Александр Фурман - Книга Фурмана. История одного присутствия. Часть IV. Демон и лабиринт
29 января
Снова завелся разговор о коврах. Папа сказал, что я бесполезно трачу много денег, например, на поездки в Петрозаводск – какая в этом польза была? А ковры, на свои кровные приобретенные, приятно показать друзьям. Я оскорбился и сказал, что вот уж где никакой пользы папа не получил, так это на фронте…
16 февраля
Макс приехал «чуть выпимши», и из него лезло нехорошее (а может, не от этого, но лезло). На него иногда находит: строит пристальный, с незаметной усмешкой взгляд и говорит в лицо слова для ссоры. Чудак.
20 февраля
[Волнующее знакомство с новой девушкой Минаева]
Читал, звонил, потом поехал к Минаеву. Там Макс, пирожки с картошкой. Спорили с Максом о моих взглядах, о его повести и писании.
Пришла Ася. Сначала я суетился и испугался, потом, после еды и в такси с Борькой и с ней все теплее. Заехали за раненой в позвоночник гитарой для Борьки, поехали к Асе домой. До полпервого. Ночевали с Борькой у меня. Утром он забыл ручку, и я побежал за ним, но чуть-чуть не догнал.
22 февраля
Хочешь дышать свежим воздухом? Тогда не воняй!
Чуднó! – вдруг получился удар «маваши» в ковер на стене. Так вот зачем его купили.
Фурман – Соне Друскиной
23 февраля 1977
Знаешь, начинает не хватать самых простых форм телепатического общения: письмо опущено в железный крашеный ящик, и если на второй день нет ответа – сколько ни уговаривай себя, что его сейчас и быть не может, – с утренней почтой приходит легкое беспокойство, а к вечеру тебя захлестывает и сжимается на горле чувство такой вины за написанные вчера слова, что хочется бежать сквозь черный пустой город туда, к невидному окну (которое с наступлением темноты все чаще высматриваешь на горизонте – а вдруг мигнет!), задыхаясь, стучать коленями об пол и неведомо какими взглядами вымаливать прощение.
Кажется, у эпистолярного жанра (черт возьми! – уж и поговорить просто нельзя) существуют определенные и незыблемые пока законы – а иначе отчего в конце каждого письма мы обязательно каемся и напоминаем явно лишний раз о нашей глупости, эгоцентричности, и пр., и т. п., словно тоскливо пытаемся уверить самих себя в нашей нехорошести и неотесанности. Видно, в этом и проявляется некая эпистолярная специфика – ведь при прощаниях наяву мы никогда не пытаемся состязаться в самоуничижении и самобичевании, даже если и проговорили вместе два дня и две ночи.
Давай я буду с тобой делиться.
О том, как я люблю, к примеру, Борю Минаева.
После дня, проведенного в его доме, моего знакомства с Асей и вечера на ее кухне, мы с Борькой отправились на последних автобусах ночевать ко мне домой. Сытно пообедав (во втором часу ночи) и немножко подремав над клубными архивами (прости, но, ей-богу, мы в тот день до тебя не дозвонились), легли наконец спать. С утра, как и ожидалось, наступил понедельник, отчего мы и были разбужены без четверти восемь, дабы, позавтракав как следует, Боря ехал учиться в свой журдом. Боре, конечно, хотелось спать, и для наблюдения за ним был разбужен и я. Время шло, и Боря стал собираться. Мы попрощались, и я долго смотрел в окно на его раскоряченную фигурку, пока она не скрылась, а скрылась она, махая руками на скользкой дороге, понятно, совсем не в том месте, где следовало бы. В этот момент я заметил Борину авторучку, оставленную им по рассеянности на столе. И так велико было мое желание снова и немедленно встретить бесценного моего друга Б. Минаева, что я сунул ноги в башмаки, нахлопнул шапку, натянул штормовку почти на голое тело и побежал, побежал, побежал вслед своему дорогому другу. Ух, как я бежал, летел в разные стороны по этой чертовой скользкой дорожке. И когда глазам моим открылось место, где я изо всех сил ждал увидеть Его, бессердечный автобус тронулся, и мне оставалось только, печально и бурно дыша, глядеть в его немытый зад. Мелькнула мысль поймать «мотор» или мчаться на следующем автобусе… но за бедной моей душой – ни су! Я поплелся обратно. Становилось холодно. Руки мерзли без перчаток, и я сжимал их в кулаки. Тонкие мои ноги перебирал холодный ветер, и его бледные уши залезали под штормовку и прикасались к моей груди. Кепчонка-ушанка еле держалась на чем мать родила. Эх! Ведь дело было не в ручке, которой всего и можно, что писать, и Боря превосходно обходится до сих пор без нее, – просто мне трудно и невозможно было расстаться с этим черным: что было мне делать в бессмысленном доме, покинутом другом; для чего еще он и существует, кроме как для того, чтобы служить пристанищем моим друзьям, кормить их, поить, стелиться под ними медвежьей шкурой – а там пускай она оживает, когда их нет, сгрызая меня и терзая до помрачения.
И вот я храню эту авторучку и нянчу ее, как терпеливая бабушка после тоскливого ожидания нянчит подкинутого на вечер маленького внука – а родители его укатили на концерт какого-то «Ока жабы», бог его знает.
Из дневника Фурмана
23 февраля
Карате – первая схватка.
ЭТО НИКОМУ НЕ ЧИТАТЬ!
Случилась ужасная вещь.
Пришло письмо от Соньки, она просила незамедлительно ответить, обязательно мудро. Время позднее, после карате разбиты ноги – сварил черный кофе, не заметил, что очень крепкий. Сидел до двух, медленно пишется, хочется ясности, но хочется лечь. Лег, 1 ч. з-ся о-м. Долго не могу уснуть, кофе начал действовать, много хочется подарить-рассказать (сейчас ей, а два дня назад – Асе, раньше – Нателле). Мысль за мыслью придумываются, развиваются, растет возбуждение, круговорот: так я увидел впервые весь огромный небесный труд от начала до конца… Может быть, теперь усну – половина пятого.
/////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////
Только бы не забыть!!! Ха-ха
/////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////
ЭТО НИКОМУ НЕ ЧИТАТЬ!
//////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////
///////////////////////////////////////////////// Теперь можно убить себя.
////////////////// Заштриховал, как будто заколачивал свой гроб.
//////////////////////////////////////////////////////////// (последнее)↑ ////////////
/////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////
Брат, отдай мне свои деньги, 2000, я должен писать. /////////
/////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////
////////////// (Нет – вот самое последнее)↑ /////////////////////////////
/////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////
/////////////// Любовь моя, приди ко мне, я должен писать. /////
/////////////////////////////////// (Ха-ха, это пресамое последнее! //////
/////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////
Спокойной ночи, дурак – вот это в самом деле – последнее!!
Фурман – Соне Друскиной
Продолжение письма от 23 февраля 1977
У Т Р О
Каждый раз, когда я чувствую, как растет и твердеет в тебе колючая жесткая скорлупа, покрытая тысячью трещин, словно оббитое об стол драгоценное треугольное яйцо, – мне хочется реветь с досады и шарить вокруг руками, ища камень для упора, чтобы удержать тебя: мне видится, как ты в отчаянии бросаешься вниз с каждым новым подъемом на Волшебную Гору. Но ты – будто маленькая, неудержимо потерявшая свою глыбу опоры лавина. Одной лишь доброй силой можно остановить тебя, случайно найденным словом, – так ведь эти слова не камни на дороге, их нужно отливать в каком-то жарком огне, отливать без трещин и застывших внутри капель пустоты. А я – всего только чудак, недоношенный сын Марии. Что я умею и могу сказать?
Правда, сегодня ночью на меня нагрянула благодать, и я увидел свое единственное воплощение, так что мне захотелось умереть: ведь я видел его. Но оказалось, что надо открыть калитку и выпустить из нее дар и принести его через весь пустой город к дверям моих друзей. Кто знает, как бы я поступил, не будь со мной моих живых друзей.
Братство? За двоих я ручаюсь головой, за хрустального учителя моего Наппу – правой рукой и левой рукой. Всех остальных нужно понимать и любить…
Мне вдруг показалось, что Ольга раньше слишком мало и неверно страдала – ей не было больно, потому что она научилась играть и лукавить. Сочувствие чужой боли и лукавство – еще два противоречия, они несовместимы. А в ней эти противоположности смешиваются, отчего она и является нам то доброй, то грубой и немного даже (это правда, а не злобное обзывательство) пошловатой. Поэтому нужно ее или осторожно переделать, не сломав, или при расплате той или иной в ежедневной жизни принимать в расчет одну ее абсолютную доброту, которая есть безусловный остаток от разности ее доброты и того, что я назвал грубостью. Хотя, конечно, иногда бывает очень больно, если Ольга играет не на того зрителя.
Пошлость… Знаешь, что-то неопределенное снова происходит в отношении к Максу. Впрочем, я пока не буду говорить об этом. Хочу узнать у него самого.
