Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 4 2009)
— Давай больше не будем ссориться, Димчук, — сказала она жалобно, оплетая собой Романчука. — Мне так плохо. Мы такие с тобой дураки, Димчук!
— Мы паразиты, — согласился Романчук, оплетая собой жену. Так же как при ссоре он не особо огорчился, сейчас он почувствовал, что не слишком рад примирению, и это огорчало, но тоже — так...
— Мы подонки! Мы шахиды-террористы! Мне так стыдно перед нашим ребенком. Сегодня получится, я чувствую.
— Мы отстой. Мы кунсткамера чувств. Но мы постараемся.
У слов определенно были оттенки. Они вспыхивали и гасли, мгновенно меняясь, как узор в калейдоскопе.
— Мы чума египетская. Как ты меня терпишь? — спросила она. — Хоть бы ты изменил мне, что ли. Что напрягаешься, шучу. А мне было бы, наверное, интересно любить тебя как чужого, такого красивого, другого...
“Не затем ли трава, чтобы цвета? — думал Романчук, чувствуя щекотание у сердца. — Не затем ли цвета, чтобы костюм? Не затем ли костюм, чтобы проезжать мимо? Я не могу, я не хочу. Зачем мне жить с открытыми шторами?..”
Он истово, религиозно обнимал стонущую Лю, отдавая энергию на взрыв.
Через месяц дети травы выросли в подростков, во взрослых. Сквозь них, встав им на плечи и придавив, вылезли другие. Появились розовые и фиалковые граммофончики, фиолетовые репейники и какие-то темные четырехлистные без цветов, — а сама трава исчезла, ушла назад в землю. Романчук наблюдал с интересом. Романчук-то думал, что травы растут враз. То есть он, конечно, знал, что есть сезоны цветения, но не замечал, как травы вытесняют, душат друг друга. Он медленно ехал по дороге, плавно давя на педаль, слыша, как ползут из земли травы, как выступает роса. Травы разговаривали между собой ароматом, полынь перекрикивала.
Выскочили одуванчики — целый луг. Самые знакомые и интересные с детства цветы. Желтые, крупные, такие кучные и деловитые, будто на совещание. Через недели к желтым одуванчикам присоединились другие, в белых барашковых шапках, — старики спустились с гор увещевать молодежь. Потом как-то все они враз исчезли, и с неделю на их месте ничего не было из цветов, только наливалась, змеясь, темно-зеленая, до синевы, поросль — невероятные переплетения, бесцветочно тянущиеся к дороге...
И вдруг в одну ночь сквозь массу выстрелили длинные, обсыпанные мелкими желтыми цветками стебли. И заполонили весь луг, зажигая его в сумерках.
Рост всего замедлился, дело было сделано. Посреди фосфорического поля темнел дом с фиолетовыми ставнями.
“Какое дело?” — думал Романчук озадаченно.
Его теперь коробили некоторые сочетания цветов в зданиях, одежде встречных. По дороге домой он вписывался в толпу штрихом мастера, виньеткой, разбавляя и ретушируя, исправляя эту кричащую безвкусицу.
И уже снисходительно смотрел на классическое желто-синее, черно-белое... Хотя в исполнении природы классика была волшебна — облака на небе, цветы на холмах, панама на ребенке... Романчук ехал, крутя головой по сторонам, ошарашенный.
На вытянувшейся тенями окраине, на песочной обочине, Романчука чуть не сбила прострелившая дорогу вишневая “мыльница”. И это тоже так мимолетно и остро, так неожиданно красиво... Сердце толкнулось дважды, и лишь второй раз — от страха. Песок обочины на закате проступал лилово.
Бах! — и Романчук подлетает в воздух... Искореженный велосипед... Успел бы он оценить красоту вишневого на лиловом?
Подъехав к мостику через грязный ручей, Романчук оперся о перила, попытался расфокусировать зрение и не осознавать. Как будет мир, улица без него?
Чуть закружилась голова, и мир поплыл, тронулся; но тут же рывком вернулся и словно даже укрепился, став еще более четким и самостным: более квадратным — домами, более зеленым — листвой… Мир, похоже, мог быть ничуть не хуже без осознавания Романчуком. Когда-то раньше, когда было мало людей, каждый был значим сам, по очереди подставляя атлантовы плечи небосводу — держать, катать на плечах новорожденный небосвод. Им всем еще надо было, необходимо было что-то делать, чтобы история двигалась, чтобы мир не замер. Сейчас миллиарды воль загоняют мир, а повзрослевшее небо рвется с телевышек в космос.
Туда, где литосфера и стратосфера и небесный купол
— где соизмеряясь с некой неизвестной траекторией А
— гигантские пальцы соединяет в кольцо Небесный Снайпер.
Дома жена стояла с карнизом, как с копьем. Ей шло копье.
— Почему я должна это делать? Приделывать карнизы, вбивать гвозди? — слезно воскликнула она, швыряя карниз на пол. Рядом комом валялась штора.
— Потому что ты его оборвала, когда я был на работе, — виновато ответил Романчук, толкаясь с велосипедом в лимонной прихожей.
— Ты всегда найдешь причину! Ты всегда ни при чем! Как меня все достало... Эта работа, этот дом, ты! И не надо меня обнимать, будто я дура! — Она вырвалась и заперлась в ванной.
Романчук озабоченно прошел в комнату, воздух в комнате был синеват. На столе лежала полоска с одной черточкой. Желтоватая полоска с одной розовой черточкой. Романчук вздохнул. Лю всхлипывала сквозь шум воды. Надо было повесить шторы до ночи.
Почему упал карниз, почему разбитый стакан? Архив пробовал силы.
— Вот так я могу тебе сказать, дорогой мой, — говорил Копейцев, щурясь в пол. У Копейцева выход на пенсию. Сегодня собирали деньги и радовались, как на Пасху. Но потом, выпив по рюмке, быстро разошлись, оставив коридоры гулкими.
— Вот так, дорогой мой юноша. Ты морально — старик. Я тебе говорю... А я — молодой. Мне семьдесят.
Красный от выпитого Романчук кивал, вслушиваясь, жадно ловя оттенки слов, уже сомневаясь — да понимает ли сам Копейцев, что он сын божий? Что он должен вывести всех до Конца Архива? Как же он уйдет на пенсию?
— Пойми, по сравнению с другими здесь ты — просто никакого сравнения. Но ты бы хоть иногда смотрел телевизор! Сейчас не ездят на велосипедах. На них прыгают, ходят, но не ездят! Не прими за грубость, да?.. Я бы в твои годы...
Копейцев расходился. У него такое сволочное выпившее лицо и бешеные глаза. Кругом ярко и четко.
— Дай руку! — орет он, с грохотом ставя локоть на стол — бороться. Надтреснуто звенят, прыгнув, старые рюмки и блюдца. Ветхая ткань пиджака на локте прозрачно натягивается. Что получается за цвет... — Давай руку, юноша, покажи, ну!
— Скажите, есть Небесный Снайпер? — вдруг решительно спросит Романчук, подаваясь вперед.
— Что?..
Копейцев растерянно заморгает и начнет невнятно бормотать… Он поднял свои пьяные слезящиеся глазки и, не в силах выдержать взгляда Романчука, опускает. Видят ли они хоть одну краску? Полно — знают ли они траву?
...Локоть лопается.
Конечно, Романчук не спросит у Копейцева о Небесном Снайпере и об Архиве. Не спросит о Хозяйке Холмов и о Лю.
— Вчера был у жены на кладбище, — говорит Копейцев, остановив взгляд. — Там с краю еще светло, зелено, просторно. Видел вроде как бабочку. Черная, понимаешь, огромная, красивая, села рядом, такие крылья… Пригляделся — пепел. Жгли что-то, венки, ленты... Мне бы ваши годы! — с плотоядной жадностью говорит Копейцев, и в глазах у него на миг мелькает такое… Он порос пегой щетиной, и из ушей торчит седина.
Копейцев просто стар и мертвецки пьян, и никакой он не мессия, не сын божий, уверяется Романчук, вставая на нетвердые ноги. Просто одинокий старик, который не хочет уходить. Романчуку грустно за Копейцева и жалко всех.
— Завтра... Ничего этого не будет! — орет Копейцев в спину. — Завтра... уже ничего не будет! Беги, удирай, юноша! Я тебя предупреждал, юноша! — трубит Копейцев, и стены трепещут от ужаса. — Завтра... выходят сроки! — Кажется, он рыдает.
Романчук ехал в автобусе, взгромоздив велосипед на одно колесо, сзади напирали. Было непривычно и остро чувствовать чужие локти.
Дома жена красила волосы. Он так любил сейчас жену, ее круглое личико.
— Мне идет фиолетовый? — крикнула она. — По-моему, ничего. А? Посмотри, пожалуйста, сзади. Ой, ты напился!
С утра с небом творилось странное. Заворачивались такие причудливые облака, у неба крутило живот. Свет падал странно — уж Романчук знал толк в этом. К вечеру передавали грозу, ураган; все понимали, что Архив штурмует холмы сегодня, и ходили озабоченные, поглядывая на кабинет Татьяны Без Отчества. Выцветшая дверь Копейцева выглядела заколоченной, нежилой. Желтые цветы пригласительно улыбались Романчуку с холмов, они как-то особенно светили...
