Имре Кертес - Английский флаг
Кто же она, эта женщина? Ведьма? Олицетворение порчи? Где посланец видел ее лицо? На первом плане в каком-нибудь фильме, на иконе, на обложке порножурнала? Действительно ли она несет с собой порчу, или она сама — жертва порчи: кто разгадает тайну этой женщины? Она — здесь, и все же ее здесь нет; она предлагает себя всем взглядам — и все же неуловима; она — как замороженная сласть у нее в руке, что разойдется в сладкую жижу, едва к ней прикоснутся живые губы; на ней все — фальшиво, одна лишь фальшь ее — подлинная. Да, все ясно; тому, кто способен видеть, открыты взаимосвязи: ее подвергают порче, чтобы назвать испорченной; ее подвергают порче, чтобы она несла порчу другим. Минута, когда она проходит сквозь поклоняющуюся ей, загипнотизированную самобичующей страстью толпу, превратится в легенду, а этот обманчивый триумф — в само заблуждение. О ней сочинят мифы, и она падет скорбной жертвой этих мифов; она считает себя покорительницей, хотя не более чем доверчивая добыча; она считает себя воплощением рока, а на самом деле — брошенная толпе кость; она флиртует со свободой и спит с тиранством.
И вот все завершилось; она исчезла, словно мираж; а там, где она только что прошла, вновь забурлили, яростнее, чем когда-либо, страсти. Сумки, трости, зонтики обратились друг против друга; на хмельных лицах победителей и на мучительно стиснувших зубы лицах побежденных пылала ненависть, униженность, злоба, жажда крови; в ушах стоял несмолкающий визг и хохот чудищ, галопом скачущих над толпой и до неистовства раздувающих слепую ее злобу. Вон прямо по мостовой, между машинами, бежит человек: он торопится на автобус. Его примитивный расчет на то, что ему удастся обмануть судьбу, перечеркнул светофор, давший зеленый свет ангелам мести: и вот по четырехполосной проезжей части несутся к нему, обгоняя друг друга, сразу четыре машины. Из окна одной из них — ветхой, давно потерявшей цвет развалины, похожей скорее на остов автомобиля, чем на автомобиль, — высовывается испитое лицо бородатого старикана; в неподвижных расширенных зрачках его застыл ужас, на губах — безумная ухмылка; из второго выглядывает голова мужчины с шевелюрой Медузы Горгоны, на голом его лице — беспощадность скорости и боль неудержимости; в третьем видна лишь высоко воздетая рука, в угрожающе стиснутом кулаке только карающего меча не хватает; в четвертом — снова кто-то с бородой, на набычившемся радиаторе его помпезной машины, отражающей всю лучистую роскошь небосвода, странное украшение: натянутая до предела тетива лука и готовая сорваться стрела. Пешеход на мостовой ненужным движением оборачивается назад, левую руку — знак запрета? или мольбы? — вскидывает вверх, потом бежит дальше, преследуемый четырьмя разъяренными фуриями, — пока всех их не загораживает стреляющая черным газом грузная туша автобуса… А там? Кто-то упал? Может, окружающие бросились ему помочь? Несколько человек, споткнувшись, рухнули на упавшего, и в гуще потных, переплетенных, дергающихся тел с трудом можно различить искаженные лица, судорожно втягивающие воздух носы, разинутые рты, обращенные кверху, — а оттуда, сверху, с диким воем, от которого закладывает уши, кажется, прямо на них опускается, готовясь к приземлению, самолет с ястребиным клювом; «вее! вееее!» — звучит, выходя за границы переносимого, его пронзительный клич, и вопли внизу словно складываются в общий ответ, в глухой рев ужаса, во все усиливающийся дружный стон. Горе, горе, горе тем, кто обитает на этой земле…
Слова эти вдруг возникли перед посланцем, потом исчезли — так, что он не успел и понять, прочел он их или услышал?.. Разумеется, он их где-то читал; но сейчас они словно прозвучали в ушах. Посланец обернулся к жене; та, видимо, ничего не заметила; среди оргии страшного суда, вершившегося вокруг, она безмятежно сидела в кресле. Голова чуть откинута назад, глаза полуприкрыты; солнце, уже клонящееся к западу и льющее свой свет на террасу, отбрасывало на ее умиротворенное лицо золотистый флер; посланец вдруг осознал, что и облик жены воспринимает сейчас как бы сквозь контур того, другого женского облика… Ничего, это не важно, правду настоящего момента это не меняет ни на йоту; а правда эта, пожалуй, лишь в том, что жена видит не то, что видит он. О чем она думает, не было никаких сомнений: самозабвенная улыбка на губах — ее доверчивый ответ солнцу; на лице — неумолимая беззаботность купающихся, соленое обещание мирно плещущегося моря… И грудь посланца вдруг залила беглая волна горечи, как бы ставя преграду тяжкой лавине громоздившихся перед ним отречений. Благодарный взгляд его искал молодого человека с бородкой, который помог ему стать зрячим; но того не было ни на прежнем месте, ни в толпе. За оградой террасы все шло своим чередом, слепо, неудержимо; каждый был занят своим — и только своим — делом, с безразличием привычки и с самоубийственной ловкостью самообмана терпя и усугубляя обыденный этот кошмар. Да, знание его — бесполезно, правду его ни с кем нельзя разделить.
Он поднял руку, прося принести счет, и, ласково коснувшись локтя жены, напомнил ей: если они хотят воспользоваться любезным приглашением Германна, пора идти.
ДОСАДНЫЕ МЕЛОЧИ. ОЧНЫЕ СТАВКИ. РАЗОБЛАЧЕНИЕ. РАСЧЕТ
Маршрут, запланированный на следующий день, был более дальний; посланец встал рано — жена еще спала — и на видном месте, чтобы она, проснувшись, сразу заметила, оставил ей коротенькую записку; в ресторане отеля заказал сытный завтрак и спустя полчаса шагал к вокзалу. Ему нужно было попасть в городок З. — городок? или, скорее, деревню? Более или менее подробной информации о З. он нигде не сумел получить, даже железнодорожникам пришлось обратиться к таблицам и карте, чтобы снабдить его точными сведениями о продолжительности пути и выдать билет. До железнодорожного узла, недалеко от которого находится З., скорый поезд идет пятьдесят четыре минуты; там нужно пересесть на пригородный. При пересадке сорок минут будет потеряно впустую — крайне досадное обстоятельство: в последний день, отведенный для выполнения задания — завтра они с женой едут к морю, — жалко каждую минуту; еще досаднее было то, что по истечении срока, и без того щедро отмеренного на пересадку, он, стоя на перроне, тщетно вглядывался в перспективу уходящего вдаль рельсового пути: поезда не было и в помине.
Минут десять он кипел от возмущения, потом наконец поймал какого-то станционного служащего; и узнал, что поезд опаздывает; ответом на раздраженно-требовательные вопросы было лишь флегматичное пожатие плечами: дело обычное, поезд идет издалека и путь ему предстоит еще долгий, пусть господин радуется, если опоздание не превысит те сорок пять минут, с которыми, по состоянию дел на данный момент, так и так надо считаться.
В итоге поезд опоздал ровно на час; и в дальнейшем, как это явно чувствовалось, старался не сократить, а увеличить свое опоздание; на каком-то занюханном полустанке, например, торчал целых двенадцать с половиной минут, один Бог знает, чего дожидаясь. А когда, наконец, посланец уже считал, что прибыл к цели назначения, и, выйдя со станции З. — которая уже заведомо показалась ему подозрительной, — огляделся, он был неприятно удивлен: где же пыльная пристанционная площадь с хилыми, полузасохшими деревьями, где же открытый всем ветрам тракт, зовущий в пешее паломничество — которое ему еще предстояло — под жестким, беспощадно, соответственно случаю, искрящимся, раскаленным небом? Вместо них он видел кривую, застроенную сельскими домишками улицу; куда бы он ни смотрел, взгляд всюду упирался в подобный пейзаж.
Он вернулся на станцию требовать объяснений; в служебном помещении он кое-как растолковал, что ищет завод, который должен быть в этих местах. За стеклом сидела девственно дремучая девица с белесыми волосенками под железнодорожной фуражкой, с пухлыми детскими щеками; по всей видимости, она понятия не имела, о чем идет речь, — удастся ли ему втолковать ей что-либо? Или его путешествие на этом закончится, не сумев одолеть препятствия в виде белых, хотя местами уже с заплатами дешевого золота зубов и розовых пухлых губок, которые медленно, с терпеливой улыбкой матери, разговаривающей с грудным дитятей, повторяют одно и то же слово: «Хют-хи-э-вэ-э-кэ»? «Да нет, Бэ-Ха-Бэ-А-Гэ», — возражал ей посланец. «Хют-хи-э-вэ-э-кэ», — слышал он в ответ, снова и снова.
В конце концов, в какой-то момент, когда уже и надежды не оставалось, к нему пришло нежданное озарение: ведь оба они все время говорят об одном и том же объекте, только понятия о нем у них разные; но тогда он узнал, что ему опять предстоит ехать на поезде; девица высунула в нижнюю щель окна руку и показала пальцем на обшарпанный паровичок с парой вагонов, как раз отправляющийся с самого дальнего пути. Промчавшись сломя голову сотню метров, прыгая через рельсы и шпалы, посланец ухитрился-таки вспрыгнуть на ступеньку последнего вагона.
