Алекс Тарн - Иона
— Куда? — спрашивает шофер у Яника.
— Дахук, — отвечает Андрей.
4.Комната полна мух. Жужжа с похвальной синхронностью, они вдохновенно исполняют весенний концерт для контрабаса с оркестром. Солист огромен и космат; он уверенно ведет свою басовую партию, время от времени прерываясь, чтобы поползать по Яникову носу. Остальные части Яника ему недоступны ввиду надежной упакованности под одеялом. Нос же оставлен снаружи — дышать-то надо, и лихой контрабасист использует это на всю катушку, заряжается творческой энергией, пока Яник, чертыхнувшись, не смахивает его медленным пальцем. Легко увернувшись от этой неуклюжей дубины, солист взлетает в пустоту комнаты, звенящую скрипками и альтами его менее знаменитых товарищей, в кишащий танцующими пылинками полуденный свет и, поднявшись к самому потолку, как на подиум, вступает в такт мощной гудящей нотой.
Проклятые мухи… завели тут свою музыку, поспать не дают. Крылатому оркестру не мешают даже более крупные летающие объекты, на звук опознаваемые Яником то как планирующие на Мосул тяжелые бомбардировщики, а то и просто как патрульные самолеты и геликоптеры. Снаружи, между прочим, война… но мушиные музы не молчат даже в громе американских пушек. Гады. Яник осторожно высовывает нос, и вредный контрабасист немедленно пикирует на него из заоблачных потолочных высей.
Делать нечего, надо вставать. Да и поздно уже, честно говоря. Андреева постель пуста — скорее всего, он ушел еще утром. У него тут, видите ли, дела. Какие дела могут быть в этой дыре? Дахук! Кто-нибудь когда-нибудь слышал это слово? Исключая, конечно, тех, кто живет в радиусе двадцати километров. Или даже десяти… Крошечный городок с беспорядочно разбросанными домами, мирно спящий у подножия высокого горного хребта, как щенок под боком дракона. Вчера вечером они с трудом нашли где перекусить. Кстати, и сейчас не вредно было бы… Яник одевается и выходит из гостиницы. Город и в самом деле дремлет. Война совсем не коснулась его, если, конечно, не считать шума самолетов и отзвука дальней канонады под Мосулом, в шестидесяти километрах к югу отсюда.
На пыльной улице Яник находит относительно чистый киоск со швармой и завтракает, решительно отказавшись от чая в пользу колы.
— Молодое поколение выбирает глобализм! — назидательно объясняет он немолодому хозяину киоска, и тот радостно кивает, разобрав одно знакомое слово.
Скучно… Зачем он здесь?.. как его сюда занесло?.. Ну ладно, на эти вопросы еще можно худо-бедно ответить — мол, сны про Ассирию, головные боли и все такое прочее… хотя и за такие ответы в два счета упекают в психушку и правильно делают. Но — допустим… душа звала — хоть убейся, а душе, как известно, не прикажешь. Ладно. Но что, скажите на милость, делать теперь, когда наконец сбылась мечта идиота, когда вот он — здесь, и вот она — треклятая эта Ассирия — тоже здесь, продает ему шварму, жрет его своими мухами, дрыхнет у его ног. Ну и что? Куда двигаться дальше?.. Кто-нибудь знает? — черт знает… тьфу!
Яник возвращается в гостиницу, к музыкальным мухам. Мрачный холл пахнет сыростью, стены разрисованы какими-то аляповатыми павлинами, тусклая лампочка без абажура неуверенно посверкивает над стойкой. Эй вы, павлины, куда мне теперь? Может, вы знаете?.. Старый портье поднимает голову.
— Как там мой друг, не вернулся?
— Нет, господин, еще нет.
— А когда он ушел?
— Да часов в шесть — почти сразу, как рассвело…
Яник вздыхает. Что бы еще такого спросить? Он топчется у стойки, неприкаянный, как похмельный пьяница перед закрытым магазином. Вот бы и в самом деле выпить сейчас чего-нибудь согревающего. Чего-нибудь проясняющего мозги…
Ну вот об этом и спроси, дурило. Ну, давай, чего ты мнешься… Портье глядит на него немигающими глазами навыкате, ждет. И павлины на стенах ждут, переминаются голыми кривыми ногами в неверном мерцающем свете. Лицо у портье все в морщинах, как у пожилого бульдога; улыбочка приветливая приклеена, а взгляд отстраненный, нехороший, чужой какой-то взгляд. Но выбора-то нету.
— Ээ-э-э… — неуверенно блеет Яник, не зная, с чего начать.
Портье неприятно усмехается.
— Может, по-русски вам будет удобнее? — говорит он с тяжелым кавказским акцентом. — Так спрашивайте, я пойму.
— Вы говорите по-русски? — Яник даже теряется от неожиданности. — Вот так сюрприз…
Старик пожимает плечами:
— Почему бы и нет? Жизнь длинна, молодой человек, чему только не научишься… Так что вас интересует?
Яник облегченно вздыхает и машет рукой.
— Да много чего меня интересует. К примеру, куда это Андрей запропастился? Какие вообще дела могут быть в этом Дахуке? Я тут, знаете, немного прошелся по вашей главной улице… — все спит непробудным сном, за исключением мух, конечно. Дыра-дырой… Бутылку водки купить негде, — добавляет он вкрадчиво, поворачивая наконец на заветное.
Портье еще больше выкатывает глаза:
— Как вы сказали? Дыра? Водки не купить?..
Он как-то несолидно прыскает, бульдожьи морщины неудержимо расползаются по щекам, рот кривится… затем старик переламывается пополам и, схватившись за живот, заливается неожиданно звонким, захлебывающимся хохотом. Что бы это означало? Яник терпеливо ждет. Отсмеявшись, портье вытирает слезы платком и сморкается, вздыхая и пришепетывая себе под нос.
— Ну, порадовал… — говорит он наконец и снова утирает слезу. — Ну, насмешил… Давно я так… тебя, кажется, зовут Иона, да? Знатное имя… А водка — не проблема, дорогой. Водку мы как-нибудь найдем, ты уж не беспокойся.
Посмеиваясь и качая головой, старик достает из-под стойки два стакана и бутыль с прозрачной светло-коричневой жидкостью.
— Давай, Иона… да ты не бойся, это чистый продукт. Виноградная водка, прямиком из Армении. Будь здоров!
— Так вы армянин? — полузадушенным голосом интересуется Яник, едва прокашлявшись после первого глотка огнеподобной чачи.
Старик неопределенно качает головой:
— Скорее да, чем нет… Во мне, парень, много чего намешано. Родился в Иерусалиме, а жил — по всему свету. Разве что в Антарктиде не был… Ну, еще по разу? У меня ведь тут собутыльник — большая редкость. Все больше один пью.
Они опрокидывают вторую порцию, и портье немедленно наливает по новой.
— Божественный напиток… — Яник чувствует, как теплая раздольная волна прокатывает по всему его существу, расслабляя и развязывая казалось бы намертво затянутые узлы.
— Как же вы тогда до этого ишачьего угла докатились? В Антарктиде-то, с пингвинами небось поинтереснее будет, чем здесь, с павлинами…
В черных блестящих глазах проскальзывает насмешка.
— Молод ты еще, многого не знаешь… Думаешь, представление из партера лучше всего смотреть? Нет, брат… самые хорошие места — они на сцене, понял? На сцене! Там, было время, самая знать-то и сидела, с краешка. Это потом их в зал согнали… А мне вот, понимаешь, сблизи рассмотреть хочется, под конец-то жизни. В партере я уже сидел… и в ложе, и на галерке.
— Ну и что же за представление вы тут смотрите? Войну эту, что ли?
— Есть тут кой-чего и помимо войны… Да и война тоже дело любопытное. Не для туристов, конечно… зато журналистов, к примеру, уйма. Ты не смотри, что тут так пусто. Просто они обычно не задерживаются; переночуют, и дальше — в Эрбиль. Видишь? — портье кивает на висящую за его спиной доску с ключами на гвоздиках. — Сейчас кроме вашей комнаты, занят всего только один номер. Тоже журналисты. Вернее, журналистки — две девушки, из Канады.
У Яника перехватывает дыхание.
— Из Канады? — переспрашивает он неожиданно севшим голосом. — Вы не могли бы сказать, как их зовут? Возможно, это наши близкие друзья…
Портье сдержанно кашляет.
— Вообще-то это не принято… но коли друзья… — он открывает регистрационную книгу. — Впрочем, одна из них уже уехала, почти сразу, в Эрбиль. А вторая осталась… — вот! Палома Гринберг. Второй этаж, номер двадцать второй. Это совсем рядом с вами. Только я не думаю, что ты ее застанешь. Она и ночевала где-то в другом месте. Ушла вчера утром, незадолго до вашего приезда. Эй!.. Ты куда?
— Я сейчас, подождите… я сейчас… — Яник делает шаг назад, потом еще один, быстрее, и, повернувшись, бросается вверх по лестнице.
Зачем? Ведь ее нету. А вдруг есть? Вдруг старик ошибся, не заметил, как она вошла, отлучился на минутку, или еще что-нибудь? Вдруг она сейчас там, спит себе, укрываясь от мух, не зная, что в эту самую минуту он ёбежит на ватных ногах к ее двери. Лежит себе голая под одеялом… сердце его подпрыгивает.
Он стоит перед дверью, смотрит на две двойки, намалеванные масляной краской, и не решается постучать. Конечно, ее нету… что это ты себе навоображал… конечно, нету; только не умри мне тут от огорчения, когда это выяснится. Ну и что? Даже если нету, все равно — вот это ее дверь, и там, внутри, ее вещи, ее запах, вот по этой ковровой дорожке она ходила, вот на этой дверной ручке отпечаток ее руки. Если взяться за ручку, то это как будто погладить ее по руке… Яник берется за ручку, и дверь открывается.
