Раймон Кено - Голубые цветочки
Что он тотчас же и сделал, но только шепотом.
— Вам, юноша, этого не понять, — сказал Сфен. — Просто наш герцог не занимается политикой.
— Господи Иисусе! — завизжал паж. — Конь заговорил!
— Да, лучше уж сразу ввести вас в курс дела, это значительно облегчит наши отношения. Впрочем, я не один такой: Стеф тоже говорит. Правда, Стеф?
— Да, — лаконично молвил Стеф.
— Ну-ну, не дрожите же так, — сказал Сфен Пешедралю, — чего вы испугались? Накануне революции бояться не велено.
— Революции? — воскликнул Пешедраль, стуча зубами от ужаса, — ка-ка-какой ре-ре-во-во-люции?
— Той, что грядет, — ответил Сфен.
— Господи, он еще и пророчествует, — вскричал Пешедраль голосом сколь придушенным, столь же и душераздирающим. — Пророчествует, что твоя Валаамова ослица.
— Нет, это не конюший, это семинарист какой-то, — презрительно изрек Сфен, — подумать только, он меня сравнивает с ослицей! Да ты глянь мне под брюхо!
Шутка эта так развеселила Сфена, что сам он, а за ним и Стеф засмеялись, а потом прямо заржали от восторга, и хохот их окончательно деморализовал несчастного Пешедраля, который рухнул наземь, горько плача. Выплакав добрую пинту слезной жидкости и слегка успокоившись, паж встал, по-прежнему дрожа, и увидал, что Сфен и Стеф мирно и молча выискивают самые лакомые травки среди луговой флоры. Это их занятие, вполне, однако, орфогэппическое[58], доконало Пешедраля: в целях безопасности он счел самым разумным искать спасения под крылышком у своего господина. Вот почему он также вошел на кладбище и в конце аллеи увидел герцога, в глубокой задумчивости стоящего перед могилой, из которой двое могильщиков выгребали чьи-то кости; они складывали их в две кучки перед герцогом. Зрелище это вселило в пажа такой ужас, что он со всех ног кинулся прочь и вскоре очутился на террасе замка, где несколько особ, беседуя о том о сем, попивали кофе и ликеры, в частности, укропную настойку.
— Пешедраль! — воскликнул его брат, — что с тобой стряслось? Отчего ты покинул высокородного и могущественного сеньора Жоакена, герцога д’Ож?
Все засмеялись — все, но не Пешедраль, который плаксиво высказал самое свое заветное желание:
— Я хочу домой, к маме!
— Ну-ну, Пешедраль, — сказал его брат, — неужто высокородный и могущественный сеньор посягнул на твою честь?
Все засмеялись — все, но не Пешедраль, который продолжал причитать:
— Это не герцог! Это не герцог! Это лошади!
— Не болтай ерунды, Пешедраль, никогда я не поверю, что наши славные коняги питают слабость к маленьким мальчикам.
Все засмеялись — все, но не Пешедраль, который, дрожа, объявляет:
— Они говорят! Они говорят!
— До чего же он глуп! — восклицает герцогиня, любуясь пажом.
— Болван! — кричит ему разгневанный брат, — неужто ты веришь в эти затхлые средневековые сказки?!
— Я читал о таком в рыцарских романах, — говорит с усмешкой монсеньор Биротон, — во времена последнего или предпоследнего крестового похода, кажется…
— Седьмого, — уточняет аббат Рифент.
— Ах, какая эрундиция! — восклицает герцогиня, поигрывая веером.
— Итак, во времена седьмого крестового похода, — продолжает Онезифор все тем же ироническим тоном, — конь герцога д’Ож повергал в ужас сарацинов, осыпая их ругательствами.
— Какая нелепица! — фыркнул виконт де Прикармань, — виданное ли дело, говорящее четвероногое!
— Ну как же, — возразил аббат Рифент, — одно-то было. Валаамова ослица.
— Сфен пророчествует точь-в-точь, как она, — сказал робко Пешедраль.
— Ты не слишком-то силен в катехизисе, — строго заметил ему Рифент, — Валаамова ослица вовсе не пророчествовала, она открыла рот лишь затем, чтобы воспротестовать против побоев хозяина, ибо узрела ангела Господня. И это было чудо.
— В общем, — заключил Пешедраль, — я хочу домой, к маме.
— Ты останешься здесь, — ответил ему брат. — Это приказ.
— Если бы мама знала, что здешние лошади говорят, она бы велела мне ехать домой сию же минуту.
— Но ведь тебе уже сказали, что говорящих лошадей не бывает, — втолковывал ему аббат Рифент. — Разве что это чудо.
— А чудеса в наши дни стали редки, — вздохнул монсеньор Биротон.
— Это что ж такое, Пешедраль? — сказал незаметно вошедший герцог. — Так-то ты сторожишь лошадей? Можешь возвращаться домой к матери!
Даже не поблагодарив, Пешедраль тут же исчез.
— Твой братец болван, — сказал герцог виконту де Прикармань, наливая себе укропной настойки.
Несколько мгновений он молча разглядывал напиток, потом добавил:
— Рецепт Тимолео Тимолея. Увы, бедняга Тимолео! Я опять ходил скорбеть и размышлять на его могиле.
— Ах, да забудьте вы этого знахаря, этого шарлатана! — сказал Онезифор. — Кто в наши дни еще верит в эликсиры долголетия и в философские камни?!
— Зато вы верите в то, что мир был создан точно в четыре тысячи четвертом году до Рождества Христова.
— Господин герцог, — возразил аббат Рифент, — у нас есть веские основания верить в это.
— Какие же? — спросил герцог.
— Ах, как вы скучны, Жоакен! — сказала герцогиня. — Теперь вы заделались богословом.
— Да уж не прогневайтесь, милочка, — ответил герцог, вновь наполняя опустевший стакан. — Итак, аббат, ваши основания?
— Святое Писание, господин герцог, — сказал аббат Рифент.
— Хорошо сказано, Рифент, — заметил монсеньор Биротон.
— Оно противоречиво, ваше Святое Писание, — отрезал герцог, — стоит только сунуть туда нос, как это сразу бросается в глаза. А вот что нам делать — тем, кто логически мыслит? К четыре тысячи четвертому году до Рождества Христова мир просуществовал уже тысячи и тысячи лет.
— Абсурд! — вскричал Онезифор.
— Ах, Жоакен никогда не был силен в астроломии, — вздохнула герцогиня, — то есть в астроногии, хотела я сказать.
— В хронологии, — уточнил аббат Рифент. — Ну а люди, — спросил он иронически у герцога, — люди, по-вашему, тоже существовали за тысячи и тысячи лет до сотворения Адама?
— Конечно.
— А какое доказательство можете вы сему представить, господин герцог?
— Ага! — возликовал монсеньор Биротон, — вот когда нашего преадамита приперли к стенке!
— Да, какое же доказательство, Жоакен? — спросила в свою очередь герцогиня.
— Вы ввели его в затруднение, — заметил виконт де Прикармань, который до сих пор не осмеливался вмешиваться в дискуссию.
— Да нисколько! — спокойно ответил герцог. — Доказательства непременно где-нибудь да существуют, остается лишь найти их.
— Прекрасный ответ, — усмехнулся аббат Рифент. — Господин герцог, надеюсь, не прогневается, если мы сочтем, что он уклонился от разъяснений.
— Рифент, — сказал монсеньор Биротон, — вы его посрамили.
— Жоакен, — сказала герцогиня, — ты напрасно уперся: где уж тебе вести богословский диспут с аббатом! У тебя кишка тонка.
— Да, я бы, например, не рискнул, — подтвердил виконт тоном заправского остроумца.
— Черт подери! — вскричал герцог, энергичным пинком подкинув в воздух стол, — да вы меня за придурка, что ли, держите?
От китайского кофейного сервиза эпохи Минг осталась лишь фарфоровая пыль, а от бутылок и стаканов — стеклянная. Герцог стоя оглядел сверху вниз присутствующих особ и враждебно вопросил их:
— Вы, сволочи, уж не биржуа ли какие-нибудь, что так измываетесь надо мной? Я гляжу, эти чертовы кюре вообразили, будто им все дозволено. Не знаю, что меня удерживает от того, чтобы задать трепку этим долгополым.
— Жоакен! — вскричала герцогиня, — ты просто темный феодал!
— А ты, милочка, заслуживаешь хорошей порки!
И герцог хватает герцогиню за руку. Руссула сопротивляется. Герцог хватает ее за другую. Руссула вырывается. Герцог тащит ее к чулану, где хранятся плетки. Лакей собирает осколки фарфора и стекла. Монсеньор Биротон и аббат Рифент удаляются с оскорбленным видом. Герцог все так же упорно тащит свою супругу, которая все так же энергично тормозит; ее каблуки высекают искры из булыжников.
Виконт де Прикармань решает вмешаться.
— Господин герцог, — говорит он голосом таким же упавшим, как китайский фарфор, — при всем моем почтении к вам…
— Как ты смеешь лезть в мои дела, олух? — в ярости кричит герцог.
Выпустив герцогиню, которая шлепнулась задом оземь, он влепил виконту такую пощечину, что тот пошатнулся. Виконт, скорее инстинктивно, нежели от храбрости, выхватил шпагу. Герцог обнажил свою, и вот уже Прикармань распростерт на земле, продырявленный насквозь и совершенно мертвый. Герцогиня с горестными воплями бросается на его труп. Герцог вытирает шпагу о юбку Руссулы и вкладывает сие смертоносное оружие в ножны. Затем он изучает сложившуюся ситуацию.
