Николай Шмелёв - Пашков дом
После того потрясения, год назад, в нём появилась и ещё одна новая черта: он перестал спешить. Раньше ему постоянно не хватало времени, вечно он куда-то торопился, раздражался, был недоволен собой и другими, особенно другими, всегда не вовремя пристававшими к нему со всякими пустяками и отвлекавшими его от каких-то, как думалось тогда, чрезвычайно важных и срочных дел… А оказалось, что ни важных, ни уж тем более срочных дел на самом-то деле и не было никаких…
Жизнь его окончательно устоялась — утром в университет, вечером в библиотеку, и так каждый день, никаких значительных перемен в ней ниоткуда не проглядывалось, ждать ему от неё, кроме естественного её конца, больше было, по существу, нечего, всё, что мог, он так или иначе сделал… Нет, правда… Что ещё? Чего он не сделал?.. Чего-то ещё не прочёл? Ну, не прочёл — так что из этого? Бог даст, когда-нибудь и прочтёт, а не прочтёт — тоже не велика беда, что это изменит в нём или в его жизни? Ничего. Ничего не изменит. И не потому, что он уже знает всё, а потому, что на те вопросы, на которые он за все пятьдесят лет своей жизни так и не получил ответа, всё равно, как он уже давно убедился, не может ответить никто — их просто не существует в природе, этих ответов, и с этим и надо жить… Кого-то из своих любимых китайцев или японцев он ещё не перевёл, кого-то перевёл, но не так, выпустил только одну книгу переводов, а материала у него ещё на две, а то и на три? Что ж, и здесь торопливость не нужна, если сможет — переведёт, если получится — выпустит, не сегодня же ему умирать. А если у него самого так всё-таки ничего и не выйдет — дочери позаботятся, Верочка позаботится, дело сделано, и это теперь уже не только их семейный капитал, это национальный капитал, национальное достояние… Да-да, именно так! И, пожалуйста, не усмехайтесь: именно национальное достояние. И не может же быть, в самом деле, чтобы рано или поздно это не дошло до тех, до кого это должно дойти… Что ещё? Ну, ещё, конечно, чего-то он не успел додумать, что-то уяснить для самого себя, что-то вспомнить из того, что хотелось бы вспомнить, да всё как-то было недосуг… Но и это ведь тоже лучше получается не на бегу. Спешишь, спешишь, вечно спешишь, подумать-то спокойно — и то некогда, всё обрывками, всё мимоходом: так, мелькнёт что-то, пронесётся лёгкой тенью в голове, продержится какую-то долю секунды — и пропадёт…
И ещё он очень полюбил теперь, если предоставлялась такая возможность, подолгу сидеть на лавочках — в университетском дворе, в сквере у Большого театра, в Александровском саду… Но особенно часто сидел он теперь у себя в скверике на Неглинной, недалеко от своего дома. Этот сквер посреди улицы и днём-то бывал обычно пуст, хотя по обеим сторонам его всегда бурлил оживлённый людской поток, а по вечерам, тем более после одиннадцати, в нём и вовсе не было, как правило, ни души: сиди, отдыхай, размышляй в своё удовольствие, благо торопиться никуда не надо, время у тебя есть… В полночь часть фонарей на Неглинной отключали, и тогда, особенно если ночь была безлунной, сквозь блеклое марево тусклого, размытого света, с наступлением темноты повисавшее над городом, потихоньку, понемногу начинали пробиваться звёзды — далёкие, редкие, еле видимые отсюда, с земли. Он откидывался на спинку скамейки, вытягивал поудобнее ноги, задирал голову вверх — хорошо, тихо вокруг, пусто, никого… Как говорил Кант? Две вещи в мире достойны удивления: звёздное небо над нами и нравственный закон внутри нас… Так? Кажется, так. Или почти так…
Да, приходится, к сожалению, признать, что со звёздным небом над головой ему всё-таки не повезло: прожил всю жизнь в городе, с малых лет, и, по существу, толком-то и не видел его никогда. Помнится, уже в зрелые годы однажды ночью на берегу Амура, под Хабаровском, куда его послали тогда читать лекции, он страшно удивился, увидев вдруг чуть не первый раз в жизни над собой звёзды в кулак величиной — по всему небу, от края до края, да так близко, что, казалось, можно было достать до них рукой… Надо же! Оказывается, Млечный Путь действительно есть, всей своей серебристой дорогой, а ведь было, всегда где-то там, внутри, было такое чувство, что это всё выдумки, что на самом-то деле ничего такого и нет, что это всё одни стихи…
А вот насчёт нравственного закона — это уж, пожалуй, по его части. Всё, о чём он когда-либо размышлял, всё это, если разобраться, всегда было, в сущности, об одном: как человеку жить, чтобы не мешать другим и чтобы никто не мешал ему… Кант, конечно, думал о Боге. Но не в Боге здесь дело, нет, не в Боге — в нас самих… Зачем вообще человек придумал себе Бога? Разве нельзя было обойтись без него? Конечно, это узда, иногда — очень крепкая узда, но разве своими собственными силами, без апелляции к нему и к жизни за гробом, человек не мог и не может обуздать себя и других? Откуда это известно, что нравственный закон дан ему свыше, а не является его собственным достоянием, не зависящим ни от кого и ни от чего?.. Достоевский вон всё печалился: как же так? Если Бога отменят — что тогда? Тогда, значит, всё дозволено, никакой узды? Но, Фёдор Михайлович, вы ведь опять о подотчётности, опять о начальнике, который ставит вам плюсы-минусы и разные другие там галочки в вашем личном досье. А без него мы с вами что же: так, букашки, ползающие где-то там, внизу, и больше ничего? Если вдуматься, то зачем он нам с вами, ещё один начальник? Разве мало их и без того?.. Мать, когда ребёнка грудью заслоняет от смерти, — разве она оглядывается на него, на этого начальника? А простая житейская вещь — старика задеть, толкнуть его? Какой ты ухарь ни будь, а всё равно вроде бы неловко — это что, тоже свыше, тоже от него? Значит, есть всё же в нас, без всякого напоминания извне, что-то такое, что сдерживает человека?
Конечно, можно возразить: всё это зыбко, шатко, неверно, у одного это есть, у другого этого нет… Всё это так… Но если вы мечтаете о грядущем в веках безначалии и всеобщем согласии, то приходится признать, что никакого другого фундамента под этим нет и не может быть… Бог, как известно, не вмешивается ни во что: если прошлое чему-нибудь и учит, так только тому, что он давно, может быть, ещё с самого начала, предоставил нам устраивать нашу жизнь самим, как хотим… А если так, то нет никакого другого пути, кроме как понемногу, не торопясь, из поколения в поколение укреплять этот шаткий фундамент: где проповедью, где силой, а где и обращением к человеческой выгоде — не дурак же человек, в самом деле, чтобы когда-нибудь её не понять… Тоже ведь способ, ничем не хуже любого другого… И, конечно же, гарантии… Прочные, повседневные гарантии, уходящие корнями в самую толщу жизни, так, что их потом уже не выдрать никому и ни за что… Чтобы человек, если раздастся вдруг ночью громкий стук к нему в дверь, не испугался, не окаменел от ужаса, а всего лишь удивился: как это так? Кто посмел?.. На это — на создание гарантий — нужны поколения, может быть, многие поколения, но кто после всего того, что было в истории, может указать более короткий и более лёгкий путь? Нет его, этого другого пути, кроме как кирпич к кирпичу, камешек к камешку, и, может быть, даже без надежды увидеть своими глазами хоть какой-нибудь, хоть самый крохотный конечный результат…
Конечно, далеко не всегда, когда он сидел так, — тихо, один, никому не мешая, — его заносило в такие заоблачные выси. Думал он и о себе, о своей практически уже прожитой жизни, о жене, о дочерях — что их ждёт, как они будут жить… Вот и Татьяне тоже скоро пятьдесят, и более половины из них прожито рядом, бок о бок с ним… Интересно, как она, жалеет, что судьба связала её именно с ним, что всё сложилось именно так, а не иначе? Или тоже, оглядываясь назад, признаёт, что всё, в общем-то, и не так уж плохо было, и всё, что отпущено человеку, было и у них? Пусть иногда и скупо, по минимуму… Но ведь могло бы и вообще не быть? Это-то тоже надо ценить… «В каждой луже запах океана, в каждом камне веянье пустыни…» Нет, наверное, всё-таки жалеет иногда: человек она деятельный, активный, такие всегда ценят явную, видимую удачу, а какие такие уж особенные удачи за все эти годы были у них? Не было никаких особенных удач, по крайней мере таких, о которых соседи могли бы сказать: вот, повезло человеку, молодец, высунулся, выдвинулся вперёд, того и гляди, если и дальше так пойдёт, будешь ещё первым здороваться с ним на лестнице, улыбаться, шляпу снимать… Что у них с ней есть? Чего они добились в жизни? Квартира — от родителей, мебель дрянная, пара камушков у Татьяны в ушах — так это тоже от матери покойной: сумела, сообразила купить, когда это ещё всё шло, что называется, ни за грош… Ну, сервиз ещё есть роскошный, майсенский, на двенадцать персон — так это тоже отец когда-то привёз… Ещё лампа старинная, бронзовая, ковёр на полу, столовое серебро, один, но настоящий Нестеров на стене — дед, говорили, когда-то с ним дружил… Всё? Всё…
Нет, как же, — не всё! Очень даже не всё… А гордость его, его библиотека, которой по нынешним временам цена, наверное, миллион? Миллион, конечно, не миллион, это так, для красного словца, но если продавать, да ещё не оптом, а по томам, то тысяч тридцать-сорок, наверное, потянет, а то и больше. Всё-таки не шутка — почти пять тысяч томов, и каких томов! Плутарх, Марк Аврелий, Моммзен, Карамзин, Соловьёв… Профессиональная литература… А изящная словесность? Кого из значительных авторов у него нет? Все есть. И тут уж не дед, не отец — всё, что было у них, погибло в войну. Это не они, это он сам… Сколько времени, сколько денег он потратил за свою жизнь, чтобы собрать эту библиотеку!.. И в юности, и в зрелые годы… Да и сейчас… Собственно говоря, кроме сидения по вечерам в одиночестве на лавочке, только одно развлечение всерьёз и осталось теперь у него — это ежедневные его визиты в два букинистических магазина, один в «Метрополе», другой рядом же, у Китайгородской стены: авось с чем-нибудь и повезёт… Конечно, теперь уже рынок стал далеко не тот, как в былые времена, когда в книжках мало кто понимал. Теперь охотников за книгами развелось, наверное, больше, чем самих книг, и, кроме дряни, на полках даже и в этих магазинах обычно не стоит ничего. Но иногда девочки за прилавком, состарившиеся у него на глазах и теперь уже не годы, а десятилетия знавшие его, нет-нет, да и вытаскивали для него откуда-то из-под низу что-нибудь интересное и не очень дорогое. И не за какую-то там особую мзду, а просто так, потому что и он уже давно был как бы частью их жизни и, хотя они никогда не говорили ему этого, им тоже, наверное, стало бы хуже жить, если бы он вдруг перестал каждый день к ним ходить… Нет, правда, зря клевещут на них: ну, букетик фиалок когда, если они, эти фиалки, попадутся где-нибудь по пути, ну, лишняя улыбка, ну, пара фраз о том, о сём… Так постепенно всё оно и шло, из года в год… И вот — собралось…
