Денис Драгунский - Господин с кошкой
Революция
заметки по политической истории
Жил-был царь. Он жил хорошо, в самом центре, на Литейном. Правда, в старой коммуналке, но это ничего. Потому что недавно в городе началась программа по предоставлению старым питерцам нового отдельного жилья. Хотя неизвестно, где будет это жилье и какое. А здесь хоть комната большая, двадцать шесть метров. Они жил вдвоем с царицей.
Один раз царь вернулся с работы очень расстроенный. Потому что кризис и начальник обещал половину по-увольнять. А кто попадет в эту половину, не сказал. Даже не намекнул. Так, мол, некоторые нерадивые господа. Сказал и вышел, дверью хлопнул. Все перепугались.
А дома царица сидит на диване и плачет.
– Ты чего, Сашенька? – говорит царь.
– Продавщица меня обхамила, – говорит она. – Которая на углу овощи-фрукты.
– Ну полно на всяких холопок обижаться! – говорит царь. – А что она сказала-то?
– Я хотела яблок купить, которые подешевле, за пятьдесят пять. А они жутко страшные. Я выбираю которые получше, а она говорит, мол, чего это я выбираю. Ну просто чистый совдеп! Я говорю: яблоки-то у вас больно страшные. А она говорит: не страшней тебя! Зачем же,
Коля, были все ваши реформы, если опять кругом сплошной совдеп?!
И слезами залилась.
Царь ее утешает, а она его руки отбрасывает. Тогда он говорит:
– Ладно. Пойду накручу хвоста этой хамке. Вышли они вдвоем.
А там небольшая очередь.
Царь достоялся, продавщица ему:
– Чего вам, мужчина?
– Вы чего тут мою жену обижаете? – говорит он. – А ну-ка извинись! А то ого-го!
– А вы чего тут разорались? – говорит продавщица. – Не посмотрю, что царь. У нас тут охрана.
– Ах ты, холопка! – говорит царь и яблоком ей по морде.
– Ах ты, гнилой режим! – говорит охранник и ему по башке.
Царь упал. Царица плачет. Народ столпился. Что такое, что случилось?
– Царя скинули, – говорит охранник. – Свобода, стало быть. Революция!
Народ по улицам побежал веселый. Один великий князь даже красный бант себе на пиджак нацепил. И все на машины тоже красные ленточки привязали, кто к антенне, кто к чему. Ездят, гудят, целуются. Как будто «Зенит» выиграл, честное слово!
А потом пришли большевики, и все стало хуже прежнего. Сплошной совдеп.
Жалко
заметки по логике
Мы сильно поругались. Непонятно почему. Мы были едва знакомы. Встретились на конференции, довольно далеко от Москвы.
У нее был хороший доклад. Поэтому я задал ей хороший вопрос. Мне хотелось, чтобы она красиво ответила. Она ответила очень красиво, но добавила, что я просто не понимаю существа проблемы. Пришлось объяснять, что я имел в виду. Она, кажется, тоже не совсем поняла.
Ведущий секции сказал: «Ну все, все, остальное на кофе-брейке».
В перерыв я подошел к ней, но не успел рта раскрыть.
– Давайте в другой раз! – сказала она и пошла к какой-то компании. Хотя до этого стояла одна, я это заметил.
Вечером был общий ужин. Она вошла позже других, долго осматривалась. Свободных мест уже почти не было, только на самом краю стола. И еще стул передо мной. Она уселась, пробормотала:
– Добрый вечер.
– Привет! – сказал я.
– Мы разве на ты? – сказала она.
– А привет значит на ты? Ладно. Приветствую вас! Что вам налить? Да, вот что. Я хотел вас спросить…
– Это я хотела спросить, – перебила она. – Водки немножко. Спасибо, хватит. Это я хотела спросить – чего вы ко мне привязались на секции? Хотели покрасоваться?
– Наоборот, – сказал я. – Хотел, чтобы вы покрасовались.
– У вас не получилось, – сказала она.
На следующий день мы опять поцапались. По вопросам теории.
В самолете, когда мы летели в Москву, наши места оказались рядом, и мы опять говорили о вещах, которые совершенно ясны для меня и абсолютно непонятны ей, и наоборот. Дело кончилось тем, что она обозвала меня верхоглядом, а я ее – чугунной задницей. Она захохотала и опрокинула мне на брюки стакан с соком.
– Послушайте! – сказал я.
– Я не нарочно, – смеялась она. – Вот салфетка, вытирайте сами, а то скажете, что я к вам пристаю.
– Кажется, это вы говорили, что я к вам пристаю, – сказал я. – Ну, неважно. Послушайте, ну не бывает же, что два эксперта настолько друг друга не понимают.
– Вы опять? – сказала она. – Чего вам от меня надо?
– Давайте встретимся, – сказал я. – В нерабочей обстановке.
– Давайте, – без выражения сказала она. – Где? Когда?
– В эту субботу, – сказал я, – в девять вечера. У старого здания МГУ. Где Герцен и Огарев, знаете? А там чего-нибудь придумаем.
Через год мы увиделись снова. На такой же конференции. Она быстро пошла ко мне навстречу.
– Простите, – сказала она. – Я не смогла прийти. Я хотела, правда.
– Ерунда, – сказал я. – Я тоже не пришел. Очень хотел, но вот не вышло.
– Жалко, – сказала она. – А я целый год думала, что вы меня ждали.
– Зато я честно признался, – сказал я.
– А вдруг вы врете? – сказала она.
– Может быть, – сказал я. – Но вы этого никогда не узнаете. Если только вы на самом деле не пришли.
– А вот этого никогда не узнаете вы, – сказала она.
Красные капли
до востребования
Мальчик летом жил у тети. Тетя снимала дом в деревне. У мальчика была своя комната: кровать, столик, лампа. Окошко в сад.
От деревни было два километра до станции, идти через редкий березовый лес. Между лесом и станционным поселком был заброшенный стадион. Футбольное поле заросло кустами. Беговая дорожка потерялась в траве.
Девочка проводила лето в Прибалтике. У нее там была своя тетя, которая снимала дом в Пярну. Две тети – два лета: это он потом так шутил.
Мальчик писал девочке письмо. Лампа стояла близко, щеке было жарко. Другой щеке было холодно от окна. Залетали толстые ночные бабочки, бились по стенам. Мальчик хватал их рукой и выбрасывал наружу. Давить было жалко и гадко. Они прилетали снова.
Мальчик писал, как он любит девочку. От ночной тоски и давней разлуки он совсем осмелел. Писал про то, как они целовались и как он хочет поцеловать ее осенью. Про ее руки – локти, ладони и пальцы. И даже про ноги, какие они у нее красивые. Длинное письмо ни про что. В смысле, про любовь.
Письмо надо было отправлять на станции, в почтовом отделении. И получать там же, до востребования, потому что в деревню почтальон не ходил.
Через восемь дней тетенька в окошке протянула ему конверт. Он дошел до заброшенного стадиона. Сел на серую деревяшку бывшей трибуны.
Вскрыл письмо. Развернул вчетверо сложенный лист бумаги. Красным цветом было толсто написано: «Глупость и пошлость!» И всё. Вокруг бывшего футбольного поля ездил парень на мопеде: один круг, другой, пятый. Треск мотора приближался, потом удалялся. Потом опять и снова. Как в кино. Это он тоже потом подумал.
Мальчику захотелось сделать что-то хорошее. Хоть кому! От станции шла женщина с двумя сумками. Мальчик спрятал письмо в карман, нагнал ее:
– Вам помочь?
– Ну, спасибо, – сказала она, отдав ему сумку. – Ты здешний?
– Мы тут дачу снимаем, – сказал он. – В Романовке.
– Жарко-то как, – сказала она. – А мне еще до Богородского. Давай покурим?
– Я не курю.
– Все равно, – сказала она, свернув с тропинки. – Я покурю, ты посидишь.
Сели на поваленную березу. У нее были ноги совсем как у девочки, которая сейчас в Пярну. Только сильно загорелые.
– Тебе сколько лет? – спросила она.
– Пятнадцать, – сказал мальчик.
Она стряхнула пепел, обхватила колени руками, искоса посмотрела на него. Сарафан съехал. Мальчик увидел, что у нее розовые трусы и синяк на бедре.
– Мне вообще-то домой пора, – сказал он. – Тем более что вам до Богородского. Я не смогу вас дотуда проводить. Извините.
– Ничего, нормально, – вздохнула она. – Тогда беги.
Дома мальчик сел за стол, снова раскрыл письмо. «Глупость и пошлость!» Как будто кисточкой написано. И красные капельки на белом, сбоку от букв. Значит, она раздобыла кисточку и тушь. Написала и потом ждала, пока высохнет краска.
Мальчику стало легче. Потом еще тяжелее. Потом снова легче. И опять, и снова. Но к концу августа почти совсем забыл.
Английская падчерица
фантазия и фуга
– Тебе тогда два годика было, – рассказывала Анна Викторовна дочери Наташе. – Я первый раз после родов на гастроли поехала. И сразу в Англию. Первый раз за границу – и в Англию! Стою у Тауэра и сама себя щиплю, что это мне не снится. Ну, я тебе говорила много раз. А вот этого не говорила. Там в меня влюбился один человек.
– Миллионер? Или принц? – Наташа сидела в ногах дивана; ее престарелая мама полулежала, кутаясь в плед; кругом по стенам были фотографии: портреты и сцены из спектаклей; портреты с автографами поверх манишки – по-артистически.
– Всё! Не буду больше рассказывать! – Анна Викторовна прикрыла глаза и попыталась отвернуться.
