Самуэль Беккет - МОЛЛОЙ
Мне нравилось уезжать на мопеде, к этому способу передвижения я был неравнодушен. И не зная ничего о причинах, этому препятствующих, решил отправиться на мопеде. Таким образом, на самом пороге дела Моллоя был начертан фатальный принцип – удовольствие.
Сквозь щель в шторах пробивались солнечные лучи, в их свете отчётливо был виден танец пылинок. Из чего я заключил, что погода по-прежнему прекрасная, чему и обрадовался. Когда отправляешься на мопеде, хорошая погода предпочтительнее. Я ошибался, погода уже не была прекрасной, небо затягивалось тучами, вот-вот пойдёт дождь. Но в тот момент ещё светило солнце. Из чего я и исходил, с непостижимым легкомыслием построив на этом свои выводы.
После чего, согласно обычному распорядку, я приступил к главному вопросу – что брать с собой. И этот вопрос был бы решён мной столь же легкомысленно, если бы не вмешался мой сын, пожелавший вдруг узнать, можно ли ему выйти. Я сдержался. Тыльной стороной ладони он вытирал рот, терпеть этого не могу. Но существуют жесты и более мерзкие, знаю из собственного опыта.
Выйти? – сказал я. – Куда? Неопределённость я ненавидел. Я начинал чувствовать голод. К Вязам, – ответил он. Так называют наш маленький общественный парк. Хотя в нём нет ни одного вяза, так мне говорили. Зачем? – спросил я. Повторить ботанику, – ответил он. Бывали моменты, когда я подозревал своего сына во лжи. Один из них как раз наступил. Я почти хотел, чтобы он ответил: Погулять, или: Посмотреть на девок. Беда была в том, что в ботанике он разбирался гораздо лучше меня. Иначе по его возвращении я задал бы ему несколько вопросов на засыпку. Лично мне растения нравились, во всей их невинности и простоте. Иногда я даже усматривал в них дополнительное доказательство существования Бога. Иди, – сказал я, – но вернись в половине пятого, я хочу с тобой поговорить. Хорошо, папа, – сказал он. Хорошо, папа! А!
Я немного вздремнул. Покороче. Когда я проходил мимо церкви, что-то меня остановило. Взглянул на портал, барокко, очень милое. Я находил его безобразным. Я поспешил к дому священника. Отец Амвросий спит, – сказала служанка. Я подожду, – сказал я. Что-нибудь срочное? – спросила она. И да, и нет, – сказал я. Она провела меня в пустую гостиную. Вошёл отец Амвросий, протирая глаза. Я побеспокоил вас, отец, – сказал я. Он пощелкал языком по нёбу в знак протеста. Не буду описывать положение наших тел, его – характерное для него, моё – для меня. Он предложил мне. сигару, которую я любезно принял и положил в карман, между автоматической ручкой и цанговым карандашом. Отец Амвросий тешил себя мыслью, что у него светские манеры, сам он не курил. Все говорили, что у него широкие взгляды. Я спросил, не заметил ли он на мессе моего сына. Конечно, заметил, – сказал он, – мы даже поговорили. Вероятно, я выглядел удивлённым. Да, – сказал он, – не обнаружив вас на вашем обычном месте, в первом ряду, я обеспокоился, не заболели ли вы. И подозвал вашего милого мальчугана, который меня успокоил. Нежданный гость, – сказал я, – не смог освободиться вовремя. Ваш сын так мне и объяснил, – сказал он. И добавил: Но присядем же, на поезд мы не опаздываем. Он засмеялся и сел, подобрав тяжёлую рясу. Не желаете ли стаканчик? – спросил он. Его слова меня смутили. Что если Жак не удержался и намекнул на пиво? На это он был вполне способен. Я пришёл попросить вас об одной любезности, – сказал я. Пожалуйста, – сказал он. Мы не сводили друг с друга глаз. Дело в том, – сказал я, – что воскресенье бел причастия для меня – всё равно, что… Он поднял руку. Только прошу без богохульных сравнений, – сказал он. Вероятно, он подумал о поцелуе бел усов или о говядине бел горчицы. Я не люблю, когда меня перебивают. У меня испортилось настроение. Можете дальше не говорить, – сказал он, – вы нуждаетесь в причастии. Я опустил голову. Дело не совсем обычное, – сказал он. Интересно, ел ли он сегодня. Мне было известно, что он подвергал себя длительным постам, умерщвляя плоть, естественно, но ещё и потому, что так рекомендовал врач. Два зайца одним выстрелом. Но только чтобы никто об этом не знал, – сказал он, – пусть всё останется между нами и… Он поднял палец и глаза к потолку. Странно, – сказал он, – что это за пятно? В свою очередь и я взглянул на потолок. От сырости, – сказал я. Ай-ай-ай, – сказал он, – какая досада. Кажется, более тупых слов, чем эти «ай-ай-ай», я не слышал. Бывают моменты, – сказал он, – когда отчаянье прельщает. Он поднялся. Схожу за снаряжением, – сказал он. Так и сказал: за снаряжением. Оставшись один, я сжал пальцы так, что, казалось, они хрустнут, и воззвал к Богу о помощи. Безрезультатно. Её надо было ещё заслужить. По тому, с какой готовностью отец Амвросий кинулся за своим снаряжением, мне показалось, что он ничего не подозревает. Или ему было интересно посмотреть, как далеко я зайду? Или же доставляло удовольствие ввести меня в грех? Я сформулировал ситуацию следующим образом. Если он причастит меня, зная, что я пил пиво, его грех, если грех будет, равновелик моему. И потому я рискую немногим. Он вернулся, держа в руках портативную дароносицу. Открыл её и без малейших колебаний причастил меня. Я поднялся и горячо его поблагодарил. Не за что, – сказал он, – не за что. Теперь мы можем поговорить.
Говорить мне было не о чем. Я хотел сейчас только одного – как можно быстрее вернуться домой и набить себе, живот тушёной бараниной. Душу я утолил, а тело оставалось голодным. Но я слегка опережал график и потому позволил себе уступить ему восемь минут. Они казались бесконечными. Он сообщил мне, что госпожа Клеман, жена аптекаря и сама искусный аптекарь, свалилась у себя в лаборатории с лестницы и повредила шейку… Шейку! – воскликнул я. Бедра, – сказал он, – дайте мне кончить. Он добавил, что. этого и следовало ожидать. А я, чтобы не остаться в долгу, рассказал ему о своих хлопотах, связанных с курами, в частности, о серой хохлатке, которая уже больше месяца не сидит на яйцах и не несётся, а вместо этого с утра до вечера просиживает в пыли, не. вынимая из неё зада. Как Иов, ха-ха, – сказал он. Я тоже сказал: Ха-ха. Как приятно иногда посмеяться, – сказал он. Согласен с вами, – сказал я. Ничто человеческое нам не чуждо, – сказал он. Конечно, – сказал я. Последовало непродолжительное молчание. Чем вы её кормите? – спросил он. Кукурузой, – ответил я. Варёной или сырой? – спросил он. И так, и так, – ответил я. И добавил, что ничего другого она не ест. Животные никогда не смеются, – сказал он. Нам это кажется странным, – сказал я. Что? – сказал он. Нам это кажется странным, – сказал я громко. Он задумался. Христос тоже никогда не смеялся, – сказал он, – насколько нам известно. Он посмотрел на меня. Вас это удивляет? – спросил я. Пожалуй, – сказал он. Мы грустно улыбнулись. Возможно, у неё типун, – сказал он. Я сказал, что у неё может быть всё, что угодно, но только не типун. Он задумался. Вы пробовали бикарбонат? – спросил он. Прошу прощения? – сказал я. Бикарбонат натрия, – сказал он, – вы его пробовали? Признаться, нет, – сказал я. Попробуйте! – воскликнул он, покраснев от удовольствия. – Давайте ей по несколько ложек, по несколько раз в день, на протяжении нескольких месяцев. Уверяю вас, вы её не узнаете. В порошке? – спросил я. Конечно, – сказал он. Премного вам благодарен, – сказал я, – начну сегодня же. Такая славная наседка, – сказал он, – такая дивная несушка. Вернее, завтра, – сказал я. Я забыл, что сегодня аптека не работает, только в случае крайней необходимости. А сейчас по стаканчику, – сказал он. Я отказался.
От разговора с отцом Амвросием у меня сохранилось тягостное впечатление. Он по-прежнему оставался для меня всё тем же милым человеком, и тем не менее… Кажется, меня удивило отсутствие в его лице, как бы это сказать, отсутствие благородства. Добавлю к тому же, что и причащение на меня не подействовало. По дороге домой я чувствовал себя как человек, который, приняв болеутоляющее, сначала удивляется, а потом возмущается тем, что облегчение не наступило. Я готов был заподозрить, что отец Амвросий, прознав про мои утренние излишества, подсунул мне неосвящённую облатку. Или, произнося священные слова, делал мысленные оговорки. Домой я вернулся в отвратительном настроении, под проливным дождём.
Тушёная баранина меня разочаровала. Где лук? – закричал я. Ужарился, – ответила Марта. Я ринулся на кухню в поисках лука, который, подозреваю, она выкинула, ибо знала, что я его люблю. Я заглянул даже в помойное ведро. Ничего. Она с усмешкой наблюдала за мной.
Я поднялся в свою комнату, откинул шторы, небо за окном разбушевалось, и лёг. Я не понимал, что со мной происходит. В то время мне ещё причиняло боль что-то не понимать. Я попытался взять себя в руки. Тщетно. Мог бы это предвидеть. Моя жизнь вытекала не знаю в какую щель. Тем не менее, мне удалось задремать, что не так просто, когда причина твоих страданий неясна. Я упивался своим полусном, когда в комнату без стука вошёл мой сын. До последней степени ненавижу, когда ко мне входят без стука. А если бы я в этот момент мастурбировал, стоя перед высоким, на ножках, зеркалом? Отец с распахнутой ширинкой и выпученными глазами на пути к угрюмой утехе – зрелище не для детских глаз. Я резко напомнил ему о приличиях. Он возразил, что стучал дважды. Даже если бы ты стучал сто раз, – ответил я, – это не даёт тебе права входить без приглашения. Но, – сказал он. Что «но»? – сказал я. Ты велел мне быть здесь в половине пятого, – сказал он. В жизни, – сказал я, – есть кое-что поважнее, чем пунктуальность, а именно, деликатность. Повтори. Произнесённая его надменными устами, моя фраза посрамила меня. Одежда на нём была мокрая. Что ты осматривал? – спросил я. Семейство лилейных, папа, – ответил он. Семейство лилейных, папа! Мой сын произносил слово «папа», когда хотел сделать мне больно, как-то по особому. Теперь слушай меня, – сказал я. Его лицо приняло выражение вымученного внимания. Сегодня вечером мы отправляемся, – "примерно так я говорил, – в путешествие. Надень свой школьный костюм, зелёный… Но, папа, он не зелёный, а синий, – сказал он. Синий или зелёный, неважно, надень его, – сказал я гневно. После чего продолжал: Положи в свой рюкзак, который я подарил тебе на день рождения, туалетные принадлежности, одну рубашку, семь пар трусов и пару носков. Всё ясно? Какую рубашку, папа? – спросил он. Всё равно какую, – закричал я, – любую! Какие ботинки мне обуть? – спросил он. У тебя две пары ботинок, – сказал я, – одна выходная и одна каждодневная, и ты спрашиваешь меня, какую из них обуть. Я выпрямился. Я не желаю выслушивать от тебя дерзости, – сказал я.
