Эдуард Лимонов - Лимонов против Жириновского
К моему удивлению, нас не послали куда подальше, но при нас выписали бумагу о выдаче нашему самолету масел и горючего. И продолжая спорить с нами, даже отвели нас к самолету. «Русский человек всегда с виду неприступный, а как разговоришься, можно из него выдавить что ты хочешь, — первая заповедь Вольфовича,» — сказал Архипов, когда мы взбирались в самолет. Там уже сидели пассажиры. Во время полета Архипов, злорадно улыбаясь, подсчитывал, кто дал больше автографов: Жириновский или Лимонов. Мы шли с Жириновским почти наравне, но к концу полета я обогнал его.
В Краснодарском аэропорту, уже на летном поле, на нас набросились журналисты и телевидение. Не как в Москве на пресс-конференции, но несколько фотографов и пару камер. Можно было уйти, пройти незамеченными без труда, но целью Жириновского было как раз противоположное — пройти так, чтобы все заметили. Поэтому он долго метался по летному полю, останавливаясь, произнося речь перед телекамерой, возвращался в глубину летного поля и никак, по-видимому, не хотел выходить. В конце концов нас все же заставила уйти с поля их местная охрана. В дверях была давка, конечно, не Владимир Вольфович ее организовал, но он явно ей способствовал. Я получил свою долю внимания, свою порцию вспышек, но следует принять во внимание, что я уже с 1980 года живу под пристальным вниманием критики и лучами прожекторов: писатель, автор книг, переведенных на пятнадцать языков, я тоже, как все, неравнодушен к известности, но мой аппетит удовлетворен. Множество томов моих пресс-книжек тому свидетельство. Ненасытная же жадность Жириновского (и не только его, я видел, как наслаждаются вниманием: камерами и фотообъективами патриоты, коммунисты, да лидеры любых политических убеждений. Депутаты в Вороново тоже позировали. Увы!) к вниманию прессы и телевидения объясняется конечно же тем, что до сорока пяти лет он просидел в чулане своей квартиры на окраине Москвы. Никем не узнан и не признан. Конечно, и тогда возможно было стать известным, но цена была слишком высока, и он не хотел рисковать. Мы с Жириновским ровесники. Но я свое первое интервью дал в 1971 голу опубликовано оно было в феврале 1972 года в испанском журнале «Дестино». В 1969 году я уже убегал от КГБ из одной московской комнаты в другую. В 1973 году я был впервые задержан КГБ. То есть, я свои интервью заработал: я рисковал. Владимир Вольфович не хотел рисковать «Запорожцем» и квартирой на окраине. Потому он истосковался по славе и известности, как в тюрьме мужик тоскует по женщине. И вот теперь он метался по аэропорту, обмасливаясь в лучах признания. Я воспринимал это как досадную задержку и ждал пока он закончит свой брачный танец перед журналистами. Какой-то тип уговаривал меня меж тем издать любую из моих книг в его издательстве, а другой тянул меня выпить, отрывая рукав, так как «ты все правильно пишешь».
В гостинице «Москва» на улице Красная (главная артерия Краснодара) поганого вида баба за конторкой сказала мне, что я должен платить за номер валютой. Владимир Вольфович, стоявший в стороне, и вся наша команда возмутились. «На каком основании?» Выяснилось, что на основании того, что я прописан в Париже. Пусть у меня и советский паспорт. Меня прописали фальшиво под именем Погребского. Я же с удивлением подумал, что не только Родина никогда не дала мне даже квадратного метра жилплощади, но и Москву я покинул в 1974 году, в день, когда у меня заканчивалась временная московская прописка. И вот меня знают миллионы читателей в лицо, а прав у меня все равно с гулькин нос. Верховный Совет СССР и Горбачев гражданство возвратили, народ на улицах России узнает, а для этой мымры — я все равно иностранец. Погребскому достался номер на двоих, вместе с капитаном первого ранга Мусатовым. Он прилетел раньше нас и встречал нас в аэропорту. Но в Краснодаре у него не было квартиры, а двое из четырех его братьев жили в станице «Северская», куда мы должны были отправиться вечером этого же дня. Жириновский, — вытребовал себе отдельный номер. Как я убедился впоследствии, свои права главы партии он понимал очень широко и пользовался ими без стеснения. Никакого братственного чувства к себе подобным, будь они и членами ЛДП или кабинета, я не замечал у него.
Пообедали наскоро в ресторане (только несколько фигур за пустыми столами помимо нас), где народ — подавальщики, официанты, директор и прибежавшие всякие счетоводы, и кладовщики, и буфетчики, и их дети, жены и любовницы, зверели вокруг нас в экстазе. Глаза у провинциалов были круглые: у одних от удовольствия, у других от негодования. Через сдержанно-ропчущее население мы отправились на пресс-конференцию в редакцию газеты «Комсомолец Краснодара». Когда мы прибыли туда, начался дождь. Во время пресс-конференции я сидел рядом с Жириновским. Он говорил с удовольствием, опять повторяя тот же речевой шаблон поведения: двойной ответ: вначале собственно ответ, затем сам его повторяет, пародируя. Журналисты были настроены весело. Жириновский, подыгрывая им, искусственно вошел в раж, повторил свои выпады против Прибалтики. Журналисты были довольны, ибо именно этого они ожидали. Мне досталось немалое количество вопросов, в основном их интересовало, почему я в кабинете Жириновского и почему у меня такая, по их мнению, «зловещая» должность. Хотите быть Дзержинским? Журналисты все неоригинальны, естественно было ожидать такие вопросы после того как, «Московский комсомолец» тиснул свое «Жириновский завел себе железного Эдика». Остальных наших членов кабинета, Мусатова, — между тем, местного, из казаков, пресса не замечала. Архипов — министр информации вынужден был не участвовать. Сольное пение Жириновского выглядело (я — не в счет) неприлично. Ведь он приехал представить кабинет.
На нескольких машинах, не заезжая в гостиницу, отправились мы в станицу Северскую. Сквозь все усиливающийся дождь проехали земли адыгейцев, пересекая их. С некоторым трудом в сером дожде и падающей быстро чернеющей ночи нашли Дом культуры. Когда вылезали из автомобилей, гремел гром и полыхали молнии. Станица показалась мне большой и зажиточной. Как в Югославии. Обыкновенные русские села много меньше и много беднее.
В Дом культуры, несмотря на дождь, группами и в одиночку собирались казаки. Многие в форме. Начавшись как мода, казачья форма, однако, привилась и стала в конце концов привычной. Пока они собирались, Мусатов успел познакомить меня с усатым казаком по фамилии Мироненко, другом своего детства. Я влез вместе с «другом детства» в старый «Москвич», там у них оказалась теплая компания, бутыль самогонки, куски жареного мяса. Забыв о ЛДП и Жириновском, я с большим удовольствием выпил с мужиками самогонки, поведал Мироненко, что моя настоящая фамилия Савенко, и мы выпили еще. Стекла запотели, казаки подобрели, и я почувствовал себя так, как будто прожил в Северской всю мою жизнь.
Однако нужно было идти на сцену. В вестибюле обнаружилось, что многие меня узнают. Атаман станицы Князевской — усатый, здоровенный, в черной корниловской форме казак — долго жал мне руку, благодарил особенно за одну из статей в «Советской России», за какую именно, я, увы, забыл. По пути на сцену я еще успел дать интервью корреспонденту газеты «Юг». Мусатов привез мне впоследствии множество газетных вырезок, живописующих поездку кабинета в Краснодар, но кто-то из его близких, жена или дочь, увы, выбросила «старые», как ей показалось, газеты.
Когда мы сели на сцени меня назвали, раздались аплодисменты. И какие! Годы публикаций (два года к тому времени) в советской прессе, в «Советской России» таки сделали мое имя известным от Москвы до самых до окраин. Пообщаться с казаками со сцены мне не удалось, ибо Жириновский закатил речь длиною больше часа. За неимением другого занятия, вынужденно выключенный, я наблюдал за залом. Вначале казаки были настороженно-молчаливы. Дабы не повторяться, приведу здесь отрывок из моей статьи «Извращения Национализма», в которой описан соответствующий эпизод, и мои реакции.
«Помню, сидя в станичном клубе рядом с Жириновским, произносящим часовую речь, я пытался преодолеть неловкость, причины ее я уже объяснил выше. / «Его поливы /…/ уносят его все дальше от программы ЛДП, заносят в самый настоящий популистский национализм. В идеологию, основой которой может быть только РУССКАЯ НАЦИЯ. Именно с этой идеологией, устно высказанной в его поливах, получил Жириновский 6,2 миллиона голосов на выборах в президенты России. С программой ЛДП он не собрал бы и сотни тысяч, ибо подобные же расплывчатые программы были и у нескольких других, куда более известных претендентов. Ошеломленный своим собственным успехом (он до сих пор еще переживает его), Жириновский, однако, с тех пор находит себя в щекотливом, если не сказать — чудовищном положении. Ибо он не русский. Не русский, он знает, что победу ему могут принести только крайние Русские националистические идеи. И потому вынужден заходить все дальше не в ту степь. Нерусский председатель партии ЛДП с программой образца 1991 г. никого не шокирует. Почему нет? Нормально. Первое правительство Народных Комиссаров могло без стеснения состоять из марсиан, ибо идеология была не национальной. Но нерусский русский националист — извращение. Это ОЧЕНЬ СЛИШКОМ. Жириновский постоянно сам находится в неудобном положении и ставит в неудобное положение других. Так нерусский лидер, кричащий с плаката на стенах московских зданий: «Я буду защищать русских на территории всей страны!» вызывает неудобные пульсации, ассоциируется с председателем Общества защиты вымирающих индейцев или, хуже того — с председателем Общества защиты вымирающих животных, каких-нибудь панду или медведей коала. (Обращаясь с таким хрупким предметом, как национальная принадлежность, даже я испытываю неловкость и очень осторожно пытаюсь ставить слова: «А что подумают ваши? А что подумают наши?» — к сожалению, вертится у меня в голове). Я как русский человек все-таки (признаюсь) испытываю неловкость, глядя на этот плакат. Ну, наверное, и другим русским, как-то не по себе. Слишком уж. Что же получается, мы сами себя защитить не можем? Почему националистические идеи у нас высказывает нерусский лидер? Ну ясно, у него хорошие намерения, однако выглядит он в данном случае поощрительно-покровительственно, а мы, покровительствуемые и поощряемые, чувствуем себя ниже его, как обычно чувствуют поощряемые». /…/ «Как человек, сделавший своей профессией обращение с идеями (понятно ли читателю, что в моих статьях я чаще всего выступаю как идеолог и реже как журналист?), я не мог не приветствовать ЧАСТЬ ЕГО ИДЕЙ: они были своевременны, разумны и необходимы. И я знал, что они будут подхвачены и развиты впоследствии другими. (Другое дело, что Жириновский не знает меры, полив захлестывает его, он пародирует свои же идеи). Еще я сочувствовал ему, его личной глубочайшей трагедии (он очень одинокий человек), ибо он вынужден под давлением политической необходимости предать свое происхождение. Это всегда трагедия. Всякий раз, когда в моем присутствии он обрушивался на «сионистские силы», мне было, неудобно за него. Была бы воля Жириновского, он, конечно бы, избежал бы таких эксцессов. Однако, как хороший политик, он знает, что в ответ на появление Ландсбергисов, Снегуров, Тер-Петросянов, нео-Шеварднадзе и прочих Туджманов и Изитбеговичей, неизбежно появление ИВАНОВА с большой буквы. И Жириновский знает, что за такого Иванова на следующих выборах проголосуют не шесть — намного больше миллионов»./
