Денис Гуцко - Русскоговорящий
Два мира, в которые он так по-настоящему и не вошёл, которые упустил как упускают, не разглядев вовремя, автобус на остановке. А мог бы — войти? Старая Русса, станица Крымская… Смог бы сделать своими их воспоминания? вжиться в их жизни? срастись? чтобы чувствовать неразрывность: они — я… чтобы чувствовать корни.
Корни… И откуда это? Уж точно не из книг. В книгах попадалось другое — про Ивана, родства не помнящего — и чрезвычайно обижало. Каждый раз, когда попадалось. «Как так можно, про самих себя?» Здесь, дома, это воспримут как оскорбление: «Он отца своего не знает». И как было обидно слышать в свой адрес: «У тебя отца нет», — и со слезами на глазах лезть в драку, и кричать: «Они разведены! Разведены! Не понимаешь разницы?!»
Зачем ему это?
Никто вокруг не был озабочен подобными вещами. Большой город, десятки национальностей. Десятки национальностей в большом городе. Большой город растворил всех и перемешал. Семёновы, не говорящие по-русски, Цопурашвили, не говорящие по-грузински. Казалось, Большой Город вылепил новых людей.
Но только однажды к Ла́ше Гуцаеву приехали родственники из деревни. Дядя и двоюродный брат лет на десять старше Лаши. Привезли с собой огромные бутыли с вином и свежезабитого барашка. Был летний вечер, луна лила электричество, сочный травянистый аромат шёл от дворового виноградника. Из открытого багажника остро запахло шерстью. На деревенских родственниках были круглые войлочные шапки, которые Митя знал как «сванские» и видел разве что в отделах «Сувениры» или по телевизору на танцорах. Он-то считал, что такие шапки и есть — сувениры. Как русская рубаха, как лапти, например. Но шапки были настоящие, поношенные, потёртые там, где их касались руки. Барашка подвесили за задние ноги к проволоке, на которой обычно сушили бельё. Дядька звонко точил кухонный нож. Вынесли тазы, вёдра с водой. Гуцаевы выглядели возбуждёнными, будто на празднике.
Незабываемое зрелище: ловкое лезвие извлекает из шкуры, очищает от неё влажно блестящее, розовато-красное… шкура свисает к асфальту всё ниже, ниже… и вовсе падает, высвобождая выпуклую обнажённую тушу как лишившийся кожуры плод. Митя не понимает, не успевает расслышать быструю деревенскую речь. Лаша бегает из дома во двор, гордый, шумный. Пыхтя, поднимает на вытянутых руках шкуру, подаёт нож. Кровь с ладоней не вытирает. Подражая работающим, подбородком поднимает, засучивает рукава. Он уже не с Митей, он весь в чём-то другом…
Митя ему завидовал, но не из-за ножа или шкуры. Ему тоже хотелось иметь деревенских родственников.
Так откуда это острое как запах шерсти желание — чувствовать корни? Увлечённый книгами, он начинал догадываться, что они никогда не дадут ему этого. Книжная Россия не утолит и не заменит.
И он всё сильнее тянулся к гадающим женщинам.
Заменит ли запах кофе запах шерсти?
Митя не хочет быть сам по себе, родства не помнящим.
…Они живут возле площади Советской, всему городу известной, впрочем, по своему старому названию — Молоканская. Пожилые тбилисцы и вовсе говорят: «Молоканский базар», — хотя базара там давным-давно нет. Один из домов на Клдиашвили, дореволюционный, с деревянными перегородками и каменными ступенями тоже — Молоканский. Говорят, при царской власти их ссылали сюда целыми деревнями. Одна из бабушкиных подруг из молокан.
— А кто они такие?
— Они водку не пьют, одно молоко, а когда кого хоронят, весёлые песни поют.
Ого! Ужас!
Первый раз Митя шёл в гости к молоканам, замирая в предчувствии чего-нибудь экзотического. Может быть, чучело коровы в гостиной. Но экзотического не было и в помине. Мебель, телевизор, в книжном шкафу Морис Дрюон и Александр Дюма. Угощали цыплёнком табака и жареной картошкой.
— Ба, а что в них такого? Ну, молоканского?
— Да нет, это я так просто сказала. Их родители, те — да, придерживались, а сами они давно отошли. Обычные люди.
Но в другой раз он увидел настоящих молокан. В Молоканском доме умерла старушка — и её понесли (на руках до кладбища) под те самые весёлые песни. Процессия эта пугала, женщины в белых платочках и застёгнутые на все пуговицы мужчины казались переодетой нечистью. Лица, голоса, фигуры, — эти люди уж точно были другие, другой породы. И старушка плыла в гробу странно белая, молочная и — чудилось — весёлая.
«Чужие», — понял Митя, заметив, как смотрят вслед весёлой похоронной процессии. Как в школе, когда новичка не принимают, и он сидит один за партой с неприятным хмурым лицом — сам по себе, чужой. Он подумал: «Чужим быть страшно».
…«Чужим быть страшно», — думал Митя, глядя в темноту камеры. Из окошка под потолком тянуло дымом. Снова где-то горит… «Нет, — вспоминал он — это у ментов, топят буржуйку».
Он сидел на нарах, обхватив колени. По-прежнему ныли ноги и где-то сбоку. Снять бы сапоги, да холодно. Может быть, почитать… Он вынул из внутреннего кармана кителя библиотечную книжку, принялся разглядывать, поворачивая её так и эдак в неуловимом лунном свете. Раньше всё как-то не было настроения, и она так и пролежала эти дни во внутреннем кармане кителя. На картонной обложке с текстурой, напоминающей крокодилью кожу, вдавленными буквами с облезлой позолотой красовалось: «Псалтїрь».
— Тьфу ты!
После воспоминания о похоронах было тем неприятней прикоснуться к этому, словно к пауку или к лягушке — к таким жутким на ощупь, абсолютно чуждым человеческой коже созданиям… Он отбросил книгу в угол нар, в темноту. Читать, стало быть, нечего. Впрочем, ладно — всё равно темно.
Остаётся вернуться туда, где горит фисташковый абажур с коричневой бахромой и пахнет кофе.
…Мамины подружки — Корпус Невезучих. Из пятерых только одна, Лили Вачнадзе, замужем, и то из последних сил.
— Ух, что б его черти забрали! Господи, прости, но дай высказаться!
Или так:
— Детей выращу, и пошлю его… Митя, закрой уши!
— Да знаю я, куда. Вы в прошлый раз говорили.
— А ты не слушай старых печальных женщин. Иди Достоевского читай.
Но ему хочется побыть с ними, слушать разговоры ни о чём, гадания и сплетни. Они все ему симпатичны, эти старые печальные женщины с круглосуточно включенным чувством юмора. И даже Нина Подпиригора, которую в детстве считал ведьмой из-за неподвижного стеклянного глаза, тёмно-зелёного как бутылочное горлышко. Он любит сидеть с ними. Частенько кто-нибудь приносит бутылку «Мукузани». Чаще других — Лили.
— Митя, — зовёт она его — иди-ка открой, ты здесь единственный мужчина.
— Что, негоже лилиям прясть?
— Ну да.
— А пить лилии…
— Пить лилии будут сами. Но с виночерпием.
И Митя, отложив Достоевского, остаётся у них за виночерпия: он наливает, они пьют. Постепенно тосты превращаются в воспоминания. Школа, дворовые забавы. Смешные, строгие, любимые и нелюбимые преподаватели. Ухаживавшие за ними мальчики. И коронная, всегда востребованная история про то, как на Первое Мая они проехали по Плехановской, стоя в живой пирамиде на макете серпа и молота, а машина с их вещами уехала в школу, и им пришлось бежать в купальниках через весь центр, до дома Вали Амосовой…
— Эй, пехота!
— Что?
— Э, брат, совсем примёрз, как я погляжу! Идём к нам, насидишься ещё.
Олег, Влад из Перьми и Паша-чуваш, которого за глаза почему-то называют Мустафой, — сегодняшние Митины сторожа. Влад старший. В камере Митю больше не держат. Самыми злыми были, пожалуй, первые два караула. Заступали сослуживцы Лёхи, из одного с ним взвода. Видимо, тот и настропалял. Есть подавали в окошко, в туалет выводили по часам, — всё как положено. Но теперь пошли курсанты с другого курса, старше Лёхиного, и расклад изменился.
— Так неправильно, — громко заявил Влад, принимая смену — С ними по-человечески жить надо. От сумы и от тюрьмы, говорят, не зарекайся. Так-то.
Влад оказался взрослым (тридцатник), уже послужившим на зоне. Отперев дверь камеры, он так и оставил её незапертой. Митя переехал в тепло, к гудящей и потрескивающей буржуйке.
— Так нельзя, — продолжал он объяснять Мите — Мы никогда над ними не издеваемся. Дружно живём. Если они не нарушают, конечно. Сегодня мы к ним по-людски, завтра, глядишь… Хе-хе! Всяко быват, по-всякому дорожки-то пересекаются.
— Эт точно, — добродушно подтвердил Паша — Вот ты, например — вчера солдат, сегодня «зэк».
— Он, в натуре, смотрящим тут, по Шеки.
Они долго смеялись шуткам друг друга по поводу Митиного заключения в местном ИВС: «он тут в законе; ему тут зелёный свет; зона-то у нас какая будет, красная или как?». Митя из вежливости смеялся тоже, хотя не понимал в этих шутках ничего кроме междометий.
— Ну что, зэчара, б….й когда приводить?
Буржуйка делала своё дело, растапливала сосульки рук и ног, ласкала слух нежным треском. Тепло. Бежит паровозиками с солнцами в топках, льётся тропической речкой, кишащей, кипящей жизнью… тепло… одаривает, нисходит и просветляет. Такая роскошь по нынешнему его положению. Да и вообще… Тепло — это и есть Родина. Основной признак. Там, где люди живут не день и не два — и не на день, не на два поселились, они заводят тепло. Там, отогревшись, они начинают чувствовать. Любить. Там и Родина, где тепло и подходяще для любви. А в армии холодно. Люди-то здесь мимоходом, даже офицеры — сегодня здесь, завтра там. Холодно — поэтому всеобщая нелюбовь. Поэтому никакого ощущения Родины, как бы ни старался замполит. Нет её здесь, Родины. Опять же — какая Родина, если нелюбовь… замкнутый круг… стальной, тяжёлый, прочный как броня, неразмыкаемый круг.
