Мартина Хааг - Самая-самая, всеми любимая (и на работе тоже все о’кей)
— Мура-а-а-но-о-о, — произносит он, целуя меня.
53На следующее утро идет проливной дождь. Мы неторопливо завтракаем в маленьком ресторанчике отеля и пытаемся читать итальянские газеты. Микке решает перепробовать все причудливые сорта кофе, которые только есть в меню: caffe doppio, caffe ristretto, caffe loungo. Больше всего ему нравится caffe coretto. Крепкий кофе с крепким алкоголем.
— В самую точку! Вот это я понимаю — кофе! С одной стороны, прилив бодрости (от кофе), с другой — спокойствия (от алкоголя).
Его слегка колотит от такого количества выпитого кофе, и он непременно хочет идти гулять под дождем. На ресепшене нам вручают зонты.
Сначала мы находим зеркала, но они стоят безумных денег. Микке хочет купить себе новый итальянский костюм. Мы заходим в огромный бутик Армани. Я замечаю, что продавец с подозрением косится на мои мокрые кеды и седые космы, но Микке открывает рот и, как водится, тут же всех очаровывает, и вот уже продавец тащит целую гору костюмов. Звонит мой мобильный телефон. Я выхожу на улицу, чтобы спокойно поговорить. Дождь прекратился. Сквозь стекло витрины наблюдаю затем, как Микке выходит из примерочной в светло-сером костюме в тонкую темно-серую полоску. Похож на красавца мафиозо. Он демонстрирует мне костюм, прохаживаясь вдоль витрины, как модель на подиуме. Я беру трубку. Сначала ничего не могу разобрать, очень плохо слышно.
— Что? — переспрашиваю я. — Кто это?
— У-у-у-у… (Кто-то плачет. Какой-то странный плач, как будто воет животное.)
— Алло? — кричу я.
Теперь в трубке раздается мужской голос:
— Белла, это Рольф. Мари сейчас не может говорить. У меня плохие новости. Ирма скончалась.
Сначала я даже толком не понимаю, о ком идет речь, но потом соображаю, что это бабушка. Микке стоит по другую сторону витрины и валяет дурака, вырядившись в костюм розового цвета с кепкой в тон. Я отворачиваюсь.
— Что? Бабушка умерла? Как?!
Рольф что-то мямлит про то, что она умерла во сне и рано или поздно всем нам предстоит пройти этот путь, я вижу, как Микке выходит из магазина, он явно понял, что что-то случилось, и теперь стоит и смотрит на меня. В конце концов я заканчиваю разговор и кладу телефон в сумку. Микке обнимает меня. Мы долго стоим, обнявшись, затем возвращаемся в гостиницу.
Микке приносит мне горячего чая с молоком, потом бежит за пиццей и всячески пытается меня развеселить, но я совершенно впала в ступор. Даже тела своего не чувствую.
— Но ты ведь знала, что ей недолго осталось, она же была довольно старой, — говорит Микке, похлопывая меня по спине.
— Да… но я не хочу идти на похороны! В детстве я была на папиных похоронах — ничего ужаснее я в жизни не видела.
— Белла, но сейчас-то ты взрослая, может, на этот раз все будет не так ужасно. Твоя бабушка прожила долгую жизнь. Если хочешь, я пойду с тобой. И вообще готов всячески тебя поддержать.
— Хочу! Ты правда со мной пойдешь? Для меня бы это так много значило!
— Хочешь, поедем домой? Я могу позвонить в аэропорт и узнать, нельзя ли перебронировать билеты. Или, может, ты предпочла бы остаться? Мы могли бы весь вечер сидеть и разговаривать.
— Спасибо, это так мило с твоей стороны, но я хотела бы побыть одной.
— Может, мне на какое-то время уйти?
— Да. Так будет лучше.
— Ладно, пойду погуляю, вернусь через несколько часов, если тебе так легче.
Как только за Микке закрывается дверь, у меня начинают литься слезы. Я и сама не понимаю, почему мне так плохо. Конечно, печально, что она умерла, но, кажется, я больше расстроена самим фактом существования смерти и тем, что мама так расстроилась и что, когда я виделась с бабушкой в предпоследний раз, мы с ней подрались из-за шляпы, а в последний я украла ее украшения. Я рыдаю из-за того, что когда-нибудь все, кого я знаю, умрут, от стыда перед бабушкой, от того, что меня удерживает на плаву один воздушный пузырь, который вот-вот лопнет, и мне придется делать фромаж на корд-де-волане и ломать себе шею, к тому же мне совсем нечем оплачивать занятия Владека, и я даже не могу объяснить Микке, почему так переживаю за свою работу в театре. Приходится все время носить маску и обманывать саму себя.
Решено — я все расскажу Микке! Сейчас же, сию минуту. Вдруг он сможет мне посоветовать, как вести себя с Бергманом? Сажусь в кровати. Жизнь слишком коротка, чтобы обманывать тех, кого ты любишь. Ой! «Любишь»? Да?! Пожалуй. Это я ему тоже скажу. Я сморкаюсь, открываю дверь номера и бегу вниз по лестнице. Звоню Микке на мобильный, чтобы узнать, где он. Занято. Брожу по венецианским улочкам в надежде встретить его. Представляю: если б я была Микке, куда бы я отправилась? Иду куда глаза глядят, потом ни с того ни с сего сворачиваю в небольшой переулок — и вдруг вижу его за углом! С ума сойти! Ну чем не «Код да Винчи»! Решаю над ним подшутить, подкравшись сзади, как тот монах-альбинос с белыми волосами, и вдруг слышу, что он кого-то отчитывает по телефону:
— Ты же знаешь, стоит ему появиться на сцене, как он тут же тянет одеяло на себя. Да. Вот сам и скажи. Это не мое дело, я вообще отказываюсь с ним говорить. Между прочим, это я играю главную роль. Так ему и передай. Так что я бы на его месте поостерегся. Это тоже передай. Да. Черт, да не могу я отсюда ничем тебе помочь! Торчу тут, как проклятый! Самому тошно! Знаю, что это была идиотская затея, но сейчас я в Венеции и пробуду здесь до завтрашнего вечера, ничего не поделаешь. Но я тебе точно говорю — если на следующей репетиции ничего не изменится, я просто повернусь и уйду.
Я застываю, мне как-то уже не хочется на него наскакивать исподтишка. Тут он оборачивается, замечает меня и говорит в трубку:
— Все, не могу больше разговаривать. Пока. — Он засовывает телефон в задний карман джинсов и широко мне улыбается.
54Облака совершенно розовые. Микке спит, укрывшись одеялом. Я сижу и смотрю в иллюминатор. Я так ему вчера ничего и не рассказала про акробатику и про свое вранье. Я вообще почти не разговаривала. Зато он говорил без остановки: про «Трехгрошовую оперу» и про то, как он злится на своих партнеров за то, что они пытаются оттеснить его на второй план. Я попыталась было ему сказать, что ничего такого на репетиции не заметила и что ему не о чем беспокоиться, но его уже несло, и он только отмахнулся со словами: «Да что ты в этом понимаешь?!» Ведь эта премьера так для него важна! Это одна из самых сложных ролей за всю его карьеру. К тому же братья Коэн придут на премьеру, чтобы оценить его игру. Понятно, что он волнуется.
55— Сегодня мы собрались, чтобы проводить в последний путь Ирму Викторию Вальстрем и вручить ее в руки Господа, — гнусавит священник, оглядывая скорбящих, собравшихся в церкви.
Скорбящие — это я, мама, Рольф и служащая дома престарелых «Гулльвиван». Вообще-то сегодня я должна была встречаться с Бустремом, но на этот раз у меня действительно уважительная причина. Он отнесся к этому с искренним пониманием и сказал, что мы можем поговорить завтра перед прогоном.
Бабушка покоится в белом деревянном гробу, у подножия которого лежат три маленьких венка. Мама сидит выпрямившись, со скорбным выражением лица и держит Рольфа за руку. Я сижу в следующем ряду. Микке еще нет. Надеюсь, он не постесняется войти после начала службы. Мы больше не могли его ждать, после нас у священника еще одни похороны.
Священник все говорит и говорит, делая вид, что хорошо знал бабушку. Он рассказывает о ее детстве и о том, каким она была человеком. Он стоит у гроба и пересказывает все то, о чем он подробно расспросил нас с мамой сегодня утром. Если б, к примеру, я упомянула, что бабушка любила вареную колбасу, то он бы сейчас вещал своим гнусавым голосом: больше всего на свете Ирма обожала колбасу, дома у нее был алтарь, на котором лежала крошечная колбаска, а однажды она даже вытатуировала на плече ОГРОМНУЮ колбасу!
Вдруг двери церкви распахиваются настежь. Микке! Ой, вот хорошо, ну слава тебе Го… — нет, не Микке, это Кайса, она быстрым шагом идет по проходу и садится рядом со мной. Пожимает маме плечо, кивает Рольфу и обнимает меня. Священник продолжает как ни в чем не бывало. Кайса. Мы не общались с той самой дурацкой ссоры.
— Я прочитала некролог в газете, — шепчет она.
— Спасибо, что пришла, — шепчу я в ответ, но тут священник бросает на нас укоризненный взгляд, и мы умолкаем.
Но где же Микке? Вот уже полторы недели, как мы вернулись из Венеции, но до сих пор ни разу не успели повидаться. У него была куча дополнительных репетиций «Трехгрошовой оперы», и каждый раз, когда я звонила, он был ужасно занят, в то время как я посвятила каждую свободную минуту репетициям и тренировкам. Но ведь, расставаясь в аэропорту, мы договорились, что встретимся на похоронах. На мобильный он сегодня не ответил, но не мог же он забыть? Он ведь сам сказал, что с радостью пойдет, чтобы меня поддержать. Наверное, авария в метро или еще что-нибудь. «Помолимся же», — произносит священник. Все чинно складывают руки на коленях и делают вид, что молятся. Я тоже. Интересно, кто-нибудь из нас молится по-настоящему? Пожалуй, священник, ну и эта из «Гулльвивана», у нее довольно набожный вид. Хотя нет, наверняка сидит и думает о чем-то другом. О чем, интересно знать? Наверное, это что-то очень странное. Например… нет, что за бред мне лезет в голову, все, начинаю молиться как следует.
