Джон Апдайк - Кролик, беги. Кролик вернулся. Кролик разбогател. Кролик успокоился
— А только так и можно думать. Доживешь до моих лет и поймешь. В моем возрасте, если носить в себе все горе, какое ты видел в жизни, так просто не встанешь утром. — Что-то мелькнуло в лице мальчишки на долю секунды: Гарри чувствует, что сын слушает, и это побуждает его продолжать. — Как только у тебя родится малыш, — говорит он сыну более задушевным, более теплым тоном, — хлопот появится хоть отбавляй. Ты иначе и смотреть будешь на многое.
— Хочешь, я тебе кое-что скажу? — спрашивает Нельсон, каким-то мертвым голосом, глядя сквозь отца глазами, совершенно обесцвеченными косыми лучами солнца.
— Что? — Сердце у Кролика замирает.
— Когда Пру полетела с лестницы. Я не уверен, что не я толкнул ее. Не могу вспомнить.
Гарри смеется — с перепугу.
— Конечно, ты ее не толкал. С чего бы тебе толкать ее?
— Потому что я такой же сумасшедший, как и ты.
— Ни ты, ни я — мы не сумасшедшие. Просто иногда тошно становится.
— Правда? — Похоже, малый благодарен за такую информацию.
— Безусловно. Во всяком случае, никакой беды не произошло. Когда же вы его ждете? Его или ее?
От парня исходит такой густой дух страха, что Гарри не хочется поддерживать с ним разговор. Какие прозрачные стали у него глаза — каряя радужная оболочка словно вдруг вся растворилась.
Нельсон, снова насупясь, опускает взгляд.
— Они считают, еще около трех недель.
— Отлично. Мы как раз успеем вернуться. Слушай, Нельсон. Может, я не все правильно делал в жизни. Я знаю, что это так. Но самого большого греха я не совершил. Я не сложил руки и не умер.
— А кто сказал, что это самый большой грех?
— Все так говорят — церковь, правительство. Это против природы — сдаваться, человек должен все время идти вперед. А с тобой именно это и происходит. Ты не идешь вперед. Ты не хочешь быть тут и продавать драндулеты старика Спрингера. Ты хочешь быть там. — Он указывает на запад. — Чему-то учиться. Планеризму, или работе на компьютере, или чему-то еще.
Слишком долго он говорил, и та брешь, которая на секунду образовалась было в стене, воздвигнутой Нельсоном, закрылась,
— Ты же сам не хочешь, чтобы я был тут, — обвиняюще говорит Нельсон.
— Я хочу, чтобы ты был там, где ты будешь чувствовать себя счастливым, а здесь счастливым ты себя не чувствуешь. Я не хотел сейчас тебе об этом говорить, но мы с Милдред просматривали цифры, и они не радуют. С тех пор как ты у нас появился, а Чарли ушел, продажа машин сократилась примерно на одиннадцать процентов по сравнению с тем же периодом прошлого года, то есть ноябрем — декабрем.
У мальчишки слезы появляются на глазах.
— Я же стараюсь, пап. Стараюсь держаться дружелюбно и быть напористым и все такое, когда приходят покупатели.
— Я знаю, Нельсон, что стараешься. Знаю, что стараешься.
— Не могу же я выскакивать на улицу и втаскивать покупателя силой.
— Ты прав. Забудь, что я сказал. Понимаешь, дело в том, что у Чарли были связи. Я вот всю жизнь прожил в этом округе, если не считать двух лет армии, а у меня таких связей нет.
— Но я знаю уйму людей моего возраста, — возражает Нельсон.
— Угу, — говорит Гарри, — ты знаешь людей, которые продают тебе старые спортивные машины по фантастической цене. А Чарли знает тех, которые приходят и покупают машины. Он уверен, что они придут, и, когда они являются, это его не удивляет и их не удивляет. Может, все дело в том, что он грек, не знаю. А что бы люди ни говорили обо мне и о тебе, малыш, мы с тобой не греки.
Шутка не помогает: мальчишку ранило куда сильнее, чем хотелось Гарри.
— Не думаю, чтоб дело было во мне, — говорит Нельсон. — Дело в экономике.
Поток транспорта на шоссе 111 возрастает: люди спешат в сгущающихся сумерках домой. Гарри тоже мог бы уехать — ведь Нельсон будет в магазине до восьми. Залезть в «корону», повернуть ручку приемника, подключенного к четырем динамикам, и послушать, как там обстоит дело с серебром. Привет, серебро! Гарри говорит, и голос его — для собственного уха — звучит так солидно, совсем как у Уэбба Мэркетта:
— М-да, экономика, конечно, имеет свои причуды. Эта история с нефтью ударяет по японцам еще больше, чем по нам, а то, что ударяет по ним, нам на пользу. Иена падает, японские машины нынче стоят в долларах дешевле, чем в прошлом году, и это должно было бы отразиться на продаже. — Лицо Синди на фотографии — Гарри никак не может выбросить это из головы: взбудораженная, изумленная, счастливая, точно она сидит в корзине воздушного шара и вдруг почувствовала, что оторвалась от земли. — Цифры, — в заключение сухо изрекает он. — Цифры — они не врут, и они не прощают.
Именно в Новый год Гарри и Дженис решили сообщить мамаше Спрингер новость, которую вот уже неделю хранят про себя. Задержка вызвана их страхом перед тем, как старуха это воспримет, а кроме того, желанием обставить все торжественно, выказать уважение к священным семейным узам, объявив о разрыве этих уз в немаловажный день, первый день нового десятилетия. Однако теперь, когда день этот наступил, они чувствуют лишь похмелье и пустоту в голове после того, как накануне проторчали у Бадди Инглфингера до трех часов ночи. Они поздно двинулись в путь и еще больше задержались из-за того, что никак не могли выехать: на подъездной аллее застряла машина, принадлежавшая двоюродному брату Тельмы Гаррисон, который приехал погостить из Мэриленда. Много было пьяного крика и неумелых попыток завести машину при свете фар, наконец нашли тросы, и «вольво» Ронни подвели нос к носу к «нова» двоюродного брата, а все светили карманными фонариками, помогая Ронни соединить полюс с полюсом и не сжечь батареи. Гарри приходилось видеть, как в подобных обстоятельствах буквально расплавлялись тросы. Какая-то женщина, которую он едва знал, сумела засунуть себе в рот карманный фонарик, и щеки ее светились, как абажур. Бадди и его новая пассия, шалая тощая дылда с мелко завитыми волосами и тремя детьми от неудачного брака, приготовили что-то вроде пунша из ананасового сока, рома и коньяка, и сейчас, хотя уже полдень, Гарри по-прежнему то и дело ощущает вкус ананасового сока во рту. У Гарри болит голова, а тут еще Нельсон и Пру, которые провели вчера вечер дома с бабулей у телевизора — шла передача из Нью-Йорка, непосредственно с Таймс-сквер, где выступал брат Ги Ломбарде, занявший его место после того, как сам Ги Ломбарде умер, — засели в гостиной и смотрят парад с фестиваля хлопка из Техаса, поэтому Гарри и Дженис приходится отозвать мамашу Спрингер на кухню, чтобы поговорить с ней наедине. Какая-то мертвечина и застой отмечают начало нового десятилетия. Когда они садятся за кухонный стол для разговора, Гарри кажется, что они уже так сидели и сейчас повторяют для дубля.
Дженис — глаза у нее от усталости обведены черными кругами — поворачивается к нему и говорит:
— Начинай ты, Гарри.
— Я?
— Господи, что же это такое может быть? — спрашивает мамаша, делая вид, будто сердится, а на самом деле очень довольная торжественностью, с какою они под руки привели ее сюда. — Вы ведете себя так, точно Дженис беременна, но я-то знаю, что у нее перевязаны трубы.
— Выжжены, — тихо, с болью произносит Дженис.
— Видите ли, Бесси, — начинает Гарри, — мы ищем себе дом.
Игривость слетает с лица старухи, точно в нее стрельнули из рогатки. Гарри вдруг замечает, что кожа в уголках ее плотно сжатых губ вся в тоненьких, сухих, пересекающихся морщинках. А ему-то казалось, что теща все такая же крепко сбитая, какою он впервые ее увидел, тогда как на самом деле незаметно для него кожа у Бесси обвисла и потрескалась, как замазка на слуховом окне, стала похожей на бумагу, когда ее скомкаешь, а потом расправишь. Он снова чувствует во рту привкус ананасового сока. Тошнота, черным шариком засевшая внутри, быстро разрастается, катясь по великой пустыне сурового, выжидающего молчания старухи.
— Ну вот, — продолжает он, сглотнув слюну, — мы считаем, что нашли подходящий дом. Небольшой двухэтажный особняк в районе Пенн-Парка. Агент полагает, что это был, очевидно, домик садовника, который продали, когда ликвидировали поместья, а затем владельцы пристроили к нему более просторную кухню. Это возле съезда с Франклин-драйв, за большими домами; стоит он совсем обособленно.
— И всего в двадцати минутах отсюда, мама.
Гарри никак не может оторваться от созерцания старухиной кожи в холодном свете, заливающем кухню. Таинственная жизнь вен под кожей, придававшая ее лицу румяный здоровый вид, который унаследовала Дженис, сейчас как бы прикрыта налетом серой пыли, в которой морщины на ближайшей к нему освещенной щеке проложили ряд за рядом неразборчивые письмена вроде тех, что встречаешь на далекой известковой скале. Он чувствует себя таким огромным, словно башня, неуверенно возвышающаяся над обеими женщинами, и все жалкие слова, которые он со стыдом из себя выдавливает, перелетают через огромное пространство, страшную, все расширяющуюся пропасть, которая отделяет его от мамаши, безмолвно ожидающей решения своей участи.
