Денис Куклин - Могилы героев. Книга первая
- Саша, давай-ка поближе,- сказал он водителю.
Они осторожно подъехали к остановке. Из ларька в этот момент выскочил молодой парень и завопил на всю улицу:
- Вызовите "Скорую"! Кто-нибудь, вызовите "Скорую помощь"!!!- И забежал обратно.
- Какого черта они сцепились?- Вполголоса спросил водитель, ошарашено глядя на Преснякова.
- Говорухина в машину!- Вместо ответа приказал тот.
- Ефим Павлович, он же мертвый!
- В машину его, я сказал!..
Водитель пробурчал что-то вроде: "Загадит тут кровью все, а кому мыть?.." Они перенесли Михаила на заднее сидение. Пресняков тут же принялся осматривать его раны.
- На "базу",- распорядился он, прощупывая пульс на руке раненого.
- Вызовите "Скорую"! Да будьте же вы людьми: вызовите "Скорую помощь"!- Снова завопил продавец из ларька.
- Вот как это было… Человек свободен. Мы все свободны, ребятишки! Но я понял это недавно. Мы сами выбираем дороги. И должны помнить, что кроме ненависти, подлости и убийств, есть другой путь. А вам, ребятишки…- голос Михаила осекся.- Если бы не вы, я бы не знал, по какой дорогой идти дальше.
Он поднялся, неторопливо вышел из дому и канул в предрассветных сумерках. Бунька вдруг сорвался с места, выскочил на улицу и крикнул вслед путнику на переметенной сугробами дороге:
- Мы будем тебя ждать!..
Человек, кажется, остановился и оглянулся назад. В этот момент далеко за лесом блеснул свет автомобильных фар, и от этого предрассветная мгла стала еще гуще. Был самый темный час декабря девяносто пятого года, ночи в день зимнего солнцеворота.
1. Лепеха - один миллион рублей (жарг.). Денежный масштаб до деноминации 1997 года.
2. Марафет – кокаин (жарг.).
3. Волына - ствол, огнестрельное оружие (жарг.).
4. Синие - уголовники (жарг.).
Конец первой части.
Часть вторая.
Паутина.
1. Сестры.
Бог весть как ей не везло, словно наворожил кто-то. Хотя со стороны казалось, что как раз у нее все в полном порядке. Только она знала, что не жизнь у нее – шаткий мосток под ногами. И всегда жила так, словно этот день был последним. Все было при ней: красива, умна, по-женски интересна. Но не хватало какой-то малости, чтобы стать счастливой.
Не было в ее лице ни одной славянской черточки. Знойный юг угадывался в сдержанных, плавных движениях, томил темными, почти черными глазами с золотистыми блестками-искорками в бархатной тьме, исходил ароматом нежной, слегка смуглой кожи. То ли она опоздала родиться, то ли родилась не под тем небом.
Яркой внешностью Ольга пошла в деда по материнской линии. Иван Севастьянович Кирюта был человеком видным, сильным и по-крестьянски мастеровитым, плотником был – "золотые руки". Но видно так повелось на Руси, кто с руками да с головой, тот и выпить не дурак, и жизнь свою обыкновенно просаживает за копеечку. Дед Иван был из той же бедовой породы. Но дерево как по волшебству принимало в его руках самые замысловатые формы. И он прямо на глазах случайных ротозеев творил с ним чудеса.
Ольгины родители всю жизнь прожили в Ситове. С дедом она изредка виделась зимой, чаще весной и осенью, а летние каникулы проводила у него с середины июня до конца августа. Дед жил в селе Благовидное, которое сам господь бог вбил хозяйским ударом среди косогоров на берегу неширокой реки. И всякий народец издревле попадал в него, как попадает в бредешок рыбешка, да так и оставался в этих некогда диких азиатских краях.
Бабушка умерла, когда Ольге пошел третий год от роду, так что ее она не запомнила. Оля была поздним ребенком. Мать родила ее в тридцать пять, деду с бабушкой уже тогда шел седьмой десяток. После смерти супруги дед вел хозяйство в одиночку. Из скотины оставил только овец да птицу. Ближе к зиме Иван Севастьянович сходился с какой-нибудь старушкой, ленив он был себе похлебку варить. К лету же когда надвигалась огородная страда, и помощников на немереный огород съезжалось аж с трех семей, с очередной пассией дед галантно расставался, мотивируя некрасивый поступок несовместимостью характеров. Но на пятый сезон деревенские бабки уже не купились на щедрые Ивановы посулы, да еще и охаяли его последними словами.
Но это к слову. Село Благовидное всегда было большим и богатым. Его зажиточность не потрясли ни войны, ни революции, ни издевательское отношение властей к деревенскому люду, ни прочие напасти вплоть до демократических реформаций. Вглубь тайги за селом раскинулись кержацкие поселения со своим укладом и порядком жизни. Село же Благовидное по укоренившейся привычке в округе называли еще Царским селом. Краеведы толковали это название в отличной от простонародной версии. Де, вплоть до середины девятнадцатого века через Благовидное пролегал стремительный ямской тракт, и мчались по нему в Сибирь царские поезда и гонцы, и даже находились тому исторические подтверждения. Народная же легенда гласила о таинственной Царь-горе, на которой язычники-башкиры до прихода в эти места кержаков и уральских казаков камлали и приносили жертвы сумеречным богам и духам лесов и степей. Одаривали их яшмой и сердоликом, бараньей требухой и кусками молодой конины, шкурками пушного зверя и калеными стрелами. Врали, как водится, и те и другие, а по прошествии лет невозможно было объяснить название бывшей казачьей станицы, коих разбросано было по здешним местам в изрядном количестве.
Дома и надворные постройки на селе испокон века ставили обширными, закрывая хозяйство крестьянской кровлей. Это позже дома измельчали, и старинные срубы казались по сравнению с ними почерневшими от времени, вросшими в каменистую почву древними исполинами. Такой же дом был и у деда Ивана.
Его мастерская находилась в глубине двора, и путь до нее напоминал маленькой курчавой девочке сказочные дороги, о которых читал зимними вечерами отец. Мощные перекрытия ската напоминали сплетения ветвей старых деревьев. Вырубленные из цельных лиственниц квадратные опоры кровли казались каменными колоннами. От времени смолистое дерево на самом деле закаменело. А там где полуденные пыльные сумерки взрезал залетевший в окно мастерской солнечный луч, работал волшебник – сутулый добрый старик.
Дед мог смастерить все, начиная от детского стульчака с дыркой и миниатюрного табурета и заканчивая вычурной, резной русской "горкой" и классическим славянским шкафом. Рубил дома, перекрывал в свое время крыши.
Оля запомнила его в мастерской возле старого токарного станка. Запомнила, стоящим напротив распахнутого окна. Запомнила его с топориком на задах, рубившим соседям баньки и конюшни. И как всякий сосредоточенный в работе человек любил дед поговорить в минуту отдыха. Оле в то время шел седьмой год и смутные, и уже вполне осознанные воспоминания о том времени она сохранила в сердце.
Дед подхватывал ее на руки, выходил за ворота и устраивался на резной скамье. Он подсаживал внучку на одно колено и, шлепнув себя пару раз по лысине, словно убивал комаров, вынимал из мятой бумажной пачки папиросу.
На залитой солнечными лучами улице тени почти не было. Короткие угольно-черные пятачки, казалось, сами прячутся от жары. На другой стороне улицы в канаве лежала соседская кудлатая собака и флегматично наблюдала за рыжими курами, купавшимися в пыли. Еще ниже по улице с прудика доносились крики и гвалт, поднятые стаями уток. Они без устали шастали от родных подворий к водоему и устраивали шумные базары.
Дед с наслаждением закуривал.
- Только ты мамке не говори, что я курил,- наказывал внучке.- Шибко она вредная,- и выпускал в сторону клубы ядреного дыма.
После этого курил сосредоточенно и сипло, раскачивая ее на колене из стороны в сторону.
- Этот дом,- говорил он,- я в свое время раскатал по бревнышку. Крепкий домишко… И зады раскатал, и баньку. Батя мой, царство ему небесное, шутником был. Да,- он вздыхал, видимо, вспоминая былое, и после этого без всякого перехода начинал подкидывать внучку на колене, невнятно приговаривая, словно стыдился этих простых слов:- По горам, по долам ходит шуба да кафтан! Высоко-высоко-высоко… По горам, по долам…- Утомившись, затихал, и через минуту продолжал прерванный рассказ:- Это уже после войны было, он тогда совсем плохой стал. А как отходить начал, сказал нам: мол, в углу дома сделал я тайник и спрятал в нем золото. Мол, наследство мое. А жаден был, не приведи господи… Нас после войны трое осталось. Как отвели сорок дней, так и раскатали дом. Обманул он нас, не нашли золото. Да, потешались над нами тогда. А как же?.. Я-то не сразу угомонился… Ты, Оленька, золото свое найди! Да, только на слово никому не верь. Никому не верь на слово…
Несмотря на возраст, рассказ деда она запомнила. Сути по малолетству не поняла, но слова запомнила.
В восемьдесят втором деда не стало. Мать ходила с потемневшим, осунувшимся лицом. Ей в том году исполнилось сорок шесть лет. Родная сестра матери, тетя Таня, приехавшая из Томска, выглядела и того хуже, заговаривалась, мучилась от бессонницы. Кончину родителя они перенесли тяжелее, чем смерть матери. Отец Оли, Медведев Иннокентий Петрович, только вздыхал и, как мог, поддерживал женщин. У него – потерявшего родителей еще в молодости, сердце было зачерствевшим – никому не миновать этой чаши – вот и весь сказ. В Царское село в первый же вечер он привез своего старинного товарища, громкоголосого и крепкого мужичка с сивой, буйной шевелюрой, Верхошатцева Семена Андреевича.
