Роберт Ирвин - Пределы зримого
Джаспер видит, как кольца дыма поднимаются над трубками курильщиков опия. (Эти кольца — желтовато-коричневого цвета, цвета слоновой кости, долго лежавшей в тени.) Ему ли не знать, где и как заканчивается такое кольцо? Курильщик опия видит, но не помнит. Кольца темнеют. Из уст мисс Бадд Джаспер узнает, что все его труды были напрасны. Более того, у Принцессы Курильщицы — хозяйки соседнего притона — возникают подозрения в связи с какой-то шумной возней в заведении ее конкурента, Джека-Китайца. От Друда нужно избавляться — и немедленно. Шарф Джаспера охватывает кольцом его шею. Петля затягивается. Все происходит быстро, но остается мертвое тело, которое нужно куда-то спрятать.
А кольца дыма все кружатся и кружатся. Джаспера осеняет: нужно перетащить труп на задворки мыловарни и сбросить его в одну из ям с негашеной известью. Какая-то шальная рослая прачка, спешащая на поезд, случайно замечает двоих мужчин с большими мешками, негромко говорящих о чем-то между ямами с известью. До того, что именно эти двое со своими мешками говорят в вечерних сумерках у ям с известью, прачке нет никакого дела; она спешит на пригородный поезд и идет к станции не сворачивая. Другое дело — один из говорящих: Джаспера (а это именно он) этот разговор погружает в пучину дикого страха. Ну надо же было такому случиться, что его старый знакомый, Дардлз, выбрал именно этот вечер, чтобы приволочь на продажу в мыловарню здоровенный мешок с могильным прахом с Клойстерхэмского кладбища. (Читатель, это вовсе не вымысел. Столь дикий бизнес на прахе умерших открыто поддерживается многими филантропами и подобными им людьми — во имя науки, прогресса, из соображений гигиены и еще Бог знает чего.) Наконец Дардлз куда-то отваливает, и Джаспер швыряет свой мешок в яму. На месте погружения мешка в извести образуется воронка, которая мгновенно закручивается спиралевидным вихрем (направление — против часовой стрелки). Кстати, этого Джаспер мог и не заметить.
Именно это движение случайно порожденного водоворота следовало вспомнить Джасперу, мысленно сравнить его с ощущением, возникшим у него неделей позже, когда он ворвался в кружок «гениев», собравшихся, чтобы почитать вместе трагедию в компании с помощником адвоката, мистером Баззардом. Это сравнение было бы вполне оправданно, такие сопоставления всегда имеют право на существование там, где имеет место движение большого количества чего-либо, будь то воды или гениальности. В этот самый миг закручивания вихря, когда Джаспер узнает в Баззарде своего таинственного соглядатая из Клойстерхэма, сам Баззард встает, указывает на него пальцем и, обращаясь к кружку «гениев», восклицает: «Вот он, господа, убийца Эдвина Друда!» Начинается охота: сначала в Лондоне, затем в Клойстерхэме. Огненный круг — пылающие линзы телескопа мистера Тартара — обрушивается на прячущегося Джаспера в кафедральном соборе Клойстерхэма, как карающее око Божье, и этот круг действительно дает сигнал к задержанию человекоубийцы — хормейстера из Клойстерхэма.
Круг, линза, петля, проход в другой мир. Он бы и рад уйти от этих навязчивых образов, но сам разум его загнан в центр какого-то кольца и не может вырваться за его границу. Словно гипнотический взгляд Джаспера обернулся внутрь него и подавил волю в его собственной душе. Все по кругу, по кругу. Из глубин памяти всплывают образы нищеты, преступления и болезней. Они, как пузыри, образуют медленно кипящую пену. Нет конца этим мыслям, нет от них спасения. Какой же силой обладает это волшебное кольцо, вызывающее их. Но — стоп! Это же всего-навсего кольцо плесени на куске черствого хлеба, который жует человек, приговоренный к смерти, на рассвете своего последнего дня, которому уже не суждено стать вечером.
Диккенс рассказывает все это, не переводя дыхания. Его повествование захватывает всех нас. Закончив говорить, он устало опускается на диван, выжидательно приподняв брови.
— Весьма недурно, Чарли!
— Какие мрачные тени — и сколько света!
Слышны еще несколько одобрительных реплик, но больше гостям сказать нечего. Все деловито принимаются за чай и печенье. Дарвин внимательно рассматривает благородный профиль Леонардо. Почувствовав на себе его изучающий взгляд, Леонардо пристально смотрит на Дарвина в ответ и молча приглашает того начать разговор. Наконец Дарвин сдается и заговаривает:
— Как вам лепешки?
— Очень недурны, — отвечает Леонардо и, вновь задумавшись о чем-то своем, продолжает тщательно пережевывать одну из них.
Опять повисает тишина. Я прихожу к выводу, что занимать гостей придется мне.
— Наша встреча чем-то напомнила мне сегодняшнее утро. Здесь, в этой гостиной у меня собрались подруги на традиционную чашку утреннего кофе. И хотя сейчас уже далеко не утро…
— Скажи уж прямо: почти вечер, — перебивает меня Блейк.
(Я замечаю, что он вообще переживает за меня, волнуется, не зная, как все обернется, когда придет с работы мой муж.)
— …хотя уже почти вечер, мы вполне можем позволить себе перенести утренний кофе на этот час.
— А что это такое — утренний кофе? — интересуется Де Хох.
— Ну, это… просто приходят в гости несколько друзей, сидят, болтают о том о сем. А хозяйка угощает их чаем или кофе. Сегодня хозяйка — я.
— Causerie, светская непринужденная беседа, — понимающе кивает Диккенс.
— Симпозиум, — предлагает свой вариант Леонардо.
— А о чем, по-вашему, мы должны говорить? — уточняет Тейяр, явно не уверенный в том, что сможет поддержать разговор на любую тему в столь блистательном обществе.
— Ну, это как получится. Иногда мы говорим о наших домах, машинах, о детях, наконец…
— У нас нет детей, — бурчат некоторые из присутствующих гениев.
Я продолжаю перечисление:
— Но чаще всего мы с подругами говорим о литературе и религиозных проблемах, о спектаклях, которые успели посмотреть, беседуем мы и на общественно важные темы, например о политике или о мужском сексизме. Эта тема просто выводит нас из себя. Я полагаю, что в такой компании, какая собралась у нас сейчас, мы должны затеять что-то вроде диспута на тему «Ответственность художника перед обществом» или, например, «Две культуры» — это я про то, совместимы ли наука и искусство.
Я торжествующе обвожу взглядом гостиную.
— Прошу прощения, но это же так скучно, — заявляет Де Хох.
Похоже, он выражает общее мнение.
— Уважаемая леди, признаюсь, у меня никогда не было достаточно свободного времени, чтобы поразмыслить над этими темами, несмотря на то, что они несомненно достойны всяческого осмысления.
Сообщив мне эту новость, Дарвин отрезает себе кекса, тщательно выбрав кусок с пятнышком плесени, и погружается в негромкий разговор с самим собой (или с колонией грибка на румяной корочке кекса).
Я умоляюще смотрю на Диккенса. Он выпрямляет спину, отрывая ее от диванного валика, прокашливается — и изливает на нас поток красноречия:
— Уважаемые господа, дорогие друзья, почтенная хозяйка, особенно — хозяйка, которая бросила нам вызов, предложив обратить наши умы к проблеме взаимодействия Художника и Общества; отвечая на ваш призыв — а я имею честь считать себя одним из тех, кому был адресован этот призыв, — я признаюсь, что не могу не испытывать робости перед величием и необъятностью этой серьезнейшей проблемы. Какая звучная тема для дискуссии! Художник! Его Общество! Его Ответственность! Пустые, холодные фразы! Голые абстракции. Художнику не требуется ни есть, ни чесать, где чешется. Он не будет, страдая бессонницей, ворочаться в постели, страдая от того, что не помнит, выпустил ли погулять кошку, и страшась того, что именно сейчас, под покровом ночи, эта самая кошка, измучившись от невозможности дольше сдерживать свою нужду, виновато озираясь, оскверняет пол в углу кухни. Но есть один художник, которому до всего этого есть дело! И этот художник — среди нас.- (Указующий жест в сторону Де Хоха.) — Человек из плоти и крови, не имеющий ничего общего с холодной абстракцией, он сумел познать как радости светлого, детского восприятия мира, так и горечь его понимания в зрелом возрасте. Он — мальчик и муж в одном лице, как все мы.
Диккенс делает паузу и обводит взглядом всех присутствующих; затем он подытоживает свою речь:
— Но что есть художник, или — в более общих категориях — творец, гений, — что он представляет из себя без женщины, которая заботится о нем? Эта женщина — его жена, кухарка, экономка, может быть — его рано лишившаяся матери дочь (печальна ее участь!), — она радуется и плачет вместе с гением. Но не только горечь и радости судьбы делит она с ним. Нет, она еще самолично стирает его рубашки, выметает отвергнутые гением плоды его творчества — неудачные чертежи, скучные скетчи, сломанные карандаши. Она — верная служанка гения! Но это сказано обо всех них. А теперь я позволю себе уточнить: одна из этих благословенных женщин сегодня с нами. Это Марсия, да хранит ее Бог!
