Альва Бесси - И снова Испания
Я знал почему и не стал спорить. Хаиме был прав. Эту сцену не пропустили бы.
— А вторую пропустят?
— За исключением последней строчки, — сказал он.
Теперь группа входит в небольшую приемную; позади стула, на котором сидит молоденькая, довольно хорошенькая девушка лет двадцати четырех, стоит другая сестра. При виде посетителей девушка встает, доктор Иглесиас представляет ей вошедших, она здоровается с каждым по очереди.
Девушка. Меня зовут Хереса. Меня назвали в честь святой Тересы.
Дeйвид. Садитесь, пожалуйста, Хереса.
В течение всей беседы Хереса весела, чуть ли не счастлива, и, хотя речи ее совершенно бессмысленны, она говорит очень убежденно.
Доктор Иглесиас. А сегодня, Хереса, сколько раз вы беседовали?
Хереса (несколько разочарованно). Всего раз.
Дeйвид. С кем же?
Хереса. С моей святой.
Дeйвид. Со святой Хересой… Что она вам сказала?
Хереса. Хо же, что обычно… чтобы я была умницей… (смеется, показывает на доктора Иглесиаса). Она сказала, что доктор тоже святой.
Доктор Иглесиас. Я польщен. Вы ей верите?
Хереса. Конечно.
Дейвид. Ас другими святыми, с ними вы тоже разговариваете?
Хереса (просто). Конечно.
Доктор Иглесиас. С кем же?
Хереса (считает на пальцах). Со святой Екатериной, святой Анной, святым Михаилом… Пресвятой девой (крестится).
Дейвид. И часто вы с ней разговариваете?
Хереса. Да нет… Вы же знаете — она очень занята. Зато я каждый день говорю с моим отцом.
Доктор Иглесиас (Дейвиду и Марии). Он умер три месяца тому назад.
Дeйвид. Он святой?
Т e р e с а. Конечно… Только он еще не канонизирован, но господь знает о нем…
Дeйвид. Жанна д'Арк тоже говорила с этими святыми…
Т e р e с а. Я знаю. Она тоже разговаривает со мной. На прошлой неделе она сказала мне: если я буду доброй девушкой, господь пошлет мне ангела — и я смогу выполнить свое предназначение…
Доктор Иглесиас. Что за предназначение?
Т e р e с а. Спасти Испанию во имя господне.
— А чем плоха последняя строчка? — спросил я, Хаиме улыбнулся.
— Я придумал лучше.
— Какую же?
— Тереса подносит палец к губам и говорит: «Это тайна».
— Покупаю, — сказал я.
— Простите?
— Так у нас в Голливуде говорят, — объяснил я.
— Понятно, — сказал Хаиме. — Очень хорошо.
— Кстати о Голливуде. Как получились пробы Подруги?
На лице Хаиме появилось знакомое мне выражение.
— Хуже некуда, — ответил он. — Она не может играть.
Я не видел, как она играла, однако, пока шли съемки нашей с Фостером сцены в спальне около нее, не покладая рук, хлопотали две косметички, которые — я не преувеличиваю — три часа трудились, чтобы сделать ее потрясающей красоткой, трудились под бдительным оком дуэньи, которая неотступно сопровождала Подругу, когда Друга не было в городе.
— Но ведь вам это было и без проб ясно, верно?
— Вовсе нет. У вас, например, маленькая роль, но вы можете играть.
— Вы мне льстите.
— Я говорю правду, — сказал он, печально улыбнувшись. — Вы видели материал? Все смеялись.
— Смеялись надо мной, а не благодаря мне.
— Неважно, — сказал Хаиме. — Образ получился. Получилось смешно. Получилось то, что нужно.
— Вы испанский Феллини, — сказал я. — Мария — это ваша проблема.
— Безусловно. Когда вы собираетесь в Касабланку?
— Если я вам больше не нужен, мы сядем в перпиньянский автобус в субботу утром и вернемся в воскресенье вечером, чтобы поспеть на ранний самолет в Мадрид в понедельник. Да, кстати, а где мой билет на самолет?
— Вы его получите до отъезда. Непременно.
— Я это слышу уже недель пять, не меньше.
— Никто ничего не умеет делать, — сказал Хаиме. — Мне приходится по нескольку недель выбивать деньги, чтобы приступить к съемкам.
— Ну а «Пандора» что делает?
— Там не понимают, что нужно для производства фильма.
— А что они понимают?
— Экспорт — импорт.
— Если я не получу обратный билет до Сан-Франциско, я сюда не вернусь.
— Я сделаю все возможное, — сказал Хаиме. Я уже собрался уходить, когда он сказал:
— В пятницу вечером мы репетируем эпизод с фламенко. Можете посмотреть, как она танцует.
— С удовольствием, — сказал я. — Она не хуже той толстухи, которую мы видели в «Лос Тарантос» На прошлой неделе?
Он снова скорчил знакомую гримасу.
5
При перегрузках время обладает способностью сплющиваться, и тогда вдруг обнаруживается, что в случае необходимости вы можете сделать несравненно больше, чем в обычных условиях. (Я обнаружил это двадцать девять лет тому назад, во время войны.) Поэтому мне трудно последовательно вспомнить события той недели, которая предшествовала нашему отъезду в Марокко. Зрительные и эмоциональные впечатления настолько перемешались, что нет никакой возможности рассортировать их.
Помню, например, как мы пили отличный мартини в баре гостиницы, когда появился тот парень, который сначала семь лет скрывался дома, а затем пять лет отсидел в тюрьме. Он был вместе с тремя ребятами, с которыми нас однажды вечером познакомили в кинотеатре.
Все они работали в кино в том или ином качестве. Двое-трое были режиссерами авангардистских фильмов, которые мы видели, — все эти фильмы были блистательно сыграны, срежиссированы, сняты, отредактированы, музыкально оформлены и при этом почти или вовсе лишены содержания.
Мы спорили об этих фильмах. Спорили мы и об Испанской войне. Когда она кончилась, всем этим юнцам режиссерам было года два-три, не больше. Тем не менее они очень уверенно рассуждали о ней.
17 ноября Франко произнес речь в кортесах, мне хотелось ее прочесть, и я вырезал ее из «Ла Вангуардиа». Кто-то рассказал мне, что на три месяца прекращен выпуск одного из журналов, а редактор, допустивший опубликование неугодной статьи, уволен, и в вестибюле нашей гостиницы я разыскал номер этого журнала.
Кто-то поздно вечером передал мне конверт, в котором оказались различные нелегальные издания, напечатанные обычным способом, на ротаторе и сфотографированные. Одно из них называлось «Унидад» и было органом барселонского комитета PSUC. Если PSUC по-прежнему расшифровывалось так же, как во время войны, значит, это была Объединенная социалистическая партия Каталонии.
В конверт была вложена листовка, выпущенная этой же партией, озаглавленная «ПОКОНЧИТЬ С ФАШИСТСКИМИ РЕПРЕССИЯМИ!». Здесь же оказались ни много ни мало три экземпляра «Мундо обреро» — органа Центрального комитета Коммунистической партии Испании: за июнь, сентябрь и октябрь этого года. Газета выходила дважды в месяц, первого и пятнадцатого числа, состояла из четырех страниц и стоила одну песету.
Помню спор между Сильвиан и толстяком по имени Лазаро, которого я называл Кассир, потому что он крайне редко вручал нам деньги. Кажется, он был администратором «Пандоры». Я прозвал его Жабой, уж очень он на нее походил, и мысленно называл так, пока не увидел главного заправилу этой компании, которого случайно занесло сюда из Мадрида, — продюсера Хуана Карлоса Викторику. По пучеглазости он оставил Лазаро далеко позади, поэтому прозвище Жаба перешло к нему. Держался Кассир вежливо, но отчужденно. Однако, если хотел, мог быть очень любезным. В первый раз, когда он платил мне, я сказал: «Спасибо», на что он ответил: «Нет, это вам спасибо за вашу работу». (Вы скажете, что тут особенно любезного? Но по-испански это звучит куда лучше.)
Тем не менее не он был другом Подруги. Друг, высокий красивый молодой человек по имени Мануэль Фернандес Паласиос, с которым я только здоровался, все время улыбался.
Когда Лазаро позвонил и сказал, что перед нашим отъездом в Марокко «Пандора» хочет подписать со мной контракт на исполнение роли Томпсона, Сильвиан ответила ему, что я не подпишу никакого контракта, не посоветовавшись предварительно с юристом; затем она вспомнила, что Хаиме — юрист, и сказала Лазаро: если Хаиме одобрит контракт, муж его подпишет.
Она справилась также о билете на самолет, и Лазаро ответил, что билет пришлют из Мадрида.
— Почему из Мадрида? — удивилась Сильвиан. — Вы могли обратиться в местное отделение «Эр Франс», они бы доставили билет.
Но такой простой способ им явно не подходил, и Лазаро объяснил мне, что представитель «Пандоры» привезет мне билет самолетом из Мадрида.
И однако, тот же самый Лазаро — а он, я уверен, был фашистом, — когда я подписывал контракт, протянул мне новую серебряную монетку — по его словам, «все еще редкую».
— На счастье, — сказал он.
Я посмотрел на монету. На ней был вычеканен Наиглавнейший, на этот раз его изображение украшало монету в сто песет. Вручая мне монету, Лазаро сказал:
— Una moneda muy blanda para una cara tan dura{[48]}.
