Виктория Токарева - Террор любовью (сборник)
Еж стоял, парализованный счастьем. Дюк тоже не двигался.
– Иди, иди, – мягко предложил спортсмен Дю-ку. – И папашу своего забирай…
Спустились по лестнице, не глядя друг на друга. Молча взяли пальто у гардеробщика.
Вышли на улицу.
– «Не пахло»… – обиженно передразнил Еж. – Да я и сам к этим магазинам на пушечный выстрел не подойду. Плевал я на них с высокой колокольни! А еще лучше – с низкой, чтобы плевок быстрее долетел. На этой мебели посидишь, людей начинаешь ненавидеть. Стая… Да и то в стае свои законы. Вот волки, например… Да что мы здесь стоим? – спохватился Еж. – Пойдем выпьем!
Они перешли дорогу, влекомые вывеской «Гриль-бар».
В баре почти пусто. За столиками в пальто сидели редкие пары. Играла тихая музыка.
– Есть хочешь? – спросил Еж.
– Сейчас нет, – ответил Дюк.
Он хотел, потом перехотел и только чувствовал в теле общую нудность.
Еж принес бутылку коньяка с большим количеством звездочек и лимон, нарезанный кружками.
Разлил коньяк по стаканам, себе полный, Дюку – половину.
– Тебя как зовут? – спросил Еж.
– Саша, – вспомнил Дюк.
– Ну, Саша! – Еж поднял стакан. – За успех мероприятия!
Дюк широко глотнул. Закусил. Ему стало пронзительно от коньяка и кисло от лимона.
Еж выпил. Скрючил лицо, как резиновая кукла, сбив нос и рот в одну кучу. Потом вернул все на свои места.
– Жаль, что меня не посадили, – сказал он.
– Куда? – не понял Дюк.
– В тюрьму, – просто ответил Еж, размыкая лимонное кольцо в лимонную прямую. – Скрыться бы от них ото всех. Поменять обстановку. В тюрьме, если хочешь знать, тоже жить можно. Главное, знаешь, что?
– Нет, не знаю.
– Главное – остаться человеком. Я помню, после войны пленные немцы дома строили. На совесть. Я спрашиваю одного: «Ты чего стараешься?» А он мне: «Хочу домой вернуться немцем». Понимаешь?
Дюк внимательно слушал Ежа, но проблемы немца были далеки от его собственных проблем.
– Вы мне «Тауэр» обещали, – намекнул Дюк.
– Приходи и бери, – согласился Еж.
– Так нету же, – растерялся Дюк.
– На базе нету, а у меня на складе есть. Один. Бракованный. Стекло треснуло. Но стекло заменить – пара пустяков. Мои ребята и заменят.
Еж посмотрел на часы и сказал:
– Сегодня я уже не вернусь. Давай завтра. С утра. Ты сам придешь? Или пришлешь?
– Пришлю, – важно ответил Дюк.
– Я его грузину одному обещал. Но отдам тебе.
– Спасибо, – поблагодарил Дюк.
– Тебе спасибо. То, что ты сделал, дороже денег. Ты в самом деле счастье приносишь?
– Всем, кроме себя, – сказал Дюк.
– Это понятно, – поверил Еж.
– Почему понятно?
– Или себе за счет других, или другим за счет се-бя, – объяснил Еж.
– А вместе не бывает?
– Может быть, бывает. Но у меня не получается.
– А вы – себе за счет других? – поинтересовался Дюк.
– Я не себе. В том-то и дело. Что мне надо? – Еж прижал к груди обе лапки. – Мне ничего не надо. Я старый человек. Все для них! И хоть бы раз они спросили: «Папа, как ты себя чувствуешь?» Я не стал бы жаловаться. Но спросить-то можно… Поинтересоваться отцом родным…
Дюку стало обидно за Ежа, и он спросил:
– А как вы себя чувствуете?
– Плохо! – Еж подпер усеченной лапкой свою крупную голову и устремил грустный умный взгляд в лесное пространство. – Из меня азарт ушел. Скучно мне! Скучно! Смысла не нахожу. В чем смысл?
– Не знаю, – сказал Дюк.
– И я не знаю, – сознался Еж. – Раньше думал: дети растут. Для них. Теперь выросли, и я вижу: это вовсе не мои дети. Просто отдельные люди. Сами по себе. Я – отдельный человек. Сам по себе. Я для них интересен только как источник дохода. И больше ничего.
Дюк вспомнил маму и сказал:
– Это нехорошо со стороны ваших детей.
– Нормально, – грустно возразил Еж. – Если бы дети исполняли все надежды, которые на них возлагают родители, мир стал бы идеален… А он как был несовершенным со времен Христа, так и остался.
– А что же делать? – настороженно спросил Дюк.
– Ничего не делать. Жить. Во всех обстоятельствах оставаться человеком. Как пленный немец. Все мы, в общем, в плену: у денег, у болезней, у желаний, у возраста, у любви и смерти. А… – Еж махнул рукой. – Пойдем, я тебя домой отвезу.
– Я сам доберусь. Спасибо, – поблагодарил Дюк.
Он устал от Ежа так, будто бесконечно долго ехал с ним в одном лифте. Хотелось остаться одному и думать о чем захочется. А если не захочется, то не думать вообще.
Добирался он три часа. Как до другого города.
В метро Дюк заснул и проснулся на станции «Преображенская» оттого, что женщина, работник метро, постучала его по плечу.
Дюк вышел из вагона, пересел в поезд, идущий в противоположном направлении, и его понесло через весь город до следующей пересадки. Дюк сидел, свесив голову, которая почему-то не держалась на шее, а моталась по груди, как футбольный мяч по полю. И ему казалось: он никогда не доберется до цели, а всегда теперь будет грохотать в трубах.
Наконец он все же добрался до своей лестничной площадки. Позвонил к тете Зине и сообщил необходимое: куда прийти и когда прийти. Дюк чувствовал себя, как после сильного отравления. И ему было безразлично все: и собственная победа, и тети Зинина реакция. Но реакция была неожиданной.
– А ковер? – спросила тетя Зина.
– Что «ковер»? – не понял Дюк.
– К мебели, – объявила тетя Зина.
Она, видимо, решила, что Дюк действительно «навроде золотой рыбки», а рыбке ничего не составляет достать новое корыто и новые хоромы.
– Этого я не знаю, – сухо ответил Дюк. – Это без меня.
Его тошнило ото всего на свете, и от тети Зины в том числе.
– Я щас, – пообещала тетя Зина и заперебирала короткими устойчивыми ногами, унося в перспективу свой зад, похожий на пристегнутый к спине телевизор. Тут же вернулась и сунула Дюку десятку, сложенную пополам.
– Что это? – не понял Дюк.
– Возьми, возьми… Купишь себе что-нибудь.
– А что можно купить на десятку? – простодушно удивился Дюк. – Лучше купите себе… туалетной бумаги, например. На год хватит. Если экономно…
Он сунул деньги обратно в пухлую руку тети Зины и пошел к своей двери. Достал ключи.
Тетя Зина наблюдала, как он орудует ключом. Потом сказала:
– Грубый ты стал, Саша. Невоспитанный. Чувствуется, что без отца растешь. Безотцовщина…
Дюк скрылся за дверью.
Лоб стал холодным. К горлу подкатило. Он пошел в уборную, наклонился и исторг из себя остатки коньяка, гарнитур «Тауэр», десятку и безотцовщину.
Стало полегче, но ноги не держали.
Переместился в ванную. Встретил в зеркале свое лицо – совершенно зеленое, как лист молодого июньского салата. Потом пошел в комнату и лег на диван зеленым лицом вниз.
После уроков к Дюку подошел Хонин и сказал:
– У меня к тебе дело.
– Нет! – отрезал Дюк.
– Почему? – удивился Хонин. – У тебя же мамаша уехала.
Мама действительно уехала на экскурсию в Ленинград. У них в вычислительном центре хорошо работал местком, и они каждый год куда-нибудь выезжали. Но при чем здесь мамаша?
– А что ты хотел? – спросил Дюк.
– Собраться на сабантуй, – предложил Хонин. – Маг Светкин. Кассеты Сережкины. Хата твоя.
– Пожалуйста, – обрадовался Дюк.
Его никогда прежде не включали в сабантуй: во-первых, троечник и двоечник, что непрестижно. Во-вторых, маленького роста, что некрасиво. Унижение для компании.
– Можно бы у Светки на даче собраться. Так туда пилить – два часа в один конец.
– Пожалуйста, – с готовностью подтвердил Дюк. – Я же сказал…
Вернувшись из школы домой и войдя в квартиру, Дюк оглядел свое жилье как бы посторонним критическим взглядом. Взглядом Лариски, например.
У Лариски в доме хрусталя и фарфора – как в комиссионном на Арбате. Дюк просто варежку отвесил, когда пришел к ним в первый раз. Внутри серванта из фарфора была разыграна целая сцена: кавалер с косичкой в зеленом камзоле хватал за ручку барышню в парике и в бесчисленных юбках. Действие происходило на лужайке, там цвели фарфоровые цветы и лаяла фарфоровая собачка. У собачки был розовый язычок, а у цветов можно было сосчитать количество лепестков и даже тычинок.
Ничего такого у Дюка не было. У них стоял диван с подломанной ножкой, которую Дюк сам бинтовал изоляционной лентой. Инвалидность дивана была незаметна, однако нельзя плюхаться на него с размаху. На креслах маленькие коврики скрывали протертую обивку. Скрывали грубую прямую бедность.
Они вовсе не были бедны. Мама работала оператором на ЭВМ – электронно-вычислительной машине. Закладывала в машину перфокарты и получала результат. И зарплату. И алименты размером в свою зарплату. Судя по алиментам, отец где-то широко процветал. Да и они с мамой жили не хуже людей. Просто мама не предрасположена к уюту. Ей почти все равно, что ее окружает. Главное, что в ней самой: какие у нее мысли и чувства. Дюка это устраивало, потому что не надо постоянно чего-то беречь и заставлять людей переодевать обувь в прихожей, как у Лариски.
