Юрий Трещев - Город грехов
— Где еще мне быть?..
— Что ты все пишешь?..
— Пытаюсь изменить финал одной истории…
Осыпались камни.
— Что это было?..
— Не знаю… — пробормотал писатель.
— Куда ты смотришь?..
— Я смотрю на пса, который появился как будто из-под земли… — Писатель глянул по сторонам. — Не разведчик ли он из стаи бродячих псов… место опасное… говорят, здесь люди исчезают бесследно… — Писатель повел плечами, как от озноба. — И мы можем исчезнуть… смотри, пес прилег и зубы скалит…
— Я ничего не вижу…
— Приглядись…
— Может быть, он один из тех, кто таится в темноте, и, желая зла, спасает, творит добро…
— Нет, на беса пес не похож… я думаю, он просто голодный пес… а мы добыча…
— Не пугай меня…
— Бояться смерти глупо…
— Что это?.. слышишь?.. лай… бежим… надо спасаться… и женщину спасать… — воскликнул артист…
Писатель, артист и женщина забились в тесную щель в скале, лежали молча, обнявшись.
Собаки толпились внизу, рыча, роняя слюну, кружили.
Писатель размышлял:
«Я слишком стар, чтобы снова начинать любовную игру… но желание язвит, хотя и знаю наперед, что будет… лишь мгновение страсти и все кончится… лицо исказит брезгливая гримаса и все… и все же я готов стать ее рабом… а потом долго буду проклинать себя за то, что поддался искушению… нет, лучше что-нибудь другое… не знаю, что?.. с природой не поспоришь… однако молчание затянулось, надо что-то ей сказать, но что?.. что я все еще люблю ее… и стыжусь… что от женщин лишь один обман, предательство и ложь… нет, лучше промолчать… и, тем не менее…»
— Собак не слышно, наверное, ушли… — заговорил писатель и привстал.
В ползущем мимо расселины тумане ему виделись различные образы, причудливо меняющиеся. Писатель провел рукой по лицу, как будто паутину смахнул.
«Мне было всего 13 лет… я жил у тети в доме на Болотной улице… она жила этажом ниже… я был влюблен в нее… мы испытали близость в ту ночь, когда как будто все ветры собрались и пели хором… в камине пылали дрова… стены были завешаны коврами… и все же было холодно… меня всего трясло…»
Женщина повернулась спиной к писателю.
«Что если я поцелую ее?.. — размышлял артист. — Кажется, она не против, лишь задышала чаще… и взгляд стал слегка косить… и румянец появился на щеках… все, как и тогда, когда она была невинна и прекрасна… и я был еще не так уверен в себе… она и теперь божественно прекрасна и способна эту тесную щель превратить в рай… я хочу ее поцеловать, но я ли это?.. помню, когда я ее поцеловал, она рассмеялась… я отстранился, спросил, чем вызван ее смех?.. она сказала, что у меня был такой серьезный вид… все повторяется, я слишком серьезен… успокойся, это игра, всего лишь игра… я со страхом жду ее продолжения… я весь дрожу… пожму ей руку, обниму и поцелую, если не умру от страха… ответит ли она на поцелуй?.. она ответила… мне надо улыбнуться… я слишком серьезен и мрачен… я такой же, как и мой дядя со стороны матери… он отличался любовью к риторике и изысканным выражениям… тогда все были поэтами, старались выражаться как можно искусственнее и менее понятно… это было общей модой… дядя умер холостяком, а у дяди со стороны отца было пять или шесть жен… и он был палачом в тюрьме, пока не отменили смертную казнь… у него было прозвище Избавитель… иногда он является мне, говорит, что у него есть возможность покидать свою могилу не только ночью, но и днем… однако я отвлекся… что я делаю?.. я слежу за облаками… и я смущен… а что делает она?.. она молчит… взглянула на меня и улыбнулась… улыбка манит обнять ее и тихо млеть…»
Длилась ночь…
Утром женщина ушла своей дорогой…
Писатель и артист шли и шли, но куда? Вперед или назад? Им казалось, что они кружат на месте…
Вокруг возвышались все те же скалы, утесы.
Они остановились.
Внизу змеилась река, сверкала чешуей ряби. Над водой висел туман…
— Слышишь?..
— Что это?..
— Смех гиен… они смеются хором… не понятно, удаляются они или приближаются… надо поискать убежище… кажется, нашел… — Писатель остановился у скалы, стоял, глаза таращил, пытаясь что-то разглядеть в темном лоне пещеры. — Тьма кромешная… нет, там кто-то есть?.. — Он умолк, увидев лицо женщины, подумал: «Опять она?.. или нет?.. — писатель отвел взгляд, снова глянул на женщину и уже не мог отвести глаз. — Или это лишь тень бездушная, но в ней я вижу сходство с Маргаритой… прошлое преследует меня… я думал, что расстался с ней навсегда… — размышлял писатель. — Она не одна… танцует, как на сцене… не в театре ли я?.. кажется, я попал на представление кордебалета… хочу и я танцевать, но, боюсь, голова закружится, и я полечу в эту пропасть… или я уже лечу?.. витаю… где низ, где верх у этой бездны?.. и, кажется, я не один парю над скалами… какие-то мстительные духи преследуют меня… ясно их не вижу, но знаю, они что-то готовят… обернуться я не смею, боюсь… вдруг это не мстительные духи, а мои жены?.. а впереди та, первая, что завладела моей душой и едва не увела меня за собой путем превратным… я думал к богу иду, но, увы… не ангел вел меня, а бес… вел, подталкивал меня в спину и смеялся, шептал в ухо: «Через зло к добру веду тебя…» — Кажется, женщина что-то сказала… или это звон цикад и жужжание… я настороженно с опаской относился к ней… мои сомнения и размышления о ней заняли бы не одну главу в книге, которую я сжег… эта книга смущала мне глаза и чувства… было неприятно держать ее в руках, и я сжег ее, думал, освобожусь, но как-то пусто и неприветливо стало на душе без нее… мне опротивела поэзия, философия… увы, как только связь с Норой исчезла, я не смог родить ни строчки… и это была лишь прелюдия к тем переменам, в которых, как мне казалось, я должен был стать известным или погибнуть… нельзя спасти человека от самого себя… помню, я прогуливался по террасе, когда появился некий человек… худой, бледный, как будто он только что вышел из больницы… это был известный художник, один из создателей смутных видений и апокалипсических картин, в которых ни он сам, ни кто бы то ни было, не мог разобраться… лоб высокий, взгляд жгучий, нос острый, губы тонкие, красиво очерченные… он то приближался, то удалялся… мрачный, печальный, он блуждал, оставляя позади обрывки фраз, не связанных друг с другом мыслей о живописи, музыке, поэзии… помню, я спросил его о чем-то, не помню о чем… и не помню, что он ответил… у него была комната во флигеле… до этого он жил с женой в доме дяди, который если и помогал им, то сам того не подозревая… его дядя был известным философом, рылся в книгах и не мешал жене и дочери жить или умереть, как им вздумается… художника он не замечал… если зло и появляется в мире, то всегда из-за какого-нибудь философа… увидев человека, отмеченного этим опасным даром, я обычно спешу удалиться… все философы бывают несколько странны, и рассуждают они как одержимые, не знающие, что говорят, но им воздвигают памятники и вешают на стены доски с их изображениями… жена художника обожала театр… подозреваю, что она скрывалась в театре от скуки постоянного сожительства с мужем… театр спасал ее от безделья… это вполне приличное занятие для женщины… философия — это зло… многие люди, даже из власти, не чужды философии… дядя художника заставлял страдать лишь жену и дочь, которых уже нет среди живых, но вызывал восхищение и слезы у тысяч своих поклонников… впрочем, оставим в покое философию, которую я знаю недостаточно, и философов, которых я вообще не знаю, чтобы выносить им приговоры… если они необходимы, пусть остаются, но каждый раз, когда я слышу их рассуждения, меня охватывает раздражение… правда, когда я слышу нелестную подробность из их частной жизни, мне приятно и легче переносить свое собственное ничтожество… наверное, я завистлив… сознаюсь, я завидовал художнику, и если бы мне удалось присвоить несколько его удачных мыслей и развить их, я, наверное, был бы счастлив, может быть, даже улыбнулся бы… обычно я мрачен… однако я устал, пожалуй, сяду…»
Продолжая размышлять, писатель сел на камень, потом лег, вытянулся, закрыл глаза, изображая состояние блаженства, даже захрапел.
Во сне писатель прожил жизнь полную ужасов, спутанную, безобразную, породившую всех тех женщин, которые будут преследовать его в дальнейшем. В этом кошмаре он был художником и пробудился писателем, потянулся, осторожно зевнул, потер глаза, чтобы узнать, где застал его сон: на ложе под лестницей или на чердаке, где обычно спят бездомные художники. Он настолько увлекся своей ролью несчастного, что даже жалобно заскулил, как старый пес, доживающий свою собачью жизнь.
«Что и говорить… я бы не стал себя превозносить, но и проклинать не стоит… я был скверным человеком, но скрывал свои пороки… извинял их в себе, хотя в других они вызывали у меня раздражение… я мог, когда было нужно, проявить немного вкуса, немного ума, немного здравого смысла… кроме жен, у меня были уличные женщины, почти жены… одну из них я попытался исправить… однажды, выслушав меня, она сказала: «Убирайся!..» — и я оказался на улице чужого города без гроша в кармане… ночь я провел на пустующей вилле судьи, которого сожрали его же собаки, потом в конюшне… я лежал на соломе и слушал, как переговаривались и ржали лошади… я думал, что был необходим этой женщине, думал, брошусь к ее ногам, и она простит меня… увы, я вернулся, не дав ей привыкнуть к моему отсутствию… несколько дней я скитался с расстроенным лицом и блуждающим взглядом… конечно, не стоило мне падать ниц и унижаться перед шлюхой, которая возомнила себя великой актрисой… умолчу о подробностях этой сцены, чтобы не рисовать удручающую картину печали и слез…» — Писатель встал. Он стоял, сгорбившись, пряча руки под фалдами потрепанного фрака, и смотрел на женщин. Лица у них были веснушчатые, землистые и обветренные.
