Уильям Тревор - История Люси Голт
Он допил чай и отставил чашку в сторону.
– Может, оно действительно и к лучшему. Как веревочка ни вейся…
Бриджит, которая как раз взялась убирать со стола, ничуть не удивилась его словам: она знала, что рано или поздно услышит именно эту фразу. Но перемена в настроении мужа никаких комментариев с ее стороны не вызвала: она уже давным-давно сама все сказала и что теперь по десять раз толочь воду в ступе. То, что случилось этим летом, было к лучшему.
– Все равно они для нее будут как чужие, – сказала она. – Даже если объявятся завтра с утра.
Хенри сэкономил спичку, прикурив у плиты от щепочки. Он не отдавал себе отчета в том, что его чувства называются отцовскими; он всего лишь пытался сделать так, чтобы с капитановой дочкой не случилось ничего дурного, а потому ухаживания со стороны чужого человека вызывали в нем вполне понятные подозрения, как, вероятнее всего, вызвали бы их в ее родном отце. Но покуда Ральф жил в доме, Хенри он нравился все больше и больше. И, сказав, что все случившееся этим летом – к лучшему, он имел в виду нечто большее, чем буквальный смысл произнесенной фразы. Было бы совсем неплохо, если бы капитанову дочку увезли отсюда, и довлеющая дому тьма перестала бы иметь над ней власть.
* * *Дождь шел всю ночь и весь следующий день. Они сыграли в багатель, и Люси завела тот самый долгожданный разговор о «Ярмарке тщеславия». Потом они еще раз сыграли в багатель. Ральф сказал:
– Я люблю вас, Люси.
Люси не стала напоминать ему о том, что он уже говорил ей об этом, причем неоднократно. Она осторожно погладила его кончиками пальцев по тыльной стороне руки. Потом погладила по голове.
– Милый Ральф, – сказала она, – вам не следовало в меня влюбляться.
– Ничего не могу с собой поделать.
– Можно попросить вас об одной услуге? Когда настанет день вашей свадьбы, напишите мне, чтобы сообщить об этом. Так, чтобы я знала и могла себе все это представить. И еще пишите всякий раз, как у вас будут рождаться дети. А еще, может быть, вы напишете мне, как зовут вашу жену, и опишете ее, хотя бы вкратце? Так, чтобы я всегда могла себе представить вас обоих, и всех ваших детей, в этом доме возле лесопилки. Обещаете, Ральф?
– Я хочу жениться на вас.
– Меня вы забудете. Забудете это лето. Оно увянет и выцветет, станет неразличимым, а голоса превратятся в неуловимый для вашего слуха шепот. Настоящее, вот этот миг, когда мы с вами здесь сидим, не может длиться долго, да и не должно длиться. Эта комната будет казаться вам ничуть не более реальной, чем мне – лица персонажей какого-нибудь романа. Лахардан будет сниться вам, Ральф, а может, даже и сниться не будет. Но если он все-таки станет являться вам во сне, я к тому времени уже успею превратиться в призрак.
– Люси…
– Ну, а мне-то вы будете сниться, я буду грезить о каждом из ваших приездов сюда, о тех днях, которые как раз сейчас подходят к концу, о нынешнем моменте, когда багатель нам надоела, потому что мы играли в нее слишком долго, и о том, как секундою позже я скажу вам: «Может быть, сыграем лучше в двадцать одно?»
– Почему вы говорите, что вас нельзя любить?
– Потому что эта ваша любовь принесет вам несчастье.
– Но я счастлив, понимаете, счастлив, что люблю вас.
– Может быть, сыграем в двадцать одно? Дождь, похоже, зарядил надолго.
– Да ведь и прогуляться можно под дождем. По крайней мере, по аллее.
Деревья и впрямь давали хоть какую-то защиту от дождя. Воздух был свеж; восхитительный воздух, как назвала его Люси. Они остановились на аллее, потом остановились еще раз, на крыльце сторожки.
– Ну, конечно, я тоже вас люблю, – сказала Люси. – Если хотите знать.
* * *Бриджит, с чувством, что нужно как-то поднять всем настроение, растопила в гостиной камин. Дождь пошел сильнее, по окнам сбегали ручейки, а потом первые порывы ветра изменили направление дождя. Поначалу ветер был не сильный, но не прошло и часа, как характер дня переменился до неузнаваемости. Ветер вихрем гнал сухие листья, чтобы как следует наиграться с ними, пока они не отмокли и не легли на землю. Он ломился в парадную дверь и в окна. Он швырял потоки ливня о стекла, разбивая тяжелые капли, которые подолгу медлили где-нибудь под рамой, прежде чем набрать достаточно воды и не торопясь скатиться вниз. Н-да, на море сейчас лучше даже не смотреть, сказал Хенри.
У камина в гостиной они поджаривали тосты, подставляя ломтики хлеба поближе к угольям, в самый жар. Они сидели на ковре у камина и читали.
– А это кто такой? – спросил Ральф, указав на единственный в комнате портрет над письменным столом, а Люси сказала, что это какой-то из Голтов, но кто именно, она не знает. Она завела граммофон и поставила пластинку. Джон Каунт Мак-Кормак запел «Сэлли Гарденз».
Они отправились взглянуть на море, и ветер успел разойтись до того, что они друг друга едва слышали. Волны взвивались на дыбы, как дикие белые кони, и разбивались в пыль, в клочья белой пены, и норовили догнать друг друга. Грохот прибоя пополам с воем ветра – такого больше нигде не услышишь.
Когда они обнялись у самой кромки моря, каждый почувствовал на губах у другого вкус соли. Волосы у Люси вымокли, растрепались и спутались, а у Ральфа плотно облепили череп. Шторм заколдовал их так же властно и неотступно, как любовь. Люси подумала, что, наверное, уже никогда в жизни не будет так счастлива, как теперь.
– Да разве можно о таком забыть, – прошептала она, и никто ее не услышал.
– Я не смогу разлюбить тебя, – сказал Ральф, и тоже в никуда.
Они обсушились у камина в гостиной. Бриджит принесла перекусить, потому что здесь было теплее, чем в столовой. Она увидела, какие они счастливые, и вспомнила, что через несколько дней Ральфу уезжать. Молиться она не стала: не тот повод для молитвы. Вместо этого она загадала на будущее и увидела их вместе, улыбчивых, сначала в одной комнате, потом в другой, и услышала, как они говорят о любви, и поняла, что они будут вместе до самой смерти.
– Ой, смотри, лососина! – воскликнула Люси.
Судя по всему, миссис Мак-Брайд прочитала в очередном адресованном ей через Хенри списке: «банка семги „Джон Вест“», и поняла, что намечается некое пиршество, потому что «Джон Вест» – удовольствие дорогое. А еще были крохотные сладкие помидорчики, которые Хенри вырастил в отстроенной заново несколько лет тому назад теплице. С латуком, маленькими луковками и ломтиками сваренного вкрутую яйца из них получился отличный салат.
– Может, выпьем вина? – предложила Люси. – Белого вина? Я, кажется, ни разу в жизни не пробовала вина, если не считать горьковатого красного, в церкви.
Она вышла и мгновение спустя вернулась с бутылкой и двумя стаканами. Там осталась тьма-тьмущая бутылок, на полках в кладовой, и белое, и красное, туда сто лет никто не заходил.
– Поищите штопор, он в каком-нибудь из ящиков стола. Да-да, где-нибудь там. Ага, вот и славно!
Они пододвинули стол поближе к огню, а к столу – два стула. Ральф разлил вино, и ему вдруг отчаянно расхотелось куда бы то ни было уезжать из этого дома. А хотелось ему теперь вовсе не увозить ее отсюда, а, наоборот, самому остаться с ней, потому что она была здесь на своем единственно правильном месте, и ему показалось, что отныне это и для него – единственно правильное место. Игла на граммофоне вычерчивала «Лондондерри».
* * *В ту ночь в море пропали двое рыбаков из Килорана; они уже успели выбрать сети и взяли курс на берег, когда налетел внезапный шквал. В деревне их оплакивали, и скорбное чувство передалось Люси и Ральфу, когда они туда зашли, как раз накануне его отъезда. В доме, вокруг которого собралась вся деревня, голосили женщины. Пришел скрипач, на случай, если кто-нибудь попросит сыграть отходную.
– И как мне только в голову пришло от них сбежать? – сказала Люси на пляже, на обратном пути в Лахардан; в руках у них были крученые фитили вместо фонариков и купленная в деревне газета. – Они наверняка страдали так же, как сейчас страдают эти женщины. Хоть бы только они меня когда-нибудь простили. По-другому мне от этого никак не избавиться.
Этот приступ откровенности возник как-то сам собой, из ничего, и Ральф ни словом на него не отозвался.
– А еще я была тогда по уши влюблена – в деревья, в лагуны среди скал и в следы на песке. Я была как будто не в себе, Ральф. Мне и сейчас кажется, что на меня тогда нашло затмение.
– Ничего подобного.
– Как у бедной миссис Рочестер! Для которой ни у кого не находилось доброго слова!
– Вы были ребенком.
– И на ребенка может найти затмение. А что, если я их в тот момент возненавидела и хотела причинить им боль? А потом, почти сразу, мне стало так стыдно, так стыдно, – может быть, именно по этой причине?
– Я прошу вас, Люси, выходите за меня замуж.
Она медленно покачала головой.
– Мой отец стрелял в человека, но не убил. И мама боялась. А я тогда совсем ничего не понимала. Рассказать вам, Ральф?
