Татьяна Шипошина - Дыханье ровного огня
Усталый врач «Скорой» был очень недоволен тем, что его вызвали.
Ворча, он вколол бабушке что-то «сердечное», собрал свою сумку и вышел в прихожую, сопровождаемый Василием Андреевичем.
Антонина склонилась к матери:
— Мама, ты как?
— Ничего, — сказала бабушка Шура, — оставляю я тебя, дочка. Ты теперь будешь… старшая женщина в семье…
— Мама, не надо…
— Надо. Ты теперь главная… молись за всех… молись за всех…
— Мама…
И Антонина отошла к окну. Она не хотела плакать при матери.
— Зачем вызывали? — выговаривал врач Василию Андреевичу, когда они вышли в прихожую. — Вы что, не видите, какая она? Или вы не знаете, что у неё за болезнь? Да у неё уже весь живот заполнен опухолью! Как она ещё вообще живёт?
— Но близкий же человек… — оправдывался Василий Андреевич. — Упала… Что давать-то ей? От сердца?
— От сердца? — переспросил врач и задумчиво посмотрел на Василия Андреевича. — Мать, что ли?
— Нет, тёща. Мать жены.
— Ну-ну, — сказал врач.
Потом он написал на бумажке название лекарства и протянул бумажку Васе.
— Вот, возьми. Ей подавай, а лучше — сам попей.
— Спасибо, — сказал Василий Андреевич.
Он взял пакет с бутылкой вина, приготовленный заранее, и протянул врачу.
— Возьмите, пожалуйста, — сказал Василий Андреевич.
Врач взял бутылку, и всё-таки сказал то, что ему очень хотелось сказать. Хотя, следуя правилам врачебной этики, можно было бы — и промолчать.
— Надо же! Тёща! — сказал врач. — Другие — и о матери так не переживают!
— Человек хороший, — просто ответил врачу Василий Андреевич.
Глава 26
— Ба, ты что это? — пришёл к бабушке Пашка. — Не надо, ба. Ты не пугай нас.
— Да я не хочу вас пугать. Ноги ослабли… — как бы оправдывалась бабушка. — Сама испугалась…
— Ба, ты лежи! Я тебе принесу поесть.
— Ладно, Паша, ладно. Я уже не могу есть, Паша. Только пить. У меня начинается мой первый, и мой последний… Последний и решительный… пост.
Бабушка перевела дыхание и снова обратилась к Пашке:
— Приведи мне священника, Паша. Пора. Исповедоваться хочу и причаститься. Не откладывай, Паша.
Пашка опустил голову.
— Хорошо, ба.
Священник пришёл в воскресенье, во второй половине дня. Он пробыл у бабушки часа три.
— Какая замечательная у тебя бабушка, Паша, — сказал священник, уходя.
— Да, — ответил Пашка.
Антонина и Пашка зашли к бабушке после ухода священника.
Бабушка лежала на своём диванчике. Маленькая, иссохшая. Косынка её сбилась с волос и лежала рядом, на подушке.
— Какое счастье, дети… — сказала она. — Какое счастье…
А вечером, в понедельник, вернулся «со сборов» и Васька.
— Как — чуть не умерла? Такого быть не; может, чтобы баба Шура умерла! Она мне обещала… Она в сознании?
— В сознании. Почище, чем у нас с тобой — сознание-то, — ответил сыну Василий Андреевич.
— Я пойду к ней!
— Ну, загляни… если не спит…
— Ба, я приехал! — и Васька протиснулся в комнату бабушки.
Дыхание бабушки было слышным. Она как бы вздыхала, затем останавливалась, и вздыхала снова.
Очень, очень плохо выглядела бабушка. Вернее будет сказать — иначе выглядела бабушка. Совершенно иначе. Васька как вошёл, так и отпрянул. Инстинктивно.
— Входи, Вася… Я дождалась тебя… Ну, что старец… сказал?
Васька вошёл и сел на пол, возле бабушкиного диванчика. Одним пальцем он погладил сморщенную кожу на высохшей бабушкиной руке.
— Ба, какое чудо — этот монастырь! Какая ты молодец, что послала меня туда! И старец есть, ба. Есть!
— Беседовал… с ним?
— Да, ба. Он мне знаешь, что сказал?
— Могу… предположить…
— Говорит: «Ты, братец, хочешь — прямо с рэгбийного поля, и в монастырь! Ты же в церкви ни разу не был, не знаешь церковной молитвы, и вообще не знаешь ничего».
— Верно, Вася…
— «Ты, говорит, должен начать там, в миру. И ко мне теперь приезжай, говорит, раз в три месяца, не меньше. А можно — и чаще. И будешь исповедоваться. А пока — продолжай учиться, и ходи в церковь. А чтобы сила тебя не томила — иди, говорит, работать. Работу выбери тяжёлую. И смотри, говорит, в глубь себя, в своё сердце. И на людей смотри — как они поступают, чем соблазняются. И только возноситься над людьми — оборони тебя Боже», — говорит. Вот так я съездил, ба…
— Ночевал где?
— Первую ночь — в храме спал, на лавке. Здорово, ба. Лежал и смотрел на чудеса Господни. Там — как раз надо мной была такая фреска.
Васька посмотрел вверх, как будто снова увидел эту фреску.
— А исповедание первое — ночью было, — продолжал он. — Представляешь — ночью! Сначала — ломало меня, с ног падал. Потом — такая лёгкость, ба. А на улицу вышел — там звёзды. Прямо на кресты опускаются звёзды, ба…
— Как прекрасно… — чуть слышно отозвалась бабушка.
— А потом уже пристроили меня, там, в комнатку одну. Это уже после того, как со старцем поговорил. Потом я ему ещё раз исповедовался, перед отъездом. Ох, и разбил он меня, ба, в пух и прах! Но велел не говорить никому.
— Я тоже… вчера исповедовалась… и причастилась, и соборовалась… Умру теперь, как православная…
— Ба, не умирай! — и Васька встал на колени перед бабушкиным диванчиком. — Живи, ба!
— Ладно, ладно… Только не плачь… Может, поднимусь ещё… А ты — вставай, да иди… трудную работу ищи…
— Да, ба. Я уже думал.
— Ты помолись, Вася, и работа… сама тебя найдёт… Бог поможет… Иди… Иди с Богом…
Глава 27
Васька встал на следующий день пораньше.
— Всё, ма. Детские игры закончились, — сказал он Антонине за завтраком. — Пойду, на работу буду устраиваться.
— Давай, сынок, а то — совсем зажимает нас. Не хочется у Андрея денег просить.
— Конечно, ма. Я теперь буду работать. Легче станет. А там — и отец оправится.
— Дай-то Бог, дай-то Бог. А спорт как же, Вася?
— Перерыв.
Антонина подошла к Ваське, заканчивающему забрасывать в топку своего могучего организма последние куски яичницы с колбасой. Она погладила сына по голове.
Васька потёрся щекой о её руку, как это бывало с ним в раннем детстве.
— Ты подумал, прежде чем решать, сынок? — спросила Антонина.
— Всё в порядке, мама, — ответил ей взрослый её сын.
«Вот и дожила, — подумала Антонина. — Вот и этот стал взрослым».
Когда за Васькой закрылась дверь, Антонина зашла к матери, в её маленькую комнатку.
Мать лежала так спокойно, что Антонине сначала показалось, что она спит.
— Мама! Может, чаю тебе сделать? — спросила Антонина с порога.
Нет, не ответила мать. И Антонина встала на колени рядом с низеньким и ровным материным диванчиком.
— Мама… Пашка, иди сюда!
Пашка дома был. Он только проснулся. На долговязой его фигуре болтались только шорты. Фигура просунулась в дверь бабушкиной комнаты.
— Чего? Бабуля… — и он осёкся, и тоже понял всё, и опустился на пол рядом с матерью.
— Нет больше бабули твоей, — сказала Антонина. — И мамы моей больше нет…
Как же спокойно она лежала, баба Щура… Как спокойно…
Совершенно белые её волосы, лежащие на белой подушке, отливали лёгкой голубизной. И от этого казалось, что всё пространство вокруг её головы, светится неясным, голубоватым светом.
Экая великая художница — эта смерть! Конечно, жизнь — художница не менее великая. Но жизнь — она художница-реалистка. Это она прочертила на бабушкином лице глубокие морщины, заострила нос, скомкала подбородок. И всё это было так, всё это было правдой.
А вот смерть была — художницей-импрессионисткой. Великой импрессионисткой! Смерть уверенной рукой нарисовала на бабушкином лице именно то, что она обычно рисовала на лицах умерших. В данном случае картина её была прекрасной.
А рисовала она обычно — впечатление вечности. Впечатление вечности — от ушедшего туда человека. Если хотите — впечатление Бога о человеке, отходящем в полное Божье распоряжение.
И тот великий, непостижимый покой, то неуловимое величие, которое отпечаталось на иссохшем лице бабушки Шуры, были последним подарком для близких. Последней, исчезающей картиной великой художницы.
И дочь, и внук — и Антонина, и Павел — стояли рядом с низенькой кроватью бабушки, и не могли оторвать взгляда от её величественного и спокойного лица.
Через двадцать минут Пашка сидел на кухне и плакал. Рыдал. Как ребёнок, Пашка размазывал по щекам слёзы, и всхлипывал. Антонина достала из кухонного столика чистое хлопчатобумажное полотенце.
— Утрись.
Пашка зарылся лицом в полотенце. Антонина сначала бесцельно переставляла по столам кухонные предметы, потом, наконец, села за обеденный стол, напротив Пашки, и положила сжатые руки на край стола. Слёзы медленно текли по её щекам. Она их не утирала.
