Дибаш Каинчин - У родного очага
Многие завидуют Яна. «Вышла за Большого человека. Хорошо ей — как почкам среди сала». Это правда, об одежде и пище Яна думать не приходится. Но разве только в еде счастье? Как люди не могут понять, что сытая жизнь бывает и в тягость? Живет Яна взаперти — Йугуш запретил выходить за ограду. А разве хорошо одной? Люди строят новую жизнь, а она не видит, как ее строят. И подружек у нее нет, те, с которыми росла, да и работала вместе, теперь боятся близко подойти к аилу Йугуша. Встречаться Яна может только с женой Сарбана, председателя колхоза (как-то отнесла своей старой тетке баранью ногу — Йугуш наставил за это синяков на лбу и под глазами), да радости мало от этого. Не дай бог, стать такой же!
Жена Сарбана привела вчера в юрту трех молодых келин[9]. Указала им на мешки с ячменем, велела истолочь в ступах талкан. Целый день келины стучали пестами, а жена Сарбана даже чаю не налила им. Яна тайком принесла женщинам три круглых сыра. Те поблагодарили, чуть-чуть надкусили, а затем спрятали сыры на головах под шапками — угостить ребятишек: «Сами-то глазами наедимся. Во-он сколько еды вокруг».
Хозяйка тоже не сидела без дела: поставила на очаг большой казан, в нем топилось конское, коровье и баранье сало. Потом сняла казан, чтобы слить вершки жира в ведро, налила доверху. Льет, а сама приговаривает, глядя на молодых келин: «Чтоб у меня колесо холесо толькли, холесо! Чтобы талькан был белий, белий, без тлюхи!» Да еще пальцем погрозила. Резко повернулась и задела подолом своей красной шелковой шубы полное ведро жира. Опрокинулось ведро на пол и на шубу. (Можно сказать, шикарно всегда одевалась жена Сарбана. Вот идет она по деревне: шапка из собольих лапок надвинута на самые глаза, красная шелковая шуба так и переливается на солнце, сапожки хромовые, тоже красные, так и поскрипывают, — вся нарядная и «новенькая», но всяк человек, хоть он и не здешний, с первого взгляда сразу определит, что не такая она, и шепнет ей вслед: «грязнуха».) Вот и сейчас: забрызгала свою шелковую шубу, а не думает снимать, мечется по юрте, схватила шампур, стала протыкать глинобитный пол, чтобы жир поскорее впитался в землю, бормочет: «Ой, глех какой, пищу оплякинуля наземь, плёклянет меня тепель бог! И-и, все это из-за вас, голёдлянки! — завизжала она, — из-за ваших жадных гляз, голёдные побилюськи! Насквозь плёглядели ведлё!» Опять хватает развешанные под крышей куски сала, бросает их в казан... «Разрешила бы нам выпить этот жир, — переглядываются между собой келины, — легли бы на пол и выпили б его без остатка».
Вечером, когда келины кончили работу и надо было им отправляться по домам, жена Сарбана задрала им подолы — проверила, не уносят ли чего из аила, но шапки снять не догадалась.
Ушли келины, а из юрты вскоре послышалась пьяная песня жены Сарбана: «Выпью, погуляю, жива я, не мертва еще...»
«Не дай бог стать такой же, как эта женщина, — думала той ночью Яна. — Люди ее проклинают. Проклянут и меня — жену Йугуша, скажут: вместе с ним ела и пила, чернила нас с ним вместе... Злой он, мой муж, а голова его зашла в тупик, не знает она правильного пути... Лучше уйти от него... Не клялась я ему, и ребенка у нас нет, чтобы растить его вместе...»
Кепеш в ту ночь так и не пошел домой. Сна ни в одном глазу, хотелось побыть одному, подумать обо всем, крепко подумать. Не заметил, как вышел за пределы села. Добрел до древнего кургана, присел на камень, схватился за голову: «Вот и попался в капкан... Что делать? Как быть?»
Мечтал Кепеш весело прожить свою жизнь, с шутками, прибаутками, беззаботно смеясь. Когда был молод, здоров, как горный архар, был уверен, что промчится по жизни, как этот самый архар, без усталости и забот. А выходит, что жизнь — не простая штука, много не посмеешься, не поиграешь с ней, скорее она с тобой поиграет. «Вот нацарапает Йугуш бумажку, и загремишь туда, откуда никто не возвращается... Что же мне делать с этим Байюреком?.. Послушаться Йугуша? А как потом посмотрю в глаза жене и сыну Байюрека?.. Что же делать?.. Эх, поиграл я с жизнью... Поиграл... Табынара проиграл...»
Проголодался тогда Кепеш за целый день на охоте и по пути заехал в юрту Тарынчак — к старшему брату Табынара. Тарынчак собирал у здешних шерсть, кожу, пушнину и за все это получал немалые барыши. Люди говорили, что он богат, но скряга непревзойденный: ходил в лохмотьях, не ел, не пил. Имел единственные штаны из козлиных шкур и надевал их только при людях. Как выедет куда в безлюдное место, так снимает штаны и приторачивает к седлу, чтобы они зря не протирались. Даже жену себе выбрал самую маленькую из людей: маленькая много не съест и на шубу ей хватит трех овчин.
И Кепеша тут не надо оправдывать, заехал бы в юрту по-человечески. А то он доехал шагом до коновязи с окаменелым лицом, так и остановился, слова не вымолвит и не слезает с седла. Кепеш когда-то видел — вот так приезжал к себе в юрту старый охотник Туулай, когда добыл соболя. Видимо, таков обычай, раз расщедрился батюшка Алтай и подарил тебе дорогого зверя. А Тарынчаку ли не знать об этом. Так прибежал к коновязи, что чуть не задохнулся, взялся за чумбур, привязал осторожно, будто он стеклянный, снял Кепеша с седла и, держа за подмышки, как зайсана, привел в юрту, посадил на почетное место, во главе очага на белую кошму и принялся угощать. Так крутится, что чуть в огонь не падает. Кепеш так и не проронил ни слова, ел, пил, курил, после снова ел, ел, снова пил, опять курил, тут его разморило, и он, не найдя, чем бы ему еще поудовольствоваться у такого скряги, решил малость поспать. Вот он уже задремал, тут вдруг Тарынчак как закричит: «Ой-ий, ограбил!», как схватит Кепеша за правую ногу одной рукой за носок, другой за пятку, как крутанет! «Эх, собака, насмехаться надо мной!» — Так и крутит Тарынчак, не отпускает. Кепеш только успевает переворачиваться, воет от боли: «Ой, ой, больше не буду, не буду. Ой, больно, больно!» Тарынчак так я не отпустил, крутил за ногу Кепеша, пока тот, переворачиваясь, не допрыгал до коновязи.
После этого Кепеш целый месяц лежал без ног. Но тут виноват он сам. Эх, опять виноват!
«Отомщу, — грозился Кепеш лежа. — Пусть хоть раз будет виновным Тарынчак!» И вот поэтому Кепеш, когда брат того Тарынчака — Табынар — вытащил нож и при этом был так похож на своего старшего брата, Кепеш сдержал руки ему сзади. Тут Кукпаш и разнес ему череп пестом.
А теперь вот отвечай!.. А как было хорошо жить...
Вот просыпается Кепеш, потягивается, потом садится на своем супружеском ложе, застеленном телячьей шкурой. Посидит, посидит, натянет одну штанину... зевнет, начинает шутить со своей Кураш. А та совсем шуток не понимает. Не до шуток ей — встает спозаранок.
— Кураш, а Кураш — начинает Кепеш, — знаешь, что вспомнил?
— Да что, Кепеш?
— В прошлом году в этом же месяце кукушки[10], по-моему, даже в этот же день двенадцатого новолунья, знаешь, где я был? Поехали табуны проведать, завернул к Кылчанам на свадьбу — они живут у горловины ущелья Иерсил. Ба, сколько народу! Все же протолкался в аил. Со всех сторон меня стиснули, и тут мое ружье — как бабахнет за спиной! Видно, нечаянно задели за крючок. Испугался — ну, выгонят. А никто не обратил внимания — вот как громко пели! Вот так да!.. А пуля ударилась о дымоход и — не поверишь — упала в очаг, прямо, в золу. Что делать? Подобрал я ее незаметно и положил обратно в карман.
— Ну что ты мелешь? И не лень тебе выдумывать эти глупости. Встал бы, дров наколол.
— Не веришь, мать? А помнишь, три года назад я привез тебе козла, так это его я той пулей застрелил...
Кураш слегка улыбается. А если бы сидел посторонний, покраснела бы и извинилась: «Не верьте вы этому Кепешу. Чтобы правду в его словах найти, надо их просеять семь раз, а то и десять...»
В эту зиму Кепеш месяц ходил холостым, свободным, вольным. И из-за чего: вернулся он из табунов, был так прекрасно настроен, что схватил два ведра и принес из речки воды, поставил чай. Вот чай вскипел, вот вечер наступил, вот ребятня наелась и уснула. Кепеш остался вдвоем с Кураш. Сидят, все чаюют. Так хорошо, спокойно у обоих на душе. И еще к этому прибавить надо то, что Кепеш полмесяца был в табунах. «Кепе-еш, а Кепе-еш...» — жена все говорит и говорит, «Кура-аш, а Кура-аш»... — начинает Кепеш. И вот тут — кок ярамас! — жена вдруг как закричит «Итатай!», как бросит пиалу в дверь, как схватит деревянную поварешку и — трах ею по голове Кепеша.
— Кудай, куду-уй! Что мне сделать над тобой?! Что! Сгинь ты с глаз моих, сгинь! Чтоб отныне я видела только спину у тебя!
— Как же это, мать? Неужели ты не нуждаешься в отце своих семерых детей?
— Уйди, говорю, уйди! Вон, вон!
Кепешу пришлось ночевать в юрте дяди. Утром приходит, жена не пускает домой. Поехал Кепеш к табунам. Приезжает через полмесяца — опять не пускает. Тогда приехал еще через полмесяца и тут услышал: «Садись, чаю попей». Кепеш почаевал и засобирался.
— Спасибо, мать. Однако, уходить пора.
