Пауль Низон - Год любви
По-прежнему утро, до полудня далеко. Небось не встали еще, внушал он себе. И чтобы отсрочить свидание, решил немного пройтись по городу. Вообще-то он здесь не впервые, бывал раз-другой. Но неподолгу и до сих пор никогда не гулял по городским улицам и площадям в одиночку. Вдоль вокзала тянулась торговая улица с высокими домами, которые все без исключения были облицованы угрюмым красноватым камнем и по фасаду украшены скромными завитушками. Симпатичные дома, легко представить себе, как в их высоких комнатах принципалы с толстыми сигарами в зубах отдавали распоряжения конторщицам или диктовали пишбарышням пространные письма. Эти дома были совершенно под стать впечатлению, какое создавали у Штольца картузы немецких начальников станций, — они рождали образ упорядоченного старомодного мира под защитой кайзера. Но помимо таких кварталов здесь же, рядом, стояли универсальные магазины и конторские здания более, поздней постройки, вероятно послевоенные, прямо-таки изрешеченные маленькими четырехугольными окнами в грубых рамах, и весь этот счетный оконный узор на фасадах тяжеловесных кубов дышал нелепостью, более того — идиотизмом, бездуховностью и бесчувственностью.
Город привел Штольца в замешательство. Он был средней величины, с населением, вряд ли превышающим 50 000 человек, — иными словами, никак не крупный, но и не заштатный. И все же чем-то он смахивал и на заспанную дыру, и на безымянный мегаполис. Путаный какой-то город, сумбурный. Маленькие, разноцветные, барачного вида павильоны, где помещались и бары, и магазинчики, отзывались для Штольца чем-то американским, во всяком случае, чем-то сиротливым, безродным. И под стать этому транзитное движение, в основном грузовое, как ему показалось, на редкость оживленное и не очень-то подходящее для этого города. На одной из огромных автофур он прочел девиз: «Далеко — хорошо — быстро». Шел и, сам не зная почему, бормотал про себя эти три слова. От них веяло простодушной надежностью, притом без мишурного блеска иностранных слов. «Далеко — хорошо — быстро». И вообще, он примечал названия, непривычные, звучавшие для него не менее странно, чем девиз на грузовике. Например, такие слова, как «закусочная», или «кофейня-мороженое», или «гастрономический магазин», вызывали у него впечатление, что кто-то, наморщив лоб, старательно изобретал по-настоящему добротные немецкие слова, стремясь ясным и понятным образом отразить сущность неких сложных явлений. Но во всех них чувствовались вымученность, педантизм, даже некая воинственная нарочитость и вместе с тем беспомощность.
Да, все в этом городе было путаным и сумбурным, в том числе и масштабы построек. Изысканные пропорции конторских зданий кайзеровской эпохи совершенно не гармонировали с нескладными колодами универсальных магазинов и проч., которые порой торчали прямо посреди хаоса пустырей, казалось оставшихся после бомбежек, думал Штольц. На этих пустырях стояли необитаемые остовы домов, никто их не отстраивал, не реставрировал, но и не сносил — они были попросту брошены. Потом ты мог ненароком очутиться в красивом парке, где природа и архитектура соединялись в живописной гармонии, а эти царственные кущи внезапно упирались в путепровод, голый, как общественная уборная.
Штольц не слишком углублялся в такие размышления, но мимоходом фиксировал увиденное. Неожиданно впереди обозначился силуэт внушительного замка. Четыре мощные приземистые башни по углам, а между ними — длинные жилые корпуса, образующие квадратный внутренний двор. Штольц обратил внимание, что от роскошного, даже великолепного красного замка уцелел один только фасад, внутри же почти все выгорело. Перед замком раскинулся запущенный пустырь, служивший сейчас автостоянкой. У замка Штольц свернул в узенькие переулки, застроенные фахверковыми домами, низенькими, узкогрудыми, с крутыми двускатными крышами, под ногами была теперь неровная брусчатка, и вдруг перед ним распахнулся широкий вид на реку.
Никогда прежде он не видел такой бесприютно-одинокой реки. В его родных краях реки органично вписывались в города и обжитую сельскую местность, были тесно связаны с ледниками и озерами, а не то стремили свои воды под защитой холмов и буйной растительности. Эта же река вправду казалась одинокой на своем пути к морю. Берега плоские, равнинные, сейчас укрытые белым покровом. Город спускался к реке отлогими террасами, а по этим террасам змеились пешеходные дорожки, где сейчас прогуливались люди, некоторые с собаками на поводке. Унылые просторы окружали эту реку, посредине которой тихо плыли вдаль плоскодонные баржи.
Штольц отправился наконец искать дом своего тестя.
Пасторское жилище вместе с конторой, общинным зданием и церковью составляло замкнутый комплекс вокруг голого двора, где стояли два серых «фольксвагена»; Штольц знал, что обе машины казенные. Церковь и все остальное было выстроено из грубого темно-красного камня, в одинаковом бункерно-тюремном стиле, каковой, очевидно, представлялся архитектору своего рода неоромантизмом. Пасторский дом, втиснутый между церковью и конторой, самый маленький из всех, выходил задним фасадом на хозяйственный двор, откуда виднелась река.
Штольц обогнул церковный участок, вошел через боковую калитку в сад и увидел ребенка в пальтишке с капюшоном. Малыш сидел на корточках, старательно набивал снегом формочки, а затем высыпал их в тележку. Выглядел он невероятно толстым — прямо как шар. Штольц подошел ближе, не сводя глаз с ребенка, который так увлеченно орудовал лопаткой и формочками, что ничего вокруг не замечал. Потом малыш вдруг поднял взгляд, и они со Штольцем узнали друг друга.
— Папа! — воскликнул мальчик и, вытянув ручонки, затопал на коротеньких ножках навстречу отцу. Штольц подхватил его и прижал к себе, бормоча все подряд ласковые прозвища, какие придумал для сынишки, еще когда они всей семьей жили в доме, где обитал злодей Шертенляйб.
С ребенком произошла поистине ужасная перемена. Шар на ножках, да и только, чуть не поперек себя шире, личико распухло — прямо заслонка, как у этакого жирного каноника, глаза утонули в пухлых складках. А когда малыш заговорил, Штольцу почудились отзвуки диалекта, тотчас напомнившие ему о тесте и теще. Он отпустил сынишку, и тот спотыкаясь бросился к дому, выкрикивая на бегу:
— Мама, мама, папа приехал!
На задней веранде распахнулась дверь, и на пороге Штольц увидел свою жену. Она была в брюках и свитере и на секунду замерла там, неподвижная и чужая. Он прочел в ее лице враждебность и холод, словно она сердилась на нежданную помеху или на вторжение. Лишь немного погодя она поняла, с радостным возгласом сбежала по ступенькам и смеясь повисла у него на шее. Потом они стояли друг против друга, поначалу в замешательстве, но уже минуту спустя она засыпала его вопросами, а он мямлил в ответ что-то невразумительное. По ее вопросам Штольц понял: все тут уверены, что он трудится в строжайшей дисциплине, жалеют его и готовы сейчас, когда он «в отпуске», должным образом побаловать.
В доме пахло жареным мясом, и Штольц наслаждался и этим ароматом, по которому давно тосковал, и светлым уютом комнаты, и всей здешней чистотой и порядком. Он сидел за столом, напротив жены, с сынишкой на коленях. Теща ненадолго устроилась рядом, сидела боком, на краешке стула, словно готова вот-вот сорваться с места, маленькая, очень хрупкая; она улыбалась то зятю, то дочери, а Штольц меж тем рассказывал — в основном о навозных мухах, о вонище в видмайеровском доме, об омерзительных колбасных консервах, о гусях, но не о своей работе. Пока теща не ушла готовить обед, они пили кофе. А потом решили прогуляться. Пошли к реке, по террасным тропинкам, с которых, если оглянуться назад, открывался вид на горделивый, мощный, но, к сожалению, выгоревший замок. Чем дальше они шагали, тем молчаливее становились. Ребенок то и дело теребил Штольца ручонками, сперва взахлеб, бессвязно тараторил о каких-то своих происшествиях, а Штольц, не понимая, о чем речь, не находил, что ему на это сказать. Он думал о том, как гулял с малышом дома, тоже вдоль реки, но там река была быстрая, кипучая, она влекла за собой, и тогда Штольц сажал сынишку на закорки, с шутками и прибаутками бежал по берегу со своей живой ношей, а здешняя река текла по равнине, окруженная ширью ничейной земли. Ни движения, ни бурного порыва, ни жажды странствий, ни восторга эта река не пробуждала, баржи, громадные, тяжело груженные баржи, и те двигались так медлительно, что не поймешь, плывут они или стоят на месте. Было холодно, и Штольц заметил, что небольшие речные рукава затянуло льдом. Плоские баржи с высокими стрелами погрузочных кранов вмерзли в лед. Они вышли к мосту, по которому не слишком густым потоком катили машины. На середине моста остановились, облокотясь на перила, ребенок стоял между ними. В воде плыли льдины, круглые, похожие на стекляшки. Терлись одна о другую, и чем дольше Штольц смотрел вниз, тем больше его пугали эти круглые, слепые глаза, что таращились на него своей мерзлой поверхностью. Обломки, ледяные обломки, думал Штольц, но долго не мог оторвать от них взгляд.
