Марина Палей - ХОР
Но попробуй скажи, что Иаред родил Малелеила! Или что было ему при наступлении счастливого отцовства не восемьсот тридцать лет, а всего восемьсот двадцать пять (а чем он, кстати, занимался до этого? терпеливо ожидал наступления половой зрелости?). Ой, что будет! Лишат тебя, нерадивого, сначала десерта, а потом и обеда. Воспитание на уровне пищевого рефлекса абсолютно действенно, это надо признать. Если не универсально.
Черт их знает. Да, именно так: если их кто и знает, то исключительно черт. Утверждать, что Бог сотворил человека по образу и подобию своему – Godverdomme! Да это же самое разнузданное, хулиганское богохульство, до которого только может допереть тупая, хищная, самодовольная обезьяна! Да за такую ересь ведь и на кол посадить мало! А пасторы? Боже, Боже, услышь меня – если Ты есть и даже если Тебя нет! – ведь это же морализаторствующие конюхи! – да и то в лучшем случае, ибо конюх-морализатор – если Ты есть и даже если Тебя нет – уж всяко должен быть Тебе симпатичней, чем обезумевший от наживы коммерсант. (Хотя – кто же знает Твои приоритеты?..)
По образу и подобию, ага. Если допустить, что это не богохульство, а истина в последней инстанции, следует ли мне считать, Господи, что Ты, как две капли воды, похож на тех босховских персонажей, коих зрю ежедневно? С другой стороны, если допустить, что Ты и впрямь на них похож, это многое в мире объясняет – если не все вообще».
3.
Cameo *
* «A cameo role», или «cameo appearance». (Англ.) Здесь: появление в кадре автора («режиссера»). Кинематографический термин.
Андерс, мой Андерс, привет, goededag! Сегодня, десятого апреля, две тысячи десятого года, через девяносто лет после твоего рождения, я стою во Влаардингене, возле дома твоего детства. Его больше нет, как нет, конечно, и твоей матери, Берты ван Риддердейк. Всем тут заправляют чужие, незнакомые тебе люди. Часть твоего дома перестроена в обувную мастерскую, а часть – в маленькое кафе, куда я и захожу сейчас.
Вот, Андерс, я пришла к тебе в гости, хотя ты меня вовсе не звал. Вот, видишь – сажусь за столик – как раз в том месте, где ты обнаружил свою Lenore с мышью в зубах. Помнишь, Анди? Я-то помню, а помнишь ли ты?
Я приехала сюда, во Влаардинген, двадцать минут назад. Я не успела раньше, хотя и торопилась – в прошлом тысячелетии, в прошлом веке, при твоей жизни. Ты поспешил родиться – или опоздала родиться я. Но зачем объяснять это – тебе? Скорее всего, из своих внеземных измерений, ты видишь и понимаешь все куда лучше меня. И, главное, ты видишь скрытое от людей – временем, пространством, скудными человеческими возможностями.
Ты уже не человек. Но ты еще не персонаж. Кто же ты? Я не знаю. Ты некто, мучающий мое сердце очень давно. Могли бы мы встретиться на этой планете?
Кстати, могли бы. Тебе сейчас было бы только девяносто, а люди иногда живут дольше. Знаешь, мне однажды написала некая женщина из Парижа, петербургская княгиня первой эмигрантской волны: ей было сто семь лет. Она жаловалась на слабоватое зрение, прилагала к письму недавно написанные стихи и приглашала в гости. Позже, случайно, я узнала, что в пожилые годы, как это иногда бывает, она завела молодого кавалера и потому убавила себе (в документах, не как-нибудь) десяток лет. А значит, на самом-то деле я познакомилась с человеком не ста семи, а ста семнадцати (!) лет. И вот, проявляя невероятное старческое тщеславие, такое же удивительное, как старческая похоть, она горько сожалела об «урезанных» годах: кабы не эта ее выходка по молодости, по глупости, она попала бы в какую-то книгу рекордов…
Я это рассказываю тебе для того, чтобы наглядно доказать: мы могли бы встретиться еще здесь, на земле, да! Подожди… более того: я ведь уже довольно долго живу в твоей стране… Когда я приехала, тебе, Андерс, могло бы быть всего семьдесят пять. Всего семьдесят пять! Да: но что значит «могло бы»?
Подожди. Я запуталась. Дело не в том, когда я приехала. Ведь тебя не стало еще в то время, когда я была ребенком. Через год после твоей смерти мои соотечественники запустили в космос человека. А ты – ты-то свой космос к тому времени, наверное, уже освоил.
И вот в этом месте я рискую наткнуться на невидимую преграду. Нас разделяет не только пространство и время. Сейчас, сейчас… Я уже немного выпила… В кафе надо бы расслабиться – и нечего закручивать себе и без того перекрученные мозги… да-да в рог барана, как сказал мой лучший друг. С которым я тоже никогда не виделась на этом свете. Почему все наиважнейшие для меня люди (их парочка единиц) – все они уже потусторонние? Ты не знаешь, Анди? Почему я с ними никогда не встретилась в физическом мире? Хотя… так ли это важно? Более того: мне, видимо, повезло, что я с ними не встретилась в физическом мире.
Сейчас попытаюсь объяснить тебе кое-что об этой преграде – той, какую я чувствую между тобой и собой. Здесь имеет место причинно-следственная связь, неподвластная людям, но подвластная мне. Преграда – это моя иллюзия власти. А если моя власть не иллюзорна, то преграда – это мой страх перед ответственностью за эту власть.
Прости, Анди, я выпила. Сейчас… Дело в том, что ты совершил в физическом мире некий поступок… Такой, который тебя из него навсегда вычеркнул. (О, как это мудро, Анди! Тебя, исчезнувшего добровольно, я люблю еще больше.) И, раз ты совершил тот поступок сам, своей волей, значит, мне остается только записать его по готовой канве. Но…
Вот в этом «но» – самый смысл. Но – я уверена, что, запиши я твою жизнь иначе, и она там – пятьдесят лет назад, повернулась бы иначе! То есть ты совершил бы свой поступок именно по моей указке. Нет, даже раньше: не пятьдесят лет назад, то есть не в период твоего стремительного приближения к смерти, девяносто лет назад, с самого твоего рождения, твоя жизнь повернулась бы иначе, если… Если бы иначе ее записала я. Господи, как это страшно, Андерс.
Вот запиши я, что это не Пим, а ты откупился от немцев сервизом… Даже помимо своей собственной воли… Какая уж там «собственная воля»…
Понимаешь? И тогда это именно Пима бы (и поделом ему), а не тебя угнали в Германию. И тогда ты не встретил бы свою жену. И она не запела бы с женой Пима на Пасху тысяча девятьсот пятьдесят первого года. И не пошла бы в русский хор. И ничего бы не было «так далее» – из того, что произошло.
То есть я, из моего «будущего» могла бы распорядиться твоим «прошлым». Вот какое у меня самомнение, Анди! Самомнение – и неуверенность. Самомнение – и страх.
То, о чем я сейчас сказала, невозможно ни опровергнуть, ни доказать. Преграда между нами – это сложные, нелинейныеструктуры времени, загадку которых, будучи человеком, я разгадать не могу. Преграда между нами – это сложные, опять же нелинейные, связи причин и следствий. Я, будучи человеком, могу сделать лишь поворот рычага – на бумаге, то есть на мониторе моего компьютера, – и далее истязать себя мыслью, что там, девяносто лет назад, совершенно иначе начнет складываться жизнь – твоя, тебя окружающих, вашего мира, мира как такового. Это возможно. То есть, не исключено.
Но я не смею. Мне кажется, что даже этим послушным записыванием того что было на самом деле (ага! как же!), я вызываю серию дичайших по мощи взрывов – там, в твоем прошлом. То есть я и сама не знаю, записываю ли по готовой канве – или канву создаю. Ну, это, ясный пень, банально.
Банально, но оттого не менее больно, Анди! Я совершенно не знаю, как работает мое слово. Да и мое ли оно? Что у меня «моего» – кроме страха? Допустим, канва «существовала», я записываю по ней, и при этом там, «в прошлом» – да, «в прошлом», в некомнелинейном «прошлом», – создается иная канва. Господи боже мой! За что мне такая ответственность! И как можно нести ее на своих плечах, когда все основные (основные ли?) слова-понятия своего бытования я не могу даже не брать в кавычки! Прости меня, Анди, я выпила.
И все равно. Может быть, весь этот хор, этот русский хор, про который мой любимый Чоран сказал «Прекрасно, как русский хор» (я летела тогда из Швеции в Нидерланды и думала о тебе, и взяла в руки какое-то издание, и там была именно эта цитата – разве это не знак? не одобрение? не примета? не самое что ни на есть прямое указание на то, что я обязана написать о тебе, Анди?) – так вот: может быть, русский хор рухнул на твою бедную голову моей – именно моей, не чьей иной самодурской волей? И эта женщина из русского Полесья возникла именно моей волей – твоя жена, которую ты так смертельно любил?
А зачем любил, Андерс? Дурацкий вопрос – «зачем». Я имею в виду: зачем впадать в зависимость от человека? От жалкого, сварганенного из самораспадающихся материалов, бренного человека? От этой слабой, капризной, полностью безвольной марионетки? Если хочешь ловить кайф – вон полно всякой дури, даже легально. В твое время она, наверное, узаконенной не была, но достать травки можно было всегда. И все равно: nowomen, nocry. Итак: для кайфа существует трава (дозируешь сам), я уж не говорю об архаичных формах кайфа, подвластного ведомству Бахуса, – ей-богу, больше здоровья сохранишь, а уж достоинства и подавно.
