Кристофер Ишервуд - Прощай, Берлин
Эта идея поразила романтическое воображение Отто. Часто, когда мы оставались с ним вдвоем, он говорил мне со слезами на глазах:
— Мне здесь долго не пробыть, Кристоф. Мои нервы на пределе. Очень скоро за мной придут и заберут меня отсюда. Оденут в смирительную рубашку и будут кормить через резиновую трубку. И когда ты приедешь ко мне, я тебя не узнаю.
Фрау Новак и Отто были не единственными, кто страдал нервным расстройством. Медленно, но верно Новаки подтачивали во мне способность к сопротивлению. С каждым днем запах кухни казался мне все более омерзительным; каждый день голос Отто во время ссор становился более грубым, а его матери — более пронзительным. Гретино хныканье заставляло меня скрежетать зубами. Когда Отто хлопал дверью, я раздраженно морщился. По ночам я не мог уснуть, если не опрокидывал рюмку-другую. Кроме того, меня беспокоила загадочная сыпь — быть может, следствие кулинарного искусства фрау Новак или еще чего хуже.
Теперь почти каждый вечер я проводил в Александр Казино. За угловым столиком у печки я писал письма, болтал с Пайпсом и Герхардом или просто развлекался, наблюдая за другими посетителями. Обычно здесь было очень спокойно. Мы все сидели за большим столом или околачивались возле стойки, чего-то ожидая. Как только раздавался шум у входной двери, десятки глаз обращались туда, высматривая, кто появится из-за кожаной занавески. Обычно это был всего лишь торговец бисквитами со своей корзинкой или девушка из Армии Спасения с кружкой для пожертвований и религиозными брошюрами. Если торговец бисквитами выручал много денег или был пьян, он играл с нами в кости на вафли.
Что касается девушки из Армии Спасения, она уныло ходила кругами по комнате, и, не получив ничего, удалялась, не причинив нам никаких угрызений совести. Она стала такой неотъемлемой частью нашей ежевечерней жизни, что даже Герхард и Пайпс не отпускали шуточек на ее счет, когда она уходила. Затем в бар прошмыгивал пожилой человек; шептался с барменом и уходил с ним в комнату за баром. Это был кокаинист. Через минуту он снова появлялся, небрежным жестом приподнимал шляпу и медленно уходил. Страдая нервным тиком, он все время дергал головою и не спеша удалялся, словно хотел сказать жизни: «Нет. Нет. Нет».
Иногда появлялись полицейские, разыскивающие преступников или сбежавших из исправительных колоний мальчишек. Об этих визитах обычно знали заранее, и к ним готовились. Во всяком случае вы всегда могли, как мне объяснил Пайпс, в последнюю минуту уйти через окно в уборной во двор, расположенный за домом.
— Но вы должны быть осторожны, Кристоф, — добавил он. — Прыгайте аккуратно, не то упадете в угольный лоток. Однажды со мной так и случилось. И Гамбург Вернер, идущий следом, так расхохотался, что полицейские схватили его.
В субботние и воскресные вечера в Александр Казино было полно народу. Люди из западной части города возникали, словно посланники другой страны. Тут было много иностранцев — главным образом, голландцев и англичан. Англичане разговаривали громкими, высокими, возбужденными голосами: рассуждали о коммунизме, Ван Гоге и дорогих ресторанах. Некоторые из них казались немного испуганными: может быть, боялись, что их прирежут в этом воровском притоне. Пайпс и Герхард подсаживались к их столикам и, подражая их акценту, попрошайничали на выпивку и сигареты.
Однажды дородный мужчина в очках в роговой оправе спросил:
— Вы были на той чудесной вечеринке, которую устраивал Билл для негритянских певцов?
И молодой человек с моноклем пробормотал: «В этом лице сосредоточена вся мировая поэзия».
Я знал, что он чувствовал в этот момент. Я мог симпатизировать, даже завидовать ему. Но было грустно сознавать, что через две недели он будет хвастать своими подвигами перед избранными клубменами и знатоками — сдержанными улыбающимися людьми, сидящими вокруг стола, который украшали старинное серебро и легендарный портвейн. От этого я чувствовал себя постаревшим.
Наконец врачи решили: фрау Новак необходимо отправить в санаторий, и очень скоро — перед Рождеством. Услышав об этом, она тотчас заказала себе у портного новое платье. Она была так возбуждена и польщена, будто ее пригласили на званый вечер.
— Сестры-хозяйки всегда очень разборчивы, вы знаете, мистер Кристоф. Они следят, чтобы мы были чистенькими и аккуратными. Если нет — нас наказывают, и поделом. Я уверена, мне там будет хорошо, — вздохнула фрау Новак, — если только я не буду волноваться за семью. Как они будут жить, когда я уеду, один Бог знает. Они беспомощны как овечки.
По вечерам она часами шила теплое фланелевое белье, улыбаясь про себя, словно женщина, ожидающая ребенка.
Накануне моего отъезда Отто был крайне подавлен.
— Теперь, когда ты уедешь, Кристоф, я не знаю, что со мною будет. Может, через полгода меня уже не будет в живых.
— Но до того, как я приехал, с тобой все было в порядке, так ведь?
— Да… но теперь мама тоже уезжает. Отец, наверное, вообще перестанет меня кормить.
— Что за вздор!
— Возьми меня с собой, Кристоф. Давай я стану твоим слугой. Я могу быть очень полезным, ты знаешь. Я мог бы готовить тебе, и чинить твою одежду, и открывать дверь твоим ученикам… — Глаза у Отто загорелись, когда он представил себя в новой роли. — Я бы носил короткую белую куртку, а лучше — голубой с серебряными пуговицами пиджак.
— Боюсь, что ты — роскошь, которую я не могу себе позволить.
— Но, Кристоф, я, естественно, не прошу никакой платы. — Отто остановился, почувствовав, что это предложение было чересчур щедрым.
— Разве что, — добавил он осторожно, — одну или две марки на танцы, иногда.
— Мне очень жаль.
Нас прервал приход фрау Новак. Она рано вернулась домой, чтобы приготовить для меня прощальный ужин. Она притащила целую авоську всякой всячины и очень устала, пока волокла ее. Вздохнув, она закрыла за собой дверь и тотчас же начала суетиться, уже взвинченная, на грани взрыва.
— Отто, почему печка погасла? После того как я специально просила проследить за нею! О Боже мой, почему нельзя ни на кого ни в чем положиться в этом доме?
— Извини, мама, — сказал Отто. — Я забыл.
— Конечно, забыл! Разве ты что-нибудь когда-нибудь помнишь? Забыл! — закричала на него фрау Новак, черты ее сморщились в одну острую маленькую гримасу ярости. — Я надрываюсь от работы, скоро в могилу слягу из-за тебя — и вот благодарность. Когда я уеду, надеюсь, твой отец выкинет тебя на улицу. Посмотрим, как тебе это понравится! Ты — здоровый, ленивый, неуклюжий остолоп! Убирайся вон!
— Хорошо! Кристоф, слышишь, что она говорит? — Отто повернулся ко мне, лицо его конвульсивно дернулось от ярости, в этот момент сходство между ними было разительным, казалось, они оба одержимы бесами. — Она об этом еще пожалеет! — Он повернулся и бросился в спальню, хлопнув дверью. Фрау Новак тотчас повернулась к плите и принялась вытаскивать еще не потухшие угли. Она вся дрожала и отчаянно кашляла. Я помог ей, подав дрова и куски угля, она взяла их слепо, не взглянув и не сказав ни слова. Почувствовав, как обычно, что я только мешаю, я пошел в гостиную и тупо встал у окна, мечтая поскорее исчезнуть отсюда. С меня довольно. На подоконнике лежал огрызок карандаша. Я взял его и нарисовал маленький кружок, подумав про себя: «Я оставил свой след». Тут я вспомнил, как несколько лет назад я сделал то же самое, перед тем как уехал из пансиона в Северном Уэльсе. В спальне было тихо. Я решил встретить гнев Отто с открытым забралом. Мне еще предстояло упаковать чемодан.
Когда я открыл дверь, Отто сидел на постели, словно загипнотизированный. Он глядел на глубокую рану на левом запястье, из которой сочилась кровь, падая ему на ладонь, и крупными каплями стекала на пол. В правой руке, между мизинцем и безымянным пальцем, он держал безопасную бритву. Он не сопротивлялся, когда я выхватил ее. Рана была пустяковой, я перевязал ее носовым платком. Отто, казалось, на мгновенье потерял сознание и повалился мне на плечо.
— Зачем ты это сделал?
— Я хотел показать ей, — сказал Отто. Он был очень бледен. Очевидно, он сам дико испугался. — Не надо было останавливать меня, Кристоф.
— Ты маленький идиот, — сказал я сердито. Он и меня напугал. — Однажды ты действительно покалечишься — по ошибке.
Отто посмотрел на меня долгим, укоряющим взглядом. Его глаза медленно наполнились слезами.
— Какое это имеет значение, Кристоф? Я ни на что не гожусь… Как ты думаешь, что со мной будет, когда я вырасту?
— Пойдешь работать.
— Работать…
От одной мысли об этом Отто разрыдался. Истерично всхлипывая, он провел тыльной стороной ладони по носу. Я вытащил платок из кармана.
— Вот. Возьми.
— Спасибо, Кристоф. — С трагическим видом он вытер глаза и высморкался. Но что-то в платке привлекло его внимание. Он начал разглядывать его, сначала безучастно, потом с нескрываемым интересом. — Послушай, Кристоф, — воскликнул он возмущенно, — ведь это же мой платок!
