Владимир Пронский - Стяжатели
— Оказались липовыми бумагами твои векселя, мама!
— Не поняла?!
— Объясняю: векселя оказались просроченными и к оплате их не приняли, так что теперь ими можно обклеить стены, чтобы они напоминали о несбывшихся мечтах!
— Мне папа ничего не говорил.
— Он сам не знал, вот и не говорил. А надо было думать не только о стишках, но и о своих финансах.
— Ничего не путаешь?
— Ничего!
— Значит, тебя сейчас более всего волнуют деньги?
— И они тоже!
— Что ж, я готова поделиться той суммой, которая осталась у меня, но всех денег сейчас в наличности нет, так как большую часть я положила на депозит; хранить всю сумму дома, сама понимаешь, рискованно. Когда через три месяца закончится срок хранения, тогда я верну тебе твою часть, чтобы не терять проценты и не суетиться. Тебя это устроит?
— Устроит. Мы же разумные люди.
Ольга Сергеевна сходила к себе в спальню и, вернувшись, отсчитала Ладе двести тысяч, отдала половину долларов, спросила:
— Теперь ты довольна?
— Почти. Да, у нас еще дача есть, машина. Что с ними будем делать?
— Дачу можешь забрать себе, а на машину я написала доверенность Валентину Адамовичу. Он, кстати говоря, сейчас поехал в Москву, повез Якова Семеновича с дочерью в аэропорт.
— Какого Якова Семеновича?
— Подвига. Робинзона. Он на днях попал с инсультом в больницу, и за ним приехала дочь, чтобы забрать в Хайфу. Она к нам приходила, попросила Валентина отвезти отца в Шереметьево.
— Ну и дом у нас стал! Скоро весь Княжск тут будет тусоваться!
Ольга Сергеевна вздохнула и, не посмотрев на дочь, спросила:
— Еще вопросы будут?
— Пока нет.
Лада не хотела, но грубила матери, потому что в эти минуты жила одним желанием: всё сделать наперекор ей, даже назло, хотя и знала, что так вести себя нельзя. Нельзя, не спросив, не заглянув в душу, не попытавшись понять всё то, что заставило так поступить, предъявлять претензии даже постороннему человеку, а уж матери выговаривать — это и вовсе негоже. Но Лада сейчас ничего не могла с собой поделать и остановить кипевшую ревность, обиду. Она понимала, что поступила мерзко, сразу начав делёжку денег и укорив мать пропавшими векселями, вспомнив о даче, машине, о которых она прежде и не думала–то никогда, потому что ей было достаточно собственной квартиры, собственной машины. Всё так. Она понимала это, но ничего не могла с собой поделать и не знала, как выйти достойно из обидной ситуации. Единственное, что она придумала: это тотчас уйти, переночевать где–то в другом месте, лишь бы не видеть мать, не возобновлять с ней разрушающий душу и отношения разговор. И это решение, хотя и было принято в пылу душевного смятения, заставило вспомнить о Николае. Забыв в порыве обиды поблагодарить за обед, Лада прошла к нему и сказала:
— Пошли прогуляемся!
Когда они вышли в прихожую и начали собираться, Ольга Сергеевна забеспокоилась и поспешила спросить у Лады:
— Вы надолго?
— Не знаем.
— Если будете задерживаться — позвоните!
Лада что–то буркнула и не стала ничего объяснять, потому что ей хотелось поскорее выйти на улицу, чтобы не слышать голоса Ольги Сергеевны, не видеть вещей Хмыря. И вообще ей хотелось разрыдаться и долго–долго плакать, и чтобы кто- то непременно пожалел при этом.
Почему–то так получилось, что, не сговариваясь, они направились в городской парк, — объяснить они не смогли бы, если кто–нибудь вдруг спросил их об этом. Парк, конечно, в эту пору был завален снегом. Как же всё изменилось, и не только от снега! А ведь и десяти лет не прошло с тех пор, когда они здесь до упаду гоняли шайбу! И Лада, и Николай, наверное, подумали одинаково. Поэтому даже словом не обмолвились о том, что чувствовали в эти минуты. Они молча вернулись на Губернскую улицу и не знали о чем говорить.
Многие прохожие оглядывались, смотрели им вслед, потому что все знали самохваловскую дочку. А Ладе в этот момент было не до прохожих. Горечь расставания с родным городом, в котором теперь, после размолвки с Ольгой Сергеевной, ее никто не будет ждать, никому она здесь будет не нужна, разрывала душу. А более всего душила обида от поступка матери, настолько вероломного, что ее поведение не укладывалось в голове.
Когда они шли мимо городского собора, то Лада остановилась и неожиданно для себя троекратно перекрестилась и сказала Николаю, как пожаловалась:
— А ведь я мечтала обвенчаться с тобой в этом храме.
Увидев слезы на ее лице, Николай подхватил Ладу под руку:
— Пошли, пошли.
Лада покорилась, но через некоторое время спросила:
— Куда мы идем?
— На стоянку, за машиной! Нечего здесь расстраиваться!
Она более никак не отозвалась, и, пока шли к машине, не
обронила ни единого слова. Только когда уж уселась на переднее сиденье, то разревелась по–настоящему. Шишкин попытался ее успокоить, но без видимого успеха. Когда они выехали со стоянки и доехали до Заставы, Лада достала телефон и попросила остановиться, словно не могла говорить на ходу. Она звонила Ольге Сергеевне.
— Мамуль, мы сейчас уезжаем в Москву, но ты ничего плохого не думай о нас. Прости меня, я была не права. Мы с Николаем скоро будем расписываться, приезжай на нашу свадьбу… Почему одна?! Вдвоем! Мы вас будем ждать. А когда распишемся, то приедем в Княжск и обвенчаемся в нашем соборе.
Наверное, полчаса Лада разговаривала с Ольгой Сергеевной, и Николай радовался, что Лада пошла на поклон, и удивлялся женскому характеру. Мужики так не могут. Они тоже, конечно, идут на мировую, но им сперва надо какое–то время выносить в себе обиду, поднять ее до самой высокой высоты и только потом что–то предпринять конкретное, чтобы забыть обиду
Если бы они задержались у Заставы еще минут на десять, то могли бы видеть, как рядом с Верстовым столбом, где заканчивается Губернская улица, остановился забрызганный черный джип и настороженно замер. Но тот, кого, видимо, ожидали в машине, всё не шел и не шел, и, чтобы не терять времени, водитель вышел и начал протирать тонированные стекла. Человек, сидевший на переднем сиденье, закурил, и дым тоненькой полоской пополз из приоткрытого окна. Вскоре водитель вернулся за руль, но джип по–прежнему оставался на месте.
Почти никто в Княжске не знал, что в машине, помимо водителя, находился высокий губернский чиновник — Герман Львович Шастин, ехавший на встречу с избирателями. Именно они, избиратели, должны в скором времени решить, кому отдать свои голоса на внеочередных выборах нового главы района. Шастина рекомендовал на этот пост заместитель губернатора Кузьмичёв, рекомендовал неспроста, а после того, как Герман Львович грамотно провел камеральную проверку в Княжске, проявил себя знающим специалистом, которому можно доверить большой район. Никто, конечно, не знал, лишь мог догадываться, что Шастина давно готовили на этот пост, и вся эта предвыборная суета — пустая формальность, которую, тем не менее, нужно соблюсти, чтобы у избирателей не сложилось ложного и негативного мнения о предстоящих выборах. Надо всё сделать грамотно, по закону, чтобы потом никто не мог упрекнуть и опротестовать итоги выборов.
В какой–то момент, томясь ожиданием, Герман Львович посмотрел на часы. Потом снял с передней панели телефон и собрался позвонить, спросить у своего доверенного лица, что, мол, случилось, где мы находимся, дорогой Игорь Романович, но вернул телефон на место, увидев бежавшего к машине Севрюкова, и, когда тот открыл дверь, первым спросил:
— Что случилось?
— Жену в роддом отвез. Приспичило не вовремя!
— Это дело хорошее. Кого ждете?
— Мальчика.
— Прекрасно! О наследниках забывать не надо! Династия, однако, намечается! Присоединяйся! — кивнул Шастин на заднее сиденье.
— Добрый день, Герман Львович! — еще разок поздоровался Севрюков в машине и, протерев шарфом запотевшие очки, глубоко и шумно вздохнул, а Шастин подал руку для приветствия, попросил:
— Доложи обстановку!
— Всё штатно идет. Всем организациям довел объявление, пенсионеров собрал во Дворце культуры, организовал бесплатный обед, а сейчас их забавляет художественная самодеятельность.
— Всё обговорил?
— А как же. Вот список, так сказать, оппонентов, которые будут задавать вопросы по вашей предвыборной программе. Вопросы вам известны.
— От себя ничего не добавил? А то я знаю вас, доверенных лиц! Всегда что–нибудь этакое от себя ввернете, а после радуетесь в кулачок, хихикаете, шельмы!
— Нет, нет, Герман Львович, что вы! Действуем по согласованному плану!
Когда они проезжали мимо здания библиотеки, то, заметив, как двое рабочих суетятся у стены, Шастин спросил:
— Чего это они затеяли?!
— Памятную доску Федор устанавливает. Лаврик шахматный клуб организовал. Завтра состоится торжественное открытие. Из губернии обещали приехать!
