Журнал «Новый мир» - Новый Мир. № 5, 2000
Он (с нарастающим раздражением). Так я что же, по-твоему, должен вместо отдыха три часа провести за рулем? В свой уик-энд?
Она. Я думала…
Он (перебивая.) Имею я право расслабиться?
Входят в номер.
Она. Я думала, бензин дешевле, чем билет на автобус…
Он. Дело не в этом! Должен же я отдохнуть? Туда три часа, назад три часа… Думай, бэби! А если я там немного пива позволю себе выпить?
Она (подлизывается: разыгрывает «практичность»). Ну, я просто думала, что двадцать восемь долларов — это многовато…
Он. Какие двадцать восемь долларов?
Она. Ну, за билет в Long Beach…
Он. Почему? Два билета по двенадцать будет двадцать четыре…
Она. Я имею в виду туда и обратно.
Он. Я и говорю: туда и обратно я езжу за двенадцать долларов.
Пауза.
(Начиная прозревать.) Подожди-ка… Так ты, когда ездила туда и обратно, платила четырнадцать долларов за билет? По пять пятьдесят отдельно за поезд и по полтора за автобус в одну сторону? Я… угадал?.. (Молчание.) Да? Да? О, Джизус! Ты что же, не покупаешь package?!
Она. Что это — package?
Он. Package? Ты не знаешь, что такое package? Are you kiddning?
Она (виновато). Нет.
Он (холодно, оскорбленно). Package — это полный комплект, когда ты сразу берешь на поезд и на автобус туда, а также на автобус и поезд обратно. Сразу. Единовременно. Это понятно? Экономишь два доллара.
Она. Я не знала.
Он. Чего ты не знала?! Ты уже месяц живешь в стране!!
Она. Но мне никто не сказал…
Он. Кто тебе должен говорить?! Неужели Susan тебе не сказала?
Она. Нет…
Он. А Fanny? А Carol? А эта твоя Linda Flaim?
Она. Нет! нет! нет!..
Он. А почему Таня с Игорем не сказали?
Она. Но ведь и ты не сказал!
Он. Я не знал, что ты не знаешь! Разве я мог это знать? Я был уверен, что ты знаешь! Как можно такое не знать?!
Она. О, перестань… прошу тебя… у меня голова начинает болеть…
Он (саркастически). Голова-а-а? Ах, у тебя, оказывается, есть голова-а-а?.. Нет у тебя головы!!! Потому и денег у тебя нет!! И не будет!! (Из последних сил, демократично.) Ну, это твое дело… Это действительно твое глубоко частное дело… (Все-таки не выдержав.) Дискаунтной карточки даже нет, а цветы покупаешь!!
Она. Опять?! (Рыдая.) Опять?! Ты опять!! Опять!!
Хватает с холодильника букетик гордений (они и лежали так, без воды) и вышвыривает его в окно. Затем начинает лихорадочно хватать с полок какие-то мелкие предметы — очевидно, с той же истребительской целью… Весь этот процесс занимает чуть больше секунды, потому что хозяин этих предметов уже мертвой хваткой держит ее за плечи.
Он. Как ты смеешь?! Как ты смеешь?! Это мое!! Раз ты мне подарила, это теперь мое!! Это моя память!.. Ты не имеешь права!.. (Рыдая.) Зачем ты это сделала?.. Зачем ты выбросила цветы?.. Боже мой!.. Это были мои цветы!..
Она (в его живот). Успокойся… Ну, пожалуйста, успокойся…
Он (громко всхлипывая). Я никогда не был счастлив!.. Никогда!..
Она. Ну, успокойся… Ну, не надо… Не надо, моя ластонька…
Он (с детским интересом). Что это — «laston’ka»?
Она. Это ты и есть… Это ты… Это тебя так зовут, мой хороший!..
Он (настороженно). В позитивном смысле? Да? Или нет?
Она. В позитивном… Моя ты ластонька бедная…
Он. «Bednaja»?.. (Вытирая глаза.) Что это значит?
Она. Это значит, что я дура. Это значит, что у меня нет терпения. Это значит: я буду очень стараться!..
Он (с сомнением). Все в одном слове?.. (Мрачная констатация факта.) Русский язык!..
Пауза, на протяжении которой оба, словно настраивая носы, трубно и довольно диссонантно сморкаются.
Знаешь, давай действительно поедем машиной. Я думаю, это лучше. Ведь последний ночной автобус оттуда, по-моему, в половине двенадцатого. А если мы захотим остаться еще? Дискотека-то до пяти! А пива я могу и не пить. Я его и не особо люблю. Так, стаканчик вначале. А можно без него обойтись вообще…
С неожиданной игривостью вперяет глаза в ее грудь. Затем осторожно скругляет ладони и как бы надевает их на ее довольно щедрые возвышения. Так и продолжает в явном смущении сохранять эту позу, словно тайком осязает мячи в магазине игрушек, заранее зная, что почему-то их не попросит.
Большие груди, ммм? Какие большие!.. О, красиво!.. Ведь красиво, да? (С важным видом.) Это перед периодом, да? Я угадал? Я угадал, да? (Внезапно.) Sorry!.. (Отходит к холодильнику.) Сок хочешь?.. Боже мой, я еще не имел сегодня мой ланч!
Сцена 12
В машине.
Она (на русском, исключительно себе, то есть молча). Разве это не кино? Каждый ребенок с ума сходит, мечтая войти в картинку на стене или в книжке, а мне, вполне, так сказать, пожившей девушке, удалось попасть ажно в картину. Художественную, цветную, широкоформатную. Полнометражную, я надеюсь. Американского производства. Разумеется, со мной в главной роли. Про что? Про любовь. Разумеется. Про любовь. Про ту, стопроцентную, высшего кинематографического качества, где у главных героев всегда такие великолепные зубы и волосы, — да, про такую вот, никогда прежде со мной не бывшую, открыточно-глянцевую любовь.
А на другую не было б нынче моего согласия. Зачем? Других мне и так выпало под завязку, — не счесть даже принципы, кои можно было бы положить в основу бессчетных и, благодарение Богу, не скучных классификаций. И все-таки сам кинотеатр, где на рваной простыне пьяненький киномеханик более-менее регулярно дарил мне эти наркотические видения, — сам, так сказать, театр действий — был удручающе, ужасающе, удушающе неизменным, — и нет у меня ни тени сомнения, что и пребудет он точно таким же, абсолютно таким же, к добру или к худу, в провинции ли, в мегаполии (а в последней его нутряной антураж только четче проступает сквозь валтасарову вонь и разнузданное бесстыдство блядско-светских банкетов) — пребудет он точно таким же ныне, присно и во веки веков; по бессрочной сути своей, как ни крути, это всегда захолустный ДК — с дощатым полом, густо заплеванным, как зажгут свет, серой шелухой, — с обязательной горсткой местных интеллигентов, кичливо теснящихся у выхода в темень и хлад коридора (и, как всегда, подслеповато зашибших какого-то и без того хронически уязвленного собрата), — знакомый до воя захолустный ДК со стайкой подружек бухгалтерско-семейного образца, возбужденно обсуждающих, «кто с кем остался», — со старухой (в мохеровой, дырьями, шапочке), ухнувшей на билет половину пенсии, — и конечно же с неотменимым, как возмездие, храпевшим на весь зал бедолагой, после включения света всякий раз оказывающимся изгвазданным и тщедушным бомжом, с запрокинутой, как у зарезанного, головой, с синюшным кадыком на горбатом горле, с огромной разверстой дырой черного рта, — снаружи это существо выглядит как-то особенно заброшенным в пустом зале, а внутри себя самого оно, будучи ребенком, наивно блаженствует под летними соснами своего детства, снова обманутое жестоким правдоподобием сна, — пока визгливая, с обвислым задом, билетерша не восстановит наконец ход времени, выпихнув несчастного под ледяной дождь.
В таких вот несменяемых декорациях мне всю мою жизнь крутили кино про мою райскую, невозможную, фантастическую любовь. И она действительно была таковой, во всех этих ипостасях, несмотря на то, что и герои-то, прямо сказать, пленяли не… ох, не в голливудских традициях пленяли меня герои, да и существовали ли они, Господи помилуй, еще где-нибудь помимо моего неспокойного воображения, — я имею в виду, снаружи моего мозга, — наверное, то была у меня любовь без героя, — так себе, подставки, режиссерские находки, чтобы актрисе легче войти в уготованную ей роль, и главной подставкой была, конечно, моя весна, так сказать, примавера, а в данный сезон, как известно, даже пни обольстительны, — жаль, при взгляде назад, с моей нынешней дистанции, они друг от друга почти неотличимы. И все-таки каковы же были эти пни, то бишь мои амурные партнеры, в моих же бывших, отечественного производства, фильмах про любовь? То есть каковы они были под профессионально-бесстрастным взором, скажем, чиновника из департамента социальной статистики? Формула «Кто в двадцать лет был франт иль хват, а в тридцать выгодно женат» к моим бывшим героям на корню неприменима по смыслу, — зато в некоторой степени прилаживается стилистически, поскольку в двадцать лет они, как спьяну в кювет, уже женаты (и вовсе не от нестерпимого патриархального зуда, а просто потому, что на необъятных просторах моей бывшей родины индивидуальная свобода в чести не была никогда), в двадцать пять они, будучи алкоголиками и неплательщиками алиментов, женаты вторично, — ну а в тридцать — это уже законченные импотенты, состоящие теперь уже энный раз в так называемом «гражданском браке» и окруженные бессчетными толпами озверелых, снедаемых матримониальным гладом любовниц, отчасти сражающихся друг с другом (за право бегать босиком для миленка по водку), отчасти действующих вполне кооперативно…
