Кемаль Бильбашар - Турецкая романтическая повесть
Взяла меня за руку, повела за собой. Поднялись мы в гору по течению ручья, миновали водопад. Смотрю: между крутых скал омут блестит.
— Вот сюда, в этот омут бросилась мама Кеви. На берегу ее шаровары нашли.
— А ты откуда знаешь, что бросилась?
— Заберись-ка наверх, погляди оттуда на омут.
Вскарабкались мы на скалу. Джемо схватила меня за руку.
— Ну, что видишь, курбан?
— А что там должно быть?
— А не примечаешь, вода красная, что коралл?
— Примечаю. Скалы в воде отражаются, вот она бурым и отливает.
Потемнели глаза у Джемо.
— Не от скал это. В любое время смотри — все на дне кораллы светятся. Знаешь, отчего так?
— Нет, откуда мне знать?
— Повстречала я тут однажды старика. Знал он маму Кеви. Он и сказал, что она в омут бросилась. «Сам я, — говорит, — этого не видал, но знаю точно, будто своими глазами видал. И знаю я это по цвету воды. Раньше вода в омуте чистая была как стекло. А с той поры, как мать твоя запропала, вода красная стала, потому как Кеви на шее коралловые бусы носила».
Вздохнула Джемо.
— Вот так. В этом омуте и осталась мама Кеви. А дух ее здесь бродит. Я это место назвала «Коралловый омут». Как тяжко мне становится, прихожу с мамой поговорить, помощи у нее спросить. Засну над обрывом, а она ко мне во сне является, советы дает.
Сладко сказывает Джемо, век бы слушал — не наслушался. Глазищи что у орленка — на пол-лица раскрылись. Усадил я ее на колени, погладил по волосам.
— Что же тебе присоветовала мама Кеви?
Взяла Джемо мою руку, прижала к своей щеке.
— Ты и не догадаешься. Как-то говорит мне: «Хочешь, чтобы кожа твоя розой цвела? Как розы раскроются, набери розовых лепестков, брось в этот омут и искупайся». Я так и сделала. Смотрю, и правда: все теле розовое стало.
Засмеялся я.
— Так вот отчего твое тело розовое! А я-то, дурак, думал, от моих поцелуев!
Хотел ее поцеловать, рассердилась она, отпихнула меня.
— От твоих поцелуев тело только желтеет!
Потом опять задумалась.
— А знаешь ли, какой самый главный ее наказ? «Если захочет тебя кто утащить насильно, приходи ко мне, укрою у себя на груди».
— На груди, говоришь?
— Ну, да!
— Что-то я не пойму. На какой груди?
— А вот смотри!
Спустилась она к омуту.
— Повернись спиной! — кричит.
Повернулся я.
— Считай до сотни, а потом ищи меня!
Стал я считать. Считаю, а сам прислушиваюсь, что она там делает. Любопытство меня разбирает. Слышу — в воду вошла…
— Девяносто девять, сто!
Оглянулся назад — нет моей пери, скрылась с глаз моих. Спустился я к воде — в омуте никого нет. Скалы оглядываю, ощупываю — никого. Позвал ее тихонько:
— Джемо!
Только эхо в горах мне ответило.
Стал кликать громче:
— Хей, Джемо!
И горы издалека мне звенят: «Хей, Джемо!»
Тут жуть на меня напала. А вдруг и вправду утопилась, как мать? Была бы жива, давно бы вынырнула. Кто столько под водой просидит! Уставился на омут как помешанный. На воде — ни кругов, ни ряби, на дне все камушки видать.
Тут уж я взревел:
— Джемо, хватит шутки шутить, выходи! Куда тебя занесло? Выходи скорей!
Тишина. Эй, творец! Уж не ты ли сыграл с ней злую шутку? Набрал я в рот воздуха, раненым зверем завыл:
— Джемо-о-о! Джемо-о-о!
Рубаха от пота взмокла.
Опять на скалу влез, смотрю вниз, как коршун, — ничего не видать: ни норы, ни дупла, ни кустика. Ну как можно среди голых скал человека не углядеть!
Опять к омуту спустился, в воду полез. Иду вперед, а дно все глубже уходит. Вот уж вода мне по плечи. Куда дальше идти? Повернул назад. Только на берег вышел, на другом берегу камышинки зашевелились, колокольчики тоненько зазвенели, и смех серебристый в воздухе рассыпался.
— Ну что? Понял теперь, что значит на груди матери укрыться?
Сердце мое встрепенулось, как птица. Побежал я Джемо навстречу, сгреб ее в охапку, вытащил из воды. Прижались друг к другу, мокрые, счастливые.
— Как же ты столько времени не дышала в воде, курбан? — спрашиваю.
— Сперва давай разденемся, одежду на скалах расстелим, а после покажу, как дышала.
Скинули мы свои кафтаны, бросили их на скалы — и опять в воду. Джемо — первая, я — за ней. Догнал, макнул ее с головой. Она давай на меня брызгать. Про весь свет забыли, играем, как дети малые. Потом взяла она меня за руку.
— Пойдем, покажу, что обещала.
Повела меня вдоль берега к камышам и показывает: гладкая скала под водой обрывается, пещерой зияет. В глубине пещеры — трещина, через нее снаружи воздух проходит. Нырнула Джемо в пещеру, добралась до трещины, просунула в нее голову и сидит. А трещина косая, глубокая, ничего в ней не видать, хоть сверху смотри, хоть сбоку.
Выходит Джемо из воды — волосы черными змеями по спине вьются.
— Ну, как? Веришь теперь, что на груди у матери меня никто не сыщет? То-то!
Стали одеваться. Опять смех, возня. Вдруг слышу — вроде козел заблеял. Поднял голову — и впрямь, стоит на скале дикий козел и блеет. Увидала его Джемо.
— Козлик мой милый!
И к нему припустила, а козел к ней так и прянул.
Сошлись они, козел ей передние копыта на плечи положил, лицо лижет. Джемо его за шею обняла, в глаза целует. А козел все блеет, вроде жалуется на что-то.
Захотелось мне на них поближе поглядеть. Заслышал козел мои шаги, повернул голову, вздрогнул и по скалам запрыгал. Подхожу я к Джемо, обнял ее за плечи, кличу козла:
— Иди же сюда! Иди, не бойся! Муж я ей, не чужой какой!
И Джемо со мной взялась кликать:
— Иди, мой козлик! Иди сюда, дорогой!
Так и не спустился к нам козел. Долго еще блеял, до того жалостно, что хоть плачь. Потом в горы ускакал. Джемо ему вслед смотрела, пока не скрылся. Вздохнула.
— Ревнует, бедняжка, — говорит.
Засмеялся я, обнял ее.
— С соперниками шутки плохи. Не иначе, как быть мне у него на рогах!
Прижалась ко мне Джемо. Стали мы потихоньку вниз спускаться, а она все назад поглядывает: не видать ли козла?
* * *Меж тем от командира все не было вестей. Уж совсем я было затужил, как вдруг является на мельницу жандарм. Говорит, намаялся, все деревню нашу разыскивал, еле отыскал. В низине у крестьян спросил. «Вон! — говорят. — На горе Зозана прилепилась эта деревушка». Жандарм — в гору скакать. С непривычки и коня загнал, и сам весь в поту. Джано его усадил.
— Передохни малость! Умаялся в дороге. А ты, Мемо, коня выводи, пот с него оботри, не слег бы конь.
Жандарм пот со лба утер, воды попросил.
— Обожди, — говорит Джано, — остынь сам-то. Куда еще торопиться! Будет тебе и айран и вода.
Вижу, не терпится ему узнать, какое лихо к нам жандарма привело, да спросить боязно, добрыми вестями не избалован. Вот и заговаривает зубы жандарму: уж лучше оттянуть удар, чем сразу топором по голове. Под конец и сам не выдержал.
— Ну, что скажешь, сынок? За какие грехи тебя к нам погнали?
— За грехи аллах воздает. А я вот Мемо-эфенди от начальника отдела письмо привез.
— Эх, от властей не жди добрых вестей!
Протягивает он мне письмо, а у меня руки трясутся. Джемо айран гостю вынесла. Джано — ей:
— Джемо, поди выводи коня, а мы тут письмо почитаем.
Разорвал я конверт, достаю из него бумажку с печатными буквами и другую бумажку, от руки писанную. Как увидал я почерк командира, подскочил от радости, стал письмо целовать.
— От командира письмо, бабо! Ай, арслан-командир! Ай, курбан-командир!
Цыкнул на меня Джано:
— Да ты читай! Что ты все бумагу лижешь да нюхаешь!
— Как не лизать! От самого командира письмо! Ты слушай, что пишет на конверте: «…мастеру по литью колокольчиков Мемо-эфенди». Видал? Я — эфенди!
Развертываю я бумажку с печатными буквами, читаю: «При получении сего письма сразу отправляйся в город и явись ко мне». И подпись начальника отдела. Явимся! Отчего не явиться?
Развертываю бумажку, писанную от руки, от командира письмо читаю: «Я не получил ответа на свое первое письмо. Думаю, что оно до тебя не дошло. На этот раз посылаю письмо через военный отдел… Относительно выбора нового места для поселения не беспокойтесь. В отделе по распределению государственной земли вам подыщут что-нибудь подходящее. Губернатору отосланы на подпись документы о вашем переселении. Я подробно описал состояние ваших дел Фахри-бею, начальнику военного отдела. Он вам непременно поможет. Если встретите трудности, вновь напишите мне. Я приму меры. Целую всех вас. Да поможет вам аллах!»
Прочел я — чуть в пляс не пустился.
Принялись мы жандарма угощать на радостях. Накормили до отвала и в суму его всякой снеди напихали. Джано ему две меджидие подарил.
Дал мне жандарм конверт подписать, в суму его к себе убрал.
— Мне пора, — говорит. — Путь неблизкий.
