Эрик-Эмманюэль Шмитт - Одетта. Восемь историй о любви
Взбираясь по крутым улочкам, он размышлял о нелепости своих надежд. Почему он вообразил, что вновь увидит ее? Но если тогда она остановилась в гостинице, значит, приехала издалека, и у него не было никаких оснований надеяться на новую встречу.
«На самом деле я иду вовсе не на свидание, — с горечью подумал он. — Это даже не расследование. Это паломничество. Я блуждаю по своим воспоминаниям о той поре, когда я был молод, красив и знаменит, о той поре, когда меня еще могла желать принцесса».
Он остановился перед входом в гостиницу. Отель произвел на него еще более сильное впечатление, чем в прошлом, так как теперь он знал цену вещам: чтобы останавливаться в подобных заведениях, нужно иметь немало денег.
Он не решался переступить порог.
«Они меня попросту прогонят. И слепому ясно, что у меня не хватит денег даже на коктейль в баре гостиницы».
Пытаясь приободриться, Фабио напомнил себе, что он актер и недурен собой: перевоплотившись, он наконец рискнул войти.
Оказавшись у стойки, он миновал молодых служащих и обратился к шестидесятилетнему портье, который не только мог работать здесь в ту пору, но наверняка обладал незаурядной памятью, свойственной людям его профессии.
— Прошу прощения, меня зовут Фабио Фабри, я актер. Я как-то останавливался в этом отеле лет пятнадцать назад. Вы работали здесь в ту пору?
— Да, сударь. Я тогда был лифтером. Чем могу служить?
— В то время здесь проживала молодая женщина, очень красивая… ее высочество. Вы ее не помните?
— У нас останавливаются многие особы королевской крови, сударь.
— Она просила называть ее Донателлой, хотя я думаю, что… Персонал обращался к ней как к «ее высочеству».
Портье принялся перебирать воспоминания.
— Так, посмотрим, принцесса Донателла, принцесса Донателла… Нет, к сожалению, это имя мне ни о чем не говорит.
— Но вы должны были ее запомнить! Очень юная и красивая, слегка эксцентричная. Например, она ходила босиком.
Эта деталь явно о чем-то говорила портье. Порывшись в памяти, он воскликнул:
— Понял! Это была Роза.
— Роза?
— Роза Ломбарди!
— Роза Ломбарди. Я так и думал, что она назвалась Донателлой лишь в тот вечер. Знаете ли вы, что с ней стало? Возвращается ли она сюда? Должен признать, что она не из тех женщин, которых легко забыть.
Портье вздохнул и, расслабившись, облокотился на стойку.
— Конечно, я ее помню. Роза… Она работала здесь официанткой. Ее отец, Пепино Ломбарди, мыл посуду в ресторане. Несчастная была так молода, а у нее обнаружилась лейкемия — знаете, болезнь крови. Мы все ее очень любили. Нам было так жаль эту девушку, что мы старались выполнять все ее желания. А потом Розу забрали в больницу. Бедняжка, сколько ей было тогда? Лет восемнадцать, не больше. Она с детства разгуливала по деревне босиком. А мы ради смеха звали ее босоногой принцессой.
Самая прекрасная книга на свете
Когда Ольга появилась в бараке, в них вспыхнула надежда.
Сухощавая, долговязая, держалась она, прямо скажем, не слишком доброжелательно. Темноватая смуглая кожа резко подчеркивала очертания скул и подбородка, локти остро торчали. Не удостоив взглядом никого из находившихся в бараке, она опустилась на отведенные ей нары, убрала свои нехитрые пожитки в деревянный ящик. Надзирательница проорала ей лагерные правила — Ольга восприняла их так, будто та пользовалась азбукой Морзе, — лишь когда та указала ей на парашу и рукомойник, чуть повернула голову. Затем после ухода надзирательницы вытянулась на нарах и, хрустнув пальцами, погрузилась в созерцание почерневших балок на потолке.
— Видали, какие у нее волосы? — прошептала Татьяна.
Заключенные не поняли, что она имела в виду.
У новенькой была густая грива курчавых упругих здоровых волос, из-за чего ее голова казалась в два раза больше. Обычно такая мощь и природное здоровье достаются африканкам… Однако в смуглом лице Ольги негроидных черт не было, и скорее всего она была уроженкой одной из южных республик, раз оказалась в этом женском лагере, куда режим отправлял тех, кто отклонился от линии партии.
— Ну да, волосы, что такого?
— Наверное, она с Кавказа.
— Ты права. Иногда у кавказских женщин на голове просто стог.
— У нее жуткие волосы.
— Да нет же, они великолепны. Вот у меня тонкие и прямые, а мне бы хотелось, чтобы они были такие, как у нее.
— Да я лучше умру. Волосы, как щетка.
— Нет, как волосы на лобке!
Заглушённые смешки последовали за замечанием Лили.
Татьяна нахмурилась и, заставив всех замолчать, пояснила:
— Может, тут кроется решение.
Покоряясь Татьяне, которая считалась у них за главную, хотя была такой же заключенной, как и они, женщины попытались сосредоточиться на том, что от них ускользнуло: какое решение, способное изменить жизнь политических отщепенцев, отправленных на перековку, могло быть связано с этой незнакомкой? В тот вечер пурга плотно замела лагерь снегом. Снаружи уже стемнело, буря пыталась погасить тусклое свечение фонаря. Стояла стужа, что вовсе не облегчало их размышлений.
— Ты хочешь сказать…
— Да. Я хочу сказать, что в такой шевелюре можно много чего спрятать.
Все почтительно смолкли. Наконец одна из заключенных догадалась:
— Думаешь, что у нее есть…
— Да!
Пышногрудая светловолосая Лиля, которая, несмотря на тяжелую работу, климат и скверную еду, оставалась такой же упитанной, как на свободе, позволила себе усомниться:
— Она должна была об этом подумать заранее…
— А почему бы и нет?
— Я, например, при аресте никогда бы об этом не подумала.
— Вот именно, я говорю о ней, а не о тебе.
Зная, что последнее слово, как всегда, останется за Татьяной, раздосадованная Лиля принялась подшивать обтрепанный подол своей шерстяной юбки.
Снаружи завывала метель.
Покинув товарок, Татьяна двинулась по проходу к нарам новенькой и встала в ногах, ожидая знака, что та ее заметила.
В печке едва горел огонек.
Реакции не последовало, и Татьяна решилась нарушить молчание:
— Как тебя зовут?
Низкий голос произнес «Ольга», хотя губы, казалось, остались неподвижны.
— Ты здесь за что?
Лицо Ольги не дрогнуло. Восковая маска.
— Похоже, ты, как и мы все, была любимой невестой Сталина, а теперь надоела вождю?!
Это была обычная шутка, почти что ритуал, с которым здесь обычно встречали вновь прибывших; но фраза, ударившись о ледяную броню незнакомки, отскочила.
— Меня зовут Татьяной. Хочешь познакомиться с остальными?
— Ну, времени у нас навалом.
— Это точно, время у нас есть… мы в этой дыре застряли на месяцы, годы, может, здесь и похоронят…
— Значит, время есть.
С этими словами Ольга закрыла глаза и отвернулась к стене, обхватив худые плечи.
Поняв, что больше из новенькой ничего вытянуть не удастся, Татьяна вернулась к подругам.
— Она не лыком шита. Это внушает доверие. Есть надежда, что…
Все — даже Лиля — решили подождать. Всю следующую неделю новенькая выдавала не больше фразы в день, и ту приходилось тянуть из нее клещами. Это поведение укрепляло надежды видавших виды заключенных.
— Уверена, что ей это могло прийти в голову, — сказала наконец Лиля, которая с каждым часом все больше верила в это. — Она точно из тех, кто все предусмотрит.
День принес немного света, но из-за тумана все казалось серым; когда он рассеялся, над лагерем навис непроницаемый щит темных гнетущих облаков, напоминающий армию часовых.
Поскольку никому не удавалось войти в доверие к Ольге, они понадеялись, что сумеют во время очередной помывки узнать, не прячет ли чего новенькая, — но было так холодно, что никто не делал поползновений раздеться; обсохнуть и согреться было невозможно, пришлось ограничиться быстрым умыванием. Как-то утром они обнаружили, что благодаря густоте Ольгиных волос капли скользят по ее шевелюре, не проникая внутрь, словно это непромокаемый головной убор.
— Ну что ж, — решила Татьяна, — придется рискнуть.
— Ты хочешь прямо просить у нее?
— Нет, показать.
— Представь, вдруг она донесет? Что если ее подослали, чтобы устроить нам ловушку?
— Непохоже, — сказала Татьяна.
— Совершенно непохоже, — подтвердила Лиля, завязав узел и оборвав нитку.
— Очень даже похоже! Разыгрывает тут суровую дикарку, глухонемую, которая ни с кем не водится: недурной способ втереться к нам в доверие!
Это выкрикнула Ирина, удивив других женщин, впрочем она и сама была поражена логичностью своих доводов.
— Вот если бы мне поручили разузнать что-то в женском бараке, — продолжила она, — я бы не нашла лучшего способа за это взяться. Держаться букой, ни с кем не заговаривать и таким образом со временем вынудить пойти на откровенность. Это ведь гораздо хитрее, чем вести задушевные беседы. Может, среди нас сейчас один из лучших агентов СССР.
