Антония Байетт - Джинн в бутылке из стекла «соловьиный глаз»
Чувство, которое мы испытываем, когда героям волшебных сказок удается просто так осуществить самые свои заветные желания, – это весьма странное чувство. Мы ощущаем как бы некий рывок свободы – да, я могу получить то, что хочу! – и одновременно упрямую уверенность, что этот рывок свободы ничего не изменит; что запись в Книге Судеб уже сделана.
Я бы хотела рассказать вам одну историю, ее поведал мне мой друг, с которым я встретилась в Турции, – там истории начинаются словами «bir var mis, bir yok mis», что означает «может, было это, может, не было», и уже в них с самого начала заключается парадокс.
Джиллиан подняла глаза и увидела, что рядом с красавцем Тодоровым сидит некто с огромной и тяжелой головой, в куртке из овчины, с пышной шапкой густых и совершенно седых волос. Этого человека там раньше не было; а его белоснежная грива казалась экстравагантным париком, который в сочетании с синими темными очками придавал новому слушателю вид человека, страшно изуродованного и тщательно скрывающего свою внешность. У Джиллиан мелькнула мысль, что ей вроде бы знакомо движение, которым он приподнимает свою верхнюю губу, однако под ее взглядом губы тут же изменили свою форму и стали презрительно тонкими и поджатыми. В глаза незнакомцу она заглянуть не могла: когда она попыталась это сделать, стекла очков стали практически непроницаемыми и засверкали как темные сапфиры.
– В те времена, когда верблюды свободно перелетали с крыши на крышу, – начала она, – а рыбы на ночь рассаживались, как на насесте, на ветвях вишневых деревьев, а павлины были величиной со стог сена, жил-был рыбак. Он был очень бедный, да к тому же ему постоянно не везло – ничего в его сети не попадалось, хотя он трудился без устали, а в огромном озере с чистой водой и прекрасными водорослями было полно рыбы. И он сказал тогда: вот еще разок заброшу сеть и, если в ней опять ничего не будет, брошу эту рыбную ловлю совсем, я из-за нее только голодаю, так что лучше уж нищенствовать на дорогах. Итак, он забросил сеть, и в сеть его попалось что-то тяжелое и бугристое, а когда он вытащил это на берег, то оказалось, что там мертвая обезьяна, мокрая и вонючая. Ладно, сказал рыбак, это все-таки уже кое-что. Он вырыл в песке яму и похоронил ту обезьяну, а потом снова забросил сеть, решив, что уж этот-то раз будет последним. И опять в сеть что-то попалось, причем на этот раз явно живое: оно билось под водой и старалось вырваться. Исполненный надежды, рыбак вытащил сеть на берег, и оказалось, что там вторая обезьяна, но еле живая, беззубая, страшно израненная и пахнущая почти так же дурно, как и ее предшественница. Ну что ж, сказал рыбак, можно, конечно, попробовать вылечить эту обезьяну и продать какому-нибудь уличному музыканту. Но мысль эта была ему не по душе, да и сама обезьяна вдруг заговорила. «Если ты меня отпустишь, – сказала она ему, – и снова закинешь сеть, то поймаешь моего брата. И если не поддашься на его мольбы и уговоры, а также не станешь более закидывать сеть, то он останется с тобой и одарит тебя всем, что ты только пожелаешь». Ну, разумеется, были там еще всякие сложности, как и всегда, но я отнюдь не собираюсь их вам пересказывать подробно.
Это предложение, довольно сомнительное, правда, с точки зрения порядочности, понравилось рыбаку, и он без лишних слов распутал тощую обезьяну, снова закинул сеть, и на этот раз то, что в нее попалось, так сильно стремилось вырваться, что рыбаку пришлось изо всех сил потрудиться, чтобы вытащить сеть на берег. И там действительно оказалась обезьяна, причем очень большая; она прямо-таки вся лоснилась, прямо-таки излучала благополучие, и у нее – мой друг особенно подчеркнул это – был удивительно красивый зад, одновременно и голубой, и ярко-розовый, пронизанный алыми жилками.
Джиллиан снова глянула в сторону сапфировых очков и убедилась, что все рассказывает как надо: их обладатель энергично закивал.
– Итак, новая, большая обезьяна заявила, что если рыбак освободит ее и снова закинет сеть, то вытащит огромное сокровище, и еще дворец, и целую толпу рабов, и обеспечит себя на всю жизнь. Однако рыбак припомнил, что говорила ему тощая обезьяна, и сказал: «Нет, я хочу новый дом на берегу озера и своего верблюда; а еще я хочу, чтобы в моем новом доме немедленно устроили пир – достаточно, впрочем, скромный».
И все сразу же появилось, и рыбак пригласил обеих обезьян за стол, уставленный изысканными блюдами, и они с удовольствием приняли его приглашение.
А надо сказать, что этот рыбак в свое время очень любил слушать сказки, кроме того, он вообще был не дурак и человек рассудительный, так что, подумав, понял, что главная опасность таких желаний – излишняя самонадеянность и торопливость.
У него не возникло ни малейшего желания попасть, например, в такой мир, где все сделано из золота и совершенно несъедобно, и ему не без оснований казалось, что постоянное общество гурий, злоупотребление шербетом и искристым вином вскоре надоест и покажется утомительным. И он неторопливо пожелал себе того и сего понемножку: лавку, полную черепицы и изразцов на продажу, хорошего, честного и смышленого помощника, сад, полный кедров и журчащих фонтанов, небольшой домик с девушкой-служанкой для своей старой матери и, наконец, маленькую женушку для себя, как раз такую, что пришлась бы по вкусу его матери: не то чтобы прекрасную, как солнце и луна, но добрую, заботливую и любящую. И так он постепенно и очень спокойно создавал для себя некий мирок, весьма похожий на тот, что бывает в конце всех сказок, когда герои «потом жили долго и счастливо», и совсем не похожий на мир, созданный лихорадочно-поспешными желаниями, которые выполняла волшебная камбала в сказке братьев Гримм или даже Аладдинов джинн. И никто особенно не обращал внимания, как рыбаку везет, никто ему не завидовал и не пытался украсть его счастье, а все потому, что он был очень благоразумен и осторожен. Если же он или его маленькая жена болели, он желал, чтобы болезнь прошла, и болезнь проходила; а если кто-нибудь разговаривал с ним грубо, он желал поскорее позабыть об этом – и забывал.
Ну а в чем же тут сложности, спросите вы?
А вот в чем. Рыбак стал замечать, хотя и не сразу, что стоит ему чего-нибудь пожелать, и большая, лоснящаяся обезьяна чуточку худеет. Сперва – ну разве что на сантиметр, но чем дальше, тем больше, и вскоре она так ослабела, что ее приходилось поднимать на одеялах, чтобы она могла поесть. И наконец она стала такой маленькой, что ее усаживали на крошечном стульчике посреди обеденного стола, и она лакомилась крошечной порцией сладкого творога с мускатным орехом и сливками, вполне умещавшейся в солонке. А та тощая обезьяна давно уже с ними рассталась, но время от времени заходила в гости и с каждым разом выглядела все лучше и лучше. Она совсем поправилась, обросла шерстью, как и все обычные обезьяны, и у нее был точно такой же синий зад, как у обычных обезьян, ничего выдающегося. И рыбак как-то спросил у тощей обезьяны: «А что случится, если я пожелаю, чтобы твой брат снова стал большим?»
«Не могу сказать тебе, – ответила тощая обезьяна. – Что значит: не скажу ни за что».
И вот как-то ночью рыбак подслушал разговор двух обезьян. Тощая держала брата на ладони и говорила печально:
«Плохо твое дело, бедный мой братец. А скоро ты и совсем исчезнешь; ничего от тебя не останется. Как это грустно, видеть тебя в таком состоянии».
«Такова, видно, моя Судьба, – отвечала вторая обезьяна, некогда бывшая такой большой. – Мне на роду написано постепенно утрачивать свое могущество и при этом уменьшаться в размерах. Когда-нибудь я стану таким маленьким, что меня невозможно будет разглядеть, и этот человек больше не увидит меня и не сможет пожелать что-нибудь еще, хотя я все еще буду жив – раб размером с зернышко перца или песчинку».
«Все мы обратимся в прах», – нравоучительно произнесла тощая обезьяна.
«Но не с такой чудовищной скоростью, – возразила обезьяна, исполнявшая желания. – Я стараюсь изо всех сил, но требования ко мне все не иссякают. Тяжело, когда тебя все время используют. Я хотел бы умереть, но ни одно из моих собственных желаний исполнено быть не может. О, как это тяжело, тяжело, тяжело!»
И тут рыбак, который был, в сущности, добрым человеком, встал с постели, вошел в ту комнату, где беседовали две обезьяны» и сказал:
«Я не мог удержаться и подслушал вас. Сердце мое разрывается от жалости. Чем я могу помочь тебе?»
Но обезьяны мрачно на него посмотрели и отвечать не стали.
«Я бы хотел, – сказал тогда рыбак, – чтобы ты, обезьянка, взяла себе мое следующее желание, если это возможно, и пожелала что-то для себя».
И он стал ждать, что же произойдет.
И обе обезьяны исчезли, словно их и не бывало.
Но ни его дом, ни жена, ни процветающее дело никуда не исчезли. И рыбак этот продолжал жить-поживать да добра наживать по своему разумению – хотя отныне и был подвержен самым обычным человеческим недугам, как и все мы, пока не умер.
