Леонид Сергеев - Летние сумерки
— Глупо! — проговорил Евгений. — Угробить свои способности ради карьеры мужа — просто глупо.
— Вот и на ее лице всегда было горестное выражение, безысходное отчаяние, когда она вспоминала об этом, — продолжал Алексей. — Но самое ужасное — как она жила первые годы с мужем. У его родных многокомнатная квартира, но они выделили молодоженам проходную комнату. Свекровь ее встретила хуже нельзя, выдвинула ящик комода и сказала: «Это для твоих вещей», а туда можно было положить только нотную папку.
Свекровь постоянно изводила ее замечаниями, упрекала во всем: что плохо готовит, поздно читает и жжет свет. По телефону, в расчете на ее уши, говорила, что «тянет большую семью» и что ее «вообще выживают». На самом деле молодожены все деньги отдавали ей, себе оставляли только мелочь на обеды и дорогу… Как-то в разговоре с подругой свекровь сказала: «Да нет, это у сына не жена, а так просто. Ему нужна серьезная девушка, которая не будет мешать его научной работе». Представляете, каково это было слышать юной девушке, впервые переступившей порог чужого дома?
— Отвратительно, — согласился Евгений. — Но должен вам сказать, у всех так. Свекрови и тещи не бывают хорошими. Что не понятно — почему ее муж не вступался за нее?
— А он в семье был пай-мальчик. Да, да, диктатор с женой, а перед родителями пасовал. Во всяком случае, мамаша имела над ним абсолютную власть — что скажет, то он и делает. Мамаша вообще всем верховодила в семье, как дирижер в оркестре… Короче, она уехала к своим, а муж не захотел жить у ее родных. Выбрал смехотворный довод: «далеко от работы». Решили, пока не вступят в кооператив, пожить врозь. Так она и жила у родителей, а он приезжал в субботу и воскресенье. О том, чтобы заиметь ребенка, он и слышать не хотел. «Только после диссертации», — говорил и приезжал все реже. Ну, потом они получили кооперативную квартиру, жили однообразно, замкнуто. Друзей у мужа не было. Были просто знакомые. По ее словам, людям не нравилось честолюбие, эгоизм мужа, его чрезмерная настырность в служебной карьере. Он, кстати, постоянно нуждался в домашних восторгах, неуемной похвале его работ. Она говорила: работал он неровно; сделает большую работу и уезжает куда-нибудь отдыхать на юг. Без нее. Бывало, она ночами, уставшая после работы, перепечатывала его статьи, а потом узнавала, что на отдыхе он завел какой-нибудь роман. Она на все закрывала глаза, делала вид, что ни о чем не догадывается, но наедине с собой мучительно переживала. На нервной почве даже попала в больницу… А потом он, ее муж, почти официально завел любовницу, сказал, что так поступают многие, но скрывают, обманывают жен, а он просто не желает врать.
— Почему она все это терпела, не подавала на развод? — возмущенно хмыкнул Евгений.
— Любила его… В конце концов они все же развелись.
Они уже подошли к гостинице, но Алексею не терпелось договорить, и он предложил покурить в сквере. Евгений без колебаний согласился.
— …Она необыкновенная женщина, — продолжал Алексей. — У нее голос с прекрасным тембром, она немного играет, поет… В первые дни она часто приглашала меня в Дом журналистов, где у нее были знакомые. И слишком много говорила о муже. За этим виделась определенная боль. Я даже подумал, что она не может оторваться от той среды и нарочно меня приводит в те места, чтобы досадить мужу, чтобы ему передали о нашем романе, и заодно узнать о нем самом. Как-то я сказал ей об этом. Она покраснела, как-то сжалась и сказала: «Мне так хочется тебе понравиться, что, наверное, я делаю глупость. Я думала, тебе здесь будет интересно. Если хочешь, мы больше никогда здесь не появимся. Я сделаю все, как ты захочешь… Ты мужчина, о котором я мечтала…». Она очень талантлива: пишет стихи, делает из цветов необычные композиции…
На следующее утро Алексей и Евгений одним рейсом улетели в Москву. Погода была солнечная, безветренная. Они сидели в салоне самолета, недалеко друг от друга, то и дело обменивались дружескими взглядами и кивали, как это делают единомышленники, все понимающие без слов.
Когда самолет приземлился и подрулил к аэровокзалу, Алексей приподнялся в кресле, стал нетерпеливо вглядываться в иллюминатор. Они с Евгением одновременно вступили на трап. От группы встречающих отделилась красивая женщина в светлом костюме и широкополой шляпе. Радостно улыбаясь, она заспешила навстречу Алексею. Подбежала, поцеловала в щеку. Увидев Евгения, чуть побледнела, но спокойно сказала ему: «Здравствуй!» — и тут же отвернулась, взяла Алексея под руку и отвела в сторону.
— Это мой бывший муж. Пожалуйста, не общайся с ним. Очень тебя прошу. Он сделает все, чтобы нас с тобой поссорить и разлучить.
Святое дело
Я думал, под старость буду делать только то, что нравиться и больше мне никогда не придется работать ради денег — разгружать товарные вагоны, таскать железные ящики на кинокопировальной фабрике, но не тут-то было — «демократы» всех заставили бороться за выживание. Моей пенсии хватало только заплатить за квартиру да на скудную еду. В таком же положении оказались многие мои друзья литераторы, ведь государственные издательства развалили, а в коммерческих издавали детективы и всякую чертовню про секс. Я попытался устроиться ночным сторожем на автостоянку, но меня не взяли.
— Берем только до сорока пяти лет, — сказали. — С вами что-то случится по болезни, а нам отвечать.
И вдруг я узнаю, что мой приятель писатель Марк Тарловский работает у одних предприимчивых людей. Эти люди фактически были перекупщиками: брали книги по себестоимости в киосках при издательствах, отвозили в свои «точки» — киоски в престижных местах и ставили более высокую цену, а разницу клали в карман. Сумки с книгами таскал Тарловский: ездил в метро, на троллейбусах. Часто перекупщики набирали слишком много «ходовых» книг и тогда им приходилось раскошеливаться на такси. Тарловский предложил своим работодателям использовать мой старый «Жигуль», а меня отрекомендовал как опытнейшего шофера. Его шефы, не раздумывая, согласились. Еще бы! Своя машина у подъезда, не надо никого ловить, упрашивать.
Два раза в неделю мы с Тарловским объезжали склады издательств, забивали пачками мою машину и катили к «точкам»: вначале в Дом художника, потом в Киноцентр или музей парка Победы. Понятно, стояли в пробках, нюхали солярку от грузовиков и уставали, таская тяжеленные сумки, но в конце дня получали кое-какие деньги. Эти приработки давали нам возможность хотя бы по-человечески питаться. К тому же, пока колесили по городу, говорили о литературе, вспоминали прошлое. Иногда по пути домой я усмехался:
— Надо же! Снова работаю грузчиком, шоферю, обедаю в забегаловках — все как в молодости, когда завоевывал Москву, только теперь имею свой угол и старую машину-кормилицу. Короче, заканчиваю свою славную биографию с того, с чего начинал.
Бывало, мы набивали в машину столько книг, что Тарловскому не оставалось места и он ехал к «точке» на метро. В таких случаях мы первым делом освобождали ему место и дальше уже ехали вдвоем.
Наши работодатели брали в основном книги по искусству, некоторые страшно дорогие — репродукции с картин знаменитых художников. Однажды Тарловский задел стенд, и на пол упал фолиант С. Дали; за чуть помятую суперобложку наши хозяева не только его отчитали, но и наказали, уменьшив зарплату.
Полтора года мы откатали с Тарловским, потом наши работодатели с книг переключились на какой-то другой бизнес. Тарловскому друзья предложили делать пересказы детских книг, а мне внезапно позвонил писатель, автор исторических романов, Юрий Тешкин, который организовал частное издательство, состоящее из трех человек: его самого и двух его дочерей, крайне активных девиц (в отличие от него, нерасторопного). Тешкин сказал:
— Я издаю церковную литературу. Ее надо развозить по церквям, а каждый раз заказывать грузовик накладно. Ты на своей колымаге управишься за две-три ездки. Давай поработай, во благо святого дела! Подумай!
— И думать нечего, — откликнулся я. — С благодарностью принимаю твое предложение. Может, за святое дело мне, атеисту, зачтется на небесах.
— Ясное дело, зачтется, — уверенно заявил мой приятель.
Тешкин выпускал церковные брошюры: «Жизнь по Евангелию», «Молитва мирянина», «Духовные стихи», «Исповеди», «НЛО в свете православной веры» и десятки других — по двадцать тысяч экземпляров каждая. Весь этот приличный груз я таскал один; в типографии «Московской правды» у метро 1905 года или в «Московском рабочем» на Чистых прудах укладывал сотню пачек на верхний багажник машины, остальными забивал салон — так, что сам еле втискивался.
— Угробишь машину, — говорили мне водители грузовиков, развозившие газеты. — Такую тяжесть надо возить на «Газели».
В самом деле, под тяжестью пачек мой несчастный «Жигуленок» проседал, чуть ли не касался днищем асфальта. Отъезжая от типографии у метро 1905 года, мне предстояло пересечь трамвайные пути; как я ни осторожничал, выхлопная труба задевала рельсы, а дальше были кочки, трещины, люки подземных сооружений — и каждый удар и скрежет под днищем отзывался в моей груди. «Потерпи дружище», — говорил я своему железному коню.
