Генрих Бёлль - Бешеный Пес
— Или ты спятил, — сказал он, — или я… или ты украл, или мне мерещится, или… — Он отмахнулся от меня и протер глаза. — Это просто неправда.
— Изволь. — Я подержал хлеб у него под носом и сунул батон ему в руку, хрустнув корочкой. — Ну как, почуял? Глазами, носом, руками. Можешь думать, что ты спятил. Во всяком случае, я его не спёр. Ладно, дели!
Губерт наконец пришел в чувство, решительно схватил батон и, убедившись в его реальности, с глубоко трогательным вздохом достал из комода нож.
Я тем временем стал резать перочинным ножиком свернутые табачные листья, которые тоже принес. Мелко крошил их и раскладывал на теплой плите (кажется, это называют просушкой). Губерт бросил на меня сияющий взгляд, жадно принюхался и сказал:
— Из тебя вышел настоящий жулик.
Мы лежали рядом на кровати и с наслаждением, отщипывая по кусочку, ели белый хлеб — каждый свою половину, — душистый, свежий, еще теплый. Хлеб — лучшее, что есть на свете. Горе тем, кто больше не ест хлеба потому, что пресытился… Горе! К счастью, Губерт, видимо, забыл спросить, где я раздобыл хлеб. Не дай Бог, начнет допытываться. Ведь он жутко добросовестный, каким бывает только художник! Но счастливец жевал молча; да, счастлив человек, у которого еще есть кусок хлеба…
— Знаешь, о чем я думал, когда ты пришел?
Я ответил отрицательно. Господи, не психолог же я.
— Я размышлял о возможных экспериментах в американских университетах. Интересно, сколько калорий, по их расчетам, должен ежедневно потреблять гений… ну, такой, как Рембрандт? В конце концов современная наука знает все. Как ты думаешь?
— Возможно, они решили бы, что гений все-таки живет не по норме. Что он либо страшно много жрет, либо голодает и что его творческий успех не зависит от ежедневного приема пищи.
— Но у гения тоже есть предел голодовки. Можно, допустим, восемь дней голодать и мерзнуть в каком-нибудь подвале и написать об этом дивный сонет… Но если провести в холодном подвале всю жизнь, то всякая писанина прекратится; у человека просто не будет сил нацарапать сонет огрызком карандаша на грязном клочке бумаги.
— А я утверждаю, что в его мозгу может родиться много прекрасных сонетов, не написанных, о которых мир никогда не узнает, но они есть; сонетов, быть может, бессмертных, будь они опубликованы.
С хлебом мы разделались. Я собрал с плиты подсушенный табак, набил наши трубки, Губерт оторвал от рисунка полоску бумаги, я зажег ее в топке, и мы наконец закурили. Тем временем спустились сумерки, огромную студию будто заволокло туманом.
— Я напишу в Америку, — сказал Губерт, — пусть все-таки попытаются выяснить, сколько калорий в день получал Рембрандт. — Он тревожно посмотрел на меня. — Понимаешь, у меня возникло чувство неполноценности, потому что я не могу работать так много, как раньше. Вот недавно прочитал в газете: американцы проверили экспериментально, что калорийность нашего питания не способствует умственной работе… во всяком случае, два года не потянешь. Этот результат так ошарашил меня, что я больше не могу рисовать.
Губерт вдруг вскочил с кровати, подбежал к мольберту, приколол лист бумаги и как безумный начал работать. Быстро набросал эскиз, взял ящик с акварелью и пошло… энергичными мазками, иногда отступая на шаг, чтобы обозреть содеянное, он завершил небольшую картину, которую я не мог разглядеть из-за сгустившихся сумерек. Неожиданно Губерт повернулся ко мне и решительно спросил:
— Ты где достал хлеб, гусь лапчатый?
Я был вынужден признаться:
— Обменял свою авторучку у одного американского солдата, и… — я вынул из кармана две белые палочки, — каждому еще по сигарете.
Мы отложили наши вонючие трубки и с глубоким наслаждением затянулись чудесным табаком — американскими сигаретами! Губерт включил свет и продолжал творить.
— Лучше всего в Америке, самое лучшее — все-таки сигареты, — сказал он смеясь.
Перевод Н. БунинаАнекдот о немецком чуде
— Папа, — спросил одиннадцатилетний сын, — что это такое: немецкое чудо? О нем столько говорят.
Отец отложил газету, выключил радио и задумчиво посмотрел на сына. Ему приходилось отвечать сыну на тысячи вопросов, и, отвечая, он сознавал, что вопросы эти вынуждали его определять вещи, о которых он никогда не размышлял. Отец долго молчал.
— Не знаешь? — спросил сын.
— Минутку, — сказал отец. — Тебе известно, что такое счет в банке?
— Да.
— А что такое чек?
— Это такая бумага, как деньги, — ответил сын.
— Хорошо, — сказал отец. — Теперь слушай внимательно. Я знаю, что такое немецкое чудо. Ты заводишь два или три банковских счета, следовательно, у тебя будут две или три чековые книжки. Это обойдется тебе примерно в сотню марок.
— Но ведь чеки должны быть покрыты, — сказал сын.
— Минутку, мы еще не дошли до выписки чеков. Сначала ты должен взять кредит. Итак, в одном из банков ты берешь кредит на сумму в три тысячи марок.
— А его дадут?
— Да, если у тебя будет гарантия и поручительство. Допустим, ты получил кредит. Тогда выписываешь чек на две тысячи восемьсот пятьдесят марок и переводишь его на банковский счет номер два. Через несколько дней берешь чековую книжку номер два, выписываешь чек на две тысячи триста сорок семь с половиной марок и переводишь их на банковский счет номер три. Там деньги пусть полежат недельку. Затем, каждый раз немного уменьшая сумму, ты, неделя за неделей, переводишь деньги со счета на счет. При этом следи, чтобы в конце суммы всегда стояло несколько пфеннигов. Так выглядит убедительнее. Далее ты берешь в банке, где лежит сумма, четыреста марок и едешь на две недели в отпуск. Вернувшись из отпуска, идешь в банк номер два и говоришь: «Хочу взять у вас в кредит шесть тысяч марок». Там проверят твой счет и увидят, что в нем было большое движение — в обороте прошло двадцать тысяч марок. Кредит ты получишь. Из шести тысяч марок четыре переведешь на счет номер один, а две на счет номер три, дальнейшее зависит от твоей фантазии. Шесть тысяч, естественно, обернутся лучше трех. Вскоре тебе понадобятся еще три чековые книжки, цена им две марки пятнадцать пфеннигов. При умении сможешь получить в трех банках кредит по десять тысяч в каждом. Думай, как пускать их в оборот…
— Значит, все дело в обороте? — спросил сын.
— Пусть деньги работают, и потомки превознесут тебя до небес. Благословен будет твой род… Для начала тебе понадобится авторучка, три чековые книжки и марок пять на почтовые расходы. Когда сделаешь достаточно оборотов, бери большой кредит и начинай что-нибудь такое, на чем схватишь большой куш. Ну и — фантазия, фантазия… Главное, не пиши на чеках круглые цифры, в конце обязательно указывай пфенниги. Делай оборот, сынок, — сказал отец с пафосом, — и благодать будет сопутствовать тебе в жизни.
— И это действительно немецкое чудо? — спросил мальчик.
— Да, — сказал отец, — думаю, что это оно и есть.
Отец взял газету, но мысли его были слишком далеко, чтобы читать, и, отложив ее в сторону, он закурил сигарету. И если от этих мыслей он не впал в уныние, то сейчас он богатый человек.
Перевод Н. БунинаВ. Бёлль, К. Х. Буссе
Послесловие
Все рассказы, вошедшие в эту книгу, взяты из творческого наследия Генриха Бёлля, которое хранится в городском архиве города Кельна и у наследников писателя.
Тексты представляли собой машинописные рукописи автора, они были заново перепечатаны и подготовлены к изданию. При работе устранены многочисленные опечатки, пропуски отдельных слов и прочие мелкие погрешности. Однако серьезных исправлений несоответствий в содержании или реалиях не делалось, так как они по большей части объясняются предварительным характером некоторых текстов или же перерывами в работе автора над рукописью…
Во всех текстах исправлены очевидные описки и орфографические ошибки, а также использована единая система пунктуации. С одной стороны, эта мера сделала тексты удобочитаемыми, что, безусловно, необходимо в популярном издании, а с другой стороны, она оправданна, вопреки возражениям некоторых издателей, неопровержимым и многократно доказанным убеждением Г. Бёлля, который не только допускал правку своих текстов, но в отдельных случаях даже ее ожидал или требовал. Кроме того, по нашему мнению, бытующая у нас издательская практика изменять задним числом авторскую пунктуацию от случая к случаю, иногда просто по своему вкусу, а кое-где сознательно оставлять ее нетронутой, никак не способствует сохранности текста. Не унифицировано только использование двоеточия, согласно явно выраженному автором предпочтению, которое противоречит правилам немецкой орфографии.
