Джеффри Евгенидис - А порою очень грустны
— Это строгий, обширный, аналитический курс по религиозному мышлению двадцатого века. Всем, кто считает, что неплохо было бы узнать кое-что про отчуждение, следует переменить свое мнение на этот счет.
Бросая сердитые взгляды, Рихтер раздал всем программу. Туда входили «Протестантская этика и дух капитализма» Макса Вебера, «Огюст Комт и позитивизм. Основные труды», «Мужество быть» Тиллиха, «Бытие и время» Хайдеггера и «Драма атеистического гуманизма» Анри де Любака. У студентов вытянулись лица. Все надеялись, что им дадут «Незнакомца», которого они уже читали в старших классах. На следующее занятие пришло меньше пятнадцати человек.
У Митчелла никогда не было такого преподавателя, как Рихтер. Он одевался как банковский сотрудник: серые костюмы в меловую полоску, старомодные галстуки, застегнутые доверху рубашки, начищенные туфли. Подобно отцу Митчелла, он обладал внушающими доверие свойствами — был добросовестен, здравомыслящ, мужественен — и при этом вел жизнь, посвященную интеллектуальному совершенствованию, какую обычно не ведут отцы. Каждое утро Рихтеру доставляли на работу «Франкфуртер альгемайне». Он мог процитировать по-французски слова братьев Ла Верандри, произнесенные при виде бесплодных земель Дакоты. Выглядел Рихтер не таким оторванным от мира, как остальные преподаватели, и менее сосредоточенным на идеологических вопросах. Голос у него был низкий, как у Киссинджера, если забыть про акцент. Невозможно представить себе, что он когда-то был мальчиком.
Дважды в неделю они встречались с Рихтером и, не боясь смотреть фактам в глаза, разбирали причины того, что христианская вера скончалась приблизительно в 1848 году. Мнение, которое разделяли многие, будто вера по-прежнему жива, будто она никогда и ничем не страдала, было сразу же отметено. Рихтер отвергал всякие увертки. Не можешь ответить на возражения Шопенгауэра — изволь разделять его пессимизм. Однако это был отнюдь не единственный вариант. Рихтер утверждал, что безоговорочный нигилизм в интеллектуальном смысле ничем не лучше безоговорочной веры. Над трупом христианства еще можно было повозиться, постучать по его груди, подуть в рот — вдруг его сердце забьется снова. «Я не умер. Я просто сплю». Рихтер, всегда державшийся прямо, всегда на ногах, с коротко подстриженными седыми волосами, но все же не лишенный каких-то обнадеживающих признаков — чертополох в петлице, обернутый подарок для дочери, торчащий из кармана пальто, — задавал студентам вопросы и выслушивал их ответы так, словно это может произойти сегодня, здесь: вот сейчас в Ричардсон-холле, в аудитории 112, Ди Майклс, исполнявшая роль Мерилин Монро в студенческом спектакле «Автобусная остановка», возьмет и перебросит веревочную лестницу через пропасть. Митчелл наблюдал, как обстоятельно Рихтер вел занятия, с каким пониманием относился к ошибкам, с каким неугасимым энтузиазмом брался за решение задачи очистить от мусора два десятка голов, которые он видел перед собой в аудитории. Привести мозги этих ребят в рабочее состояние, хотя бы сейчас, с таким опозданием.
Во что верил Рихтер — оставалось загадкой. Апологетом христианства он не был. Митчелл наблюдал за Рихтером, пытаясь найти признаки необъективности. Но их не было. Каждого мыслителя он разбирал по косточкам одинаково сурово. Одобрение высказывал скупо, а недовольство — подробно.
В конце семестра их ждал заключительный экзамен — домашнее сочинение. Рихтер раздал всем по листу бумаги, содержавшему десять вопросов. Разрешалось справляться с книгами. Списать было невозможно. Ответы на такие вопросы не найти нигде. Их еще никто не сформулировал.
Митчелл не помнил, чтобы сдача экзамена была сопряжена с какими-то трудностями. Он работал серьезно и много, но дело шло легко. Сидя за овальным столом, который приспособил в качестве рабочего, он обложился кучей конспектов и книг. В кухне Ларри пек банановый пирог. Время от времени Митчелл ходил туда и съедал кусочек. Вернувшись, начинал с того места, где остановился. Когда писал, у него впервые возникало чувство, будто он уже не студент. И отвечал на вопросы не для того, чтобы получить баллы на экзамене, — лишь пытался поставить диагноз, определить то затруднительное положение, в котором, как ему представлялось, он находился. Причем не только свое собственное затруднительное положение — такое происходило со всеми его знакомыми. Ощущение было странное. Он все писал имена Хайдеггера и Тиллиха, а сам думал о себе и своих друзьях. Все, кого он знал, были убеждены в том, что религия — обман, а Бог — выдумка. Однако то, что его друзья выбрали взамен религии, особого впечатления не производило. Ответа на загадку существования не было ни у кого. Совсем как в той песне Talking Heads: «И можно спросить себя: как же я тут очутился?.. И можно сказать себе: это не мой прекрасный дом. И можно сказать себе: это не моя прекрасная жена». В своем сочинении Митчелл то и дело подгонял ответы под практические вопросы. Ему хотелось знать, зачем он здесь и как ему жить. Лучшего способа закончить курс в университете было не придумать. Образование наконец открыло перед Митчеллом дорогу вперед.
Сдав сочинение, он моментально забыл о нем. Приближался день выпуска. Они с Ларри вовсю готовились к поездке. Покупали рюкзаки и спальники, рассчитанные на минусовые температуры. Склонялись над картами и путеводителями для экономных туристов, набрасывая всевозможные планы. Спустя неделю после экзамена Митчелл зашел на почту в Фонс-хаусе и обнаружил, что в почтовой ячейке его дожидается письмо от профессора Рихтера. Написанное на университетской бумаге, оно приглашало зайти в кабинет к Рихтеру для беседы.
Прежде Митчелл ни разу не бывал в кабинете Рихтера. Перед тем как пойти туда, он взял в Синем зале два стаканчика кофе со льдом — экстравагантный жест, однако на улице было жарко, а он любил, чтобы преподаватели его помнили. На дворе светило полуденное солнце. Он понес высокие стаканчики с крышками в краснокирпичное здание. Секретарь кафедры сказал ему, где найти Рихтера, и Митчелл поднялся по лестнице на третий этаж.
Все остальные кабинеты стояли пустые. Буддисты разъехались на летние каникулы. Исламисты отправились в Вашингтон, поделиться с госдепартаментом мнениями о «системе ценностей» Организации Абу Нидаля, которая недавно с помощью дистанционного устройства взорвала автомобиль перед французским посольством в Западном Бейруте.
Открыта была лишь одна дверь в конце коридора, и за ней сидел Рихтер — в галстуке, несмотря на духоту.
Кабинет Рихтера не был похож ни на камеру с голыми стенами, какие занимали преподаватели-почасовики, приходившие туда лишь в обязательные дни, ни на уютную берлогу штатного сотрудника кафедры, с литографиями и плетеным ковриком. В кабинете Рихтера царила формальная, чуть ли не венская атмосфера. В шкафах за стеклом стояло множество томов по теологии в кожаных переплетах, на столе — лупа с ручкой из слоновой кости и бронзовая чернильница. Стол был огромный — бастион, воздвигнутый, чтобы обороняться от надвигающегося невежества и неопределенностей этого мира. Сидевший за столом Рихтер что-то писал чернильной ручкой.
Митчелл вошел и сказал:
— Если у меня когда-нибудь появится свой кабинет, я его устрою именно так.
Рихтер сделал нечто поразительное — улыбнулся.
— Не исключено, что у вас еще будет такая возможность.
— Я вам кофе со льдом принес.
Рихтер уставился на приношение через стол с легким удивлением, но благосклонно.
— Спасибо.
Он открыл желтую папку и вытащил оттуда кипу бумаг. Митчелл узнал их — это было его домашнее сочинение. Листки были исписаны вдоль и поперек элегантным почерком.
— Садитесь, — сказал Рихтер.
Митчелл послушно сел.
— Я преподаю в этом университете уже двадцать два года, — начал Рихтер. — За все это время мне лишь один раз сдали работу, которая в такой же степени, как ваша, отражала глубину понимания и остроту философского ума. — Он помедлил. — Последний студент, к которому это можно отнести, теперь декан Принстонской богословской семинарии.
Рихтер замолчал, словно ожидая, пока его слова дойдут. Они дошли, но без особенного эффекта. Митчеллу было приятно, что он отличился. Он привык к успехам в школе, но все равно по-прежнему радовался им. Дальше этого его мысли не простирались.
— Вы в этом году заканчиваете, если не ошибаюсь?
— Осталась одна неделя, профессор.
— Вы когда-нибудь серьезно обдумывали перспективу заниматься наукой?
— Серьезно — нет, не обдумывал.
— Какие у вас планы на будущее? — спросил Рихтер.
Митчелл улыбнулся:
— Такое чувство, как будто у вас под столом мой отец прячется.
Рихтер нахмурился. Улыбка исчезла. Сложив руки, он двинулся в новом направлении:
