Видиадхар Найпол - Территория тьмы
— Вы писать три месяца? — спросил Азиз.
Я не написал. Я не хотел рисковать. Но как он догадался?
— Вы писать три месяца.
За день до вселения мы нанесли неожиданный визит. Все выглядело по-прежнему. Мистер Батт ждал на пристани, одетый точно так же, как и в прошлый раз, с таким же рассеянным видом. Стол, который мне обещали укрепить и покрасить, так и стоял на лужайке — некрашеный и неукрепленный. Настольной лампы и признака не было. «Второй слой», — говорил тогда Азиз, кладя ладонь на перегородку, которая отделяла нашу спальню от ванной комнаты. Но второй слой так и не был нанесен: ярко-синяя краска лежала таким же тонким и шершавым слоем на свежем дереве с темными пятнами сучков. Послушно, не говоря ни слова, мистер Батт осматривал всё вместе с нами, останавливаясь там, где останавливались мы, глядя туда, куда глядели мы, как будто сам не подозревал — при всей своей осведомленности, — что там обнаружится. В ванной тоже все было так же, как и в прошлый раз: унитаз на прежнем месте, по-прежнему в обмотке из проклеенной бумаги, трубы установлены, сливной бачок отсутствует.
— Всё, — сказал я. — Всё. Возвращайте залог. Мы уходим. Здесь не будем жить.
Мистер Батт ничего не ответил, и мы стали спускаться по ступенькам. Потом через сад, из своей теплой деревянной хибарки, окруженной ивами, спотыкаясь, выбежал Азиз — в ночном колпаке и свитере. Свитер был заляпан синей краской — свидетельство очередного умения, и крупная капля краски красовалась на самом кончике носа. Он нес — как будто собирался преподнести нам — смывной бачок.
— Две минуты, — сказал он. — Три минуты. Я наладить.
Один из гномов Белоснежки в шерстяном ночном колпаке: бросить его было немыслимо.
Через три дня мы вселились. И всё обещанное было сделано. Казалось, тут приложили руку все садовые работники — кто с метлой и щеткой, кто с пилой и молотком. К столу прибили массивные скобы и закрепили его множеством гвоздей; его покрыли ярко-синей краской, которая сразу же начала отслаиваться. Здоровенная электрическая лампочка, прикрытая сверху маленьким полусферическим металлическим абажуром, была приделана к коротенькой гнущейся ножке, стоящей на хромированном диске, и соединялась длиннющими спутанными гибкими шнурами — я потом проверял их длину и подвижность — с постоянным источником электричества. Это была моя настольная лампа. В ванной комнате был установлен смывной бачок. Азиз, точно волшебник, дернул за цепь, и полилась вода: система слива работала.
— Мистер Батт, он говорить, — сказал Азиз, когда журчанье воды затихло, — это не его отель. Это ваш отель.
* * *Кроме Азиза и мистера Батта, были там и другие. Был мальчишка-подметальщик в просторной одежде, как следует заляпанной грязью. Был Али Мохаммед. Это был мелкий человечек лет сорока с мертвенно-бледным лицом, походившим на мертвеца еще больше из-за плохо пригнанных зубных протезов. В его обязанности входило заманивать туристов в гостиницу. Его официальный костюм состоял из полосатой индийской пары (свободных штанов и жакета без отворотов), башмаков, кашмирской меховой шапки и серебряных часов с цепочкой. И вот дважды в день он выходил из домика в нижней части сада и, стоя вместе со своим велосипедом на шикаре, плыл на ней мимо однокомнатной деревянной лачуги портного, кривовато возвышавшейся над водой, мимо тополей и ив, мимо плавучих домов, мимо парка Неру — к гхату[42] и бульвару над озером, чтобы оттуда на велосипеде доехать до Центра приема туристов и встать в тени чинар возле входа, под щитом с портретом Неру. И был еще хансама, повар. Он был старше, чем Азиз или Али Моххамед, и отличался более благородным телосложением. Он тоже был невысок, но росту ему зрительно прибавляли правильные пропорции тела, хорошая осанка, длиннополая рубаха и свободные штаны, сужавшиеся к ладным ступням. Он был очень задумчив. Его правильные черты искажались, когда он нервничал или раздражался. Он часто выходил из кухни и застывал на несколько минут на веранде домика, уставившись на озеро, переминаясь босыми ногами на половицах.
Наша первая трапеза была обставлена как настоящий ритуал. Бетонный пол столовой устлали старыми циновками; на столе стояли два пластмассовых ведерка, из которых торчали красные, синие, зеленые и желтые пластмассовые маргаритки на длинных стебельках. «Мистер Батт, он покупать, — сообщил Азиз. — Шесть рупий». Он отправился за супом; потом мы увидели, как он и Али Мохаммед, каждый с тарелкой супа в руках, вышли из кухни и осторожно, не сводя глаз с супа, зашагали по садовой дорожке.
— Горячий ящик приносить следующая неделя, — сказал Азиз.
— Горячий ящик?
— Следующая неделя. — Он говорил тихим голосом; он походил на добрую нянюшку, которая ублажала избалованного, возбудимого ребенка. Он снял с плеча салфетку и отогнал мелких мушек. — Это ничего. Становиться жарко — маленькие мухи дохнуть. Большие мухи прилетать и охотиться на маленькие мухи. Потом москиты прилетать и кусать большие мухи, и они улетать.
И мы ему поверили. Он удалился и встал снаружи, под выступом гостиной; и почти немедленно мы услышали, как он кричит кому-то на кухне или кому-то, кто проплывал по озеру, совершенно другим голосом. Из окон нам открывался вид на тростники, горы, снег и небо; время от времени показывалась голова Азиза в ночном колпаке — он заглядывал к нам сквозь еще не застекленные оконные рамы. Мы находились посреди неизвестности, но на этом крошечном островке мы оказались в надежных руках; о нас пеклись; с нами не должно случиться никакой беды; и с каждым новым блюдом, которое приносили из кухни в конце сада, это чувство уверенности и безопасности возрастало.
Азиз, радовавшийся не меньше нас, кликнул хансаму. Похоже, это было дерзостью с его стороны. По раздавшемуся ворчанью, тищине и промедлению мы догадались, что именно так это и было расценено. Наконец хансама явился — без передника, взволнованный и застенчивый. Что бы мы желали на обед? Что бы мы желали на ужин?
— Вы хотеть лепешки к чаю? А пудинг — какой вы хотеть пудинг? Ромовый пудинг? С вареньем или заварным кремом? Яблочный пирог?
Белоснежка ушла, но успела передать свое кулинарное мастерство.
* * *Стояла только ранняя весна, и иногда по утрам на склонах гор появлялся свежий снег. Озеро было холодным и прозрачным; можно было видеть, как рыбы кормятся, точно сухопутные животные, водорослями на дне озера, а когда выходило солнце, каждая рыба отбрасывала тень. На солнце становилось жарко, шерстяная одежда мешала. Но вскоре жара сменилась дождем, и тогда температура резко упала. Тучи низко насели на горы, иногда они опускались до уровня берегов, иногда клочья облаков расползались по долинам. Храм на вершине Шанкарачарьи, стоявший на 300 метров выше нас, пропал из виду; мы представляли себе, как там, наверху, живет одинокий брахман; на голове у него шерстяная шапочка, а под его розово-коричневым одеялом теплится маленькая угольная жаровня. Когда над озером проносился ветер, молодые тростники качались; рябь прогоняла отражения с поверхности воды; пурпурные кружки лотосов закручивались кверху; и все суденышки, плывшие по озеру, спешили в укрытие. Некоторые причаливали к пристани нашего отеля; иногда с лодок сходили люди и шли в нашу кухню — разжиться углем для своих кальянов или для жаровен из обмазанных глиной ивовых прутьев, которые они держали у себя под одеялами. А сразу после дождя озеро делалось таким же гладким, как и прежде.
Гостиница стояла на одном из главных маршрутов шикар, служивших беззвучными озерными шоссе. Туристический сезон еще не вполне начался, и вокруг пока текла только жизнь самих приозерных жителей. По утрам проплывала целая флотилия груженных травой шикар, где веслами орудовали женщины, сидевшие скрестив ноги на корме, почти вровень с водой. Место базара, по обычаю, менялось день ото дня. То он оказывался прямо перед нашей гостиницей, за участком, где рос лотос; то — несколько дальше, рядом со старой лодкой — самой крохотной озерной лавкой. Часто казалось, что покупатель и продавец вот-вот полезут в драку, но все эти угрожающие жесты, крики, отплытие покупателя, сопровождаемое бранью через плечо, возвращение, новый поток ругани, — все это было лишь принятым на озере способом торговаться. Суденышки сновали целый день. Продавец сыра, одетый, как жрец, в белое, сидел перед белыми конусообразными холмиками из сыров и звонил в колокольчик. Он и его сыры были защищены навесом, а вот гребец сидел на корме безо всякого укрытия. На молочнице были пугающие украшения: серебряные серьги болтались в ее растянутых ушных мочках, будто ключи на кольце. Товар кондитера умещался в одной-единственной красной коробке. Каждый день в гостиницу наведывался человек из «Хлеба и Булки с Маслом»; на бортах его шикары буква N красовалась от носа до кормы. «Кра-си-вые! Чу-дес-ные! Ми-лые!» — это кричал Бюльбюль, продавец цветов. Его розы целую неделю наполняли ароматом нашу комнату, а вот душистый горошек завял в тот же день, когда мы его купили. Бюльбюль посоветовал класть соль в воду, но его душистый горошек опять увял; мы поругались. Однако его шикара продолжала проплывать мимо подвижным пятном колдовских красок в ранние утренние часы, пока не наступил настоящий сезон, и тогда Бюльбюль покинул нас, чтобы обслуживать более выгодные плавучие дома первого разряда на озере Нагин. Часто проплывали полицейские шикары, в которых констебли везли сержанта. В почтовой шикаре, выкрашенной в красный цвет, клерк-почтальон сидел за низеньким столом и продавал марки, штемпелевал письма и звонил в колокольчик. У каждого торговца имелся собственный гребец; иногда гребцами работали дети лет семи-восьми. Это вовсе не выглядело какой-то жестокой эксплуатацией. Здесь — как до недавних пор и в других странах — дети были просто маленькими взрослыми: это касалось и одежды, и умений, и внешних повадок. Иногда поздно ночью мы слышали, как они поют, гребя домой, чтобы подбодрить себя.
