Феликс Кандель - Зона отдыха
– За час, – говорит Иван, – управимся. Впятером да не управиться?
– На худой конец, – говорю, – мы за тебя, Васёк, допьем. Как говорится, за ваше здоровье. Ты нам только деньги передай.
– Спасибо, – говорит, – ребяты!.. – А на глазах слезы: – Володя! Колюня! Серёга! Иван! В болоте сидел – вас поминал. Одних только вас... Да еще Верку-кладовщицу. Да батяню с маманей. Помирать мне скоро, ребяты... Ой, скоро... В академии уж ждут. Ты, говорят, не тяни с этим делом, у нас наука стоит.
– Эй, – говорю, – глазами-то не мокрей. Выпей давай.
А он опять:
– Ребяты! Вы меня не забывайте! Вы, ребяты, навещать заходите! Хоть когда...
– Куда ж мы пойдём, Васёк?
– А в академию. В нее. Спросите Снегирёва, вам покажут.
– Зайдем, Васёк, чего не зайти? С получки прямо к тебе.
А он:
– Ребяты! Золотые! Может, хотите чаво? Блинков возьму, пельмешек, красного.
– На хрен, – говорим, – твои блинки. Белого давай.
– Ребяты! Хоть залейся! Удача у меня! Туз козырный! Халтура подвалила! Первый раз на старости лет! Можете вы такое понять?
Мы хором:
– Можем, Васёк. Можем понять. Ой, как можем!
– Ребяты! У меня всю жизнь халтуры не было! У меня железо одно в цехе: не продашь. Что ни месяц: получка да аванс, аванс да получка. Тяни лямку, пока не вскопали ямку. Чуете?
– Чуем, Васёк! На своей чуем на шкуре.
– Ребяты! И вдруг! Подходит ко мне хрен очковый: есть, говорит, интерес для науки... Надо жа! Всю жизнь ко мне без интересу, а под конец – интерес! И у кого? У самой академии. В гору пошёл Васёк, в большие люди! Эти – которые начальство – в земле сгниют, в печи сгорят, косточки не останется, а я, может, тыщу лет в академии стоять буду. В углу. За стеклом. И табличка, тоё-моё: "Снегирёв Василий Павлович. Расточник шестого разряда"…
Серёга говорит:
– Вот бы тебе еще станок туда. Чтобы ты, вроде как, работал.
Колюня говорит:
– И бутылку на суппорт.
Иван:
– И колбаски с огурчиком.
А я:
– И нас туда же.
У Полуторки глаза заблестели. Расквасился, рассопливился, размечтался... Самые его мечты – с выпивки.
– Ребяты! Володя! Колюня! Иван! Вот ба, ребяты, всем нам туда! Вот ба гуртом! Мы ба, ребяты, век не расставались, всё рядом были. Я стою, Володя стоит, Серёга с Колюней, Иван... А то ведь перехоронят кого где: хрен потом найдёшь. Хрен, ребяты...
Серёга говорит:
– За такие за деньги... Я не против.
Колюня говорит:
– А кто против? Дураков нет.
Иван:
– Адресок не дашь?
А я:
– Завтра и пойдем. После смены.
А он:
– Ребяты!.. Чего как – сразу туда. Тоё-моё – к очкарику... Так, мол, и так: Снегирёв велел. Василий Павлович. Он сделает, ребяты... Не боись...
Видим – отрубился мужик. Прежде не бывало такого: всех Полуторка перепивал. Ослабел, значит. Прохудился. Дело, значит, к концу. К академии.
Утром пришли на завод, протрепались в курилке. Есть, мол, такое место, где скелеты принимают. Хорошие деньги дают. На большой загул хватает.
После смены полцеха рвануло за нами. Скелеты сдавать. Толпа встала у дверей, кулаками стучат:
– Тут скелеты принимают?
Будто посуду порожнюю.
Вышел хрен в халате, глазом окинул:
– Идите, – говорит. – Интереса для науки не имеете.
Все побазарили-побазарили да ушли. Мы остались.
– А я? – говорю.
– И вы.
– А я? – Колюня.
– Вы тоже.
– А мы? – Серёга с Иваном.
– Тем более.
– Ладно тебе, – говорим. – Давай на бутылку. Что же мы вчетвером – бутылки не стоим?
Поглядел на нас, поглядел, вздохнул тяжело:
– Стоите, – говорит. – Вы, – говорит, – большего стоите. Только хрен они вам дадут.
И ушел.
Мы – в дверь стучать. Мы – ногами:
– Отворяй, гнида! Веди в кассу!
Он опять вышел да и говорит с печалью:
– Братцы... Было бы можно, в первую голову свой скелет продал. Вы меня понимаете?
Поглядели мы на него, на штанишки протертые, на туфельки латаные, всё сразу поняли, домой пошли.
Серёга говорит с обидой:
– Ну и сука, этот Полуторка...
Колюня говорит:
– Чем это он нас лучше?..
Иван говорит:
– За какие такие заслуги у него берут, а у нас нет?..
А я:
– Вот попортим ему скелет, хрен они примут...
А через месяц Полуторка помер. Вечером заснул, утром не проснулся. Смерть, говорят, такая – она для праведных людей. Может, так оно и есть, да вот часа одного ему от жизни не хватило. Деньги получить, деньги пропить. Одного только часа! Ну и сука она, эта жизнь! Совесть у нее есть или нет? Как же на нее после этого трезвыми глазами смотреть?..
Кто жить не умел, того помирать не научишь.
Свезли его, сердешного, в морг, Кланьке назад не выдают.
– Наш, – говорят. – Вот, – говорят, – бумага с подписью.
Кланька орёт:
– Отдавайте сейчас жа! Всех засужу!..
А они:
– Гражданка, деньги заплачены.
– Вот вам ваши деньги! Отдавайте мужа, Снегирёва Василия Павловича!
А они ей:
– Снегирёв, – говорят, – Василий Павлович представляет огромный интерес для науки. Мы, – говорят,– такой экземпляр сто лет искали. Теперь, – говорят, – он наш, а вам, гражданка, до свидания.
Кланька в рёв:
– Кого жа я хоронить-то буду?.. Хоть чего отдайте, ироды!
А они:
– Ничего не дадим. Нам всё нужно. Для той же науки.
Это надо же: к живому без интереса, а за мертвого драка.
Видит Кланька – дело тухлое. Позвала нас:
– Ребяты! – говорит. – Володя! Коля! Серёга! Иван! Желаю я могилку иметь. С табличкой. Чтобы было где цветы садить. Было куда прийти – поминать.
– Кланя, – говорим, – ты права. Имеешь такое законное право.
– Ребяты, – просит, – сделайте. В память друга своего, Снегирёва Василия Павловича.
Подумали мы и говорим:
– Сделаем, Кланя. Только денег дай.
– Ребяты, сколько хошь!
Поехали мы на кладбище, мужичков разыскали. Стоят гладиаторы, глиной обляпанные, рожи красные, невпроворот. И водярой от них разит – хоть закусывай.
– Так, мол, и так, – объясняем. – Нужна, мужики, могилка. Без конторы, без документов, без покойника. Можете?
– Можем, – говорят. – Чего ж не можем? Ежели оно, конечно, того-сего, туда-сюда, пятое-десятое...
– Это, – говорим, – конечно. За этим не постоим.
– Завтра, – велят, – после обеда. Кого хошь похороним.
Завтра после обеда едем. Кланька, теща мелкозубая, Серёга, Колюня, мы с Иваном. А эти, гладиаторы, уже ждут. Отвели нас в самый край, к забору, могилку показывают. Ничего себе могилка, и место тихое, только время – оно осеннее, яма в воде почти что доверху.
Стою я, гляжу, думаю :
– Чего это мы Полуторку в воду класть будем? Человека хорошего? Друга закадычного? С которым пили-разливали? Негоже как-то.
Зову гладиаторов, отвожу в сторонку:
– Так, мол, и так, мужики. Нам бы чего посуше.
А от них водярой разит – почище вчерашнего.
– Посуше? – говорят. – Можно и посуше. Ежели оно, конечно, того-сего, так-сяк, туда-сюда... Только сверху за это – тридцатничек.
Я к Кланьке:
– Кланя, так и сяк, того-сего, туда-сюда... Чего скажешь?
А она:
– Володя! Да о чем речь? Неужто я пожалею? Неужто мы Снегирёва Василия Павловича в воду класть станем? Что жа он, сухого места не заслужил?
Я опять к ним:
– Мужики, порядок.
Повели они нас по забору, на бугорок, повыше. Стоит могилка копаная, чистенькая, сухонькая – одно загляденье. Сосна в головах растет, иголочками вокруг посыпано. Будто песочком желтеньким.
– Вот, – говорят, – полюбуйтесь. Друг ваш лежать будет, век благодарить. Тихое место, министерское, для академиков.
А я:
– Он у нас и есть из академии. Не слыхали? Снегирёв Василий Павлович.
– Некогда, – говорят, – нам лялякать. У нас лопаты простаивают. Время, – говорят, – на кладбище – оно деньги.
Постояли мы над могилкой, Кланька слезу пустила, теща за ней, мы с ребятами загрустили. Потом землей засыпали, холмик навалили, табличку воткнули. Всё чин по чину.
– Ребяты! – говорит Кланька. – Спасибо вам, ребяты. Очень я могилкой довольная. Прошу всех на поминки. По Снегирёву Василию Павловичу.
Пошли к ней, помянули Полуторку, почти что трезвые воротились домой.
Месяц прошел, два, пять. Выпили мы как-то, забалдели, Серёга и говорит:
– Мужики, пошли к Полуторке.
– На кой?
– Навестить. Обещались.
– Ну, пошли.
Приходим в академию, стучимся в ту самую дверь.
– Вам чего?
– Нам бы, – говорим, – Снегирёва повидать. Василия Павловича.
– А он у нас кем работает?
– А он у вас скелетом работает. Скоро полгода.
Поржали они над нами и говорят:
– Идите, ребята, проспитесь. Наши скелеты все обезличенные. Где кто – теперь неизвестно.
– Да ты нас пусти, – просим. – Мы его сразу признаем. По особым приметам.
– Не признаете, – говорят. – Их потом никто признать не может.
