Джон Фаулз - Дэниел Мартин
— Каждый день я думаю — что ты делаешь, чем занят? Хотя твёрдо знаю, какой ты изощрённый лгун и подонок.
— Ты же обещала, что мы…
— Просто я хочу тебе об этом сказать.
Он помолчал.
— А я сам иногда думаю — что же я делаю? Если это может служить утешением. — Дэн почувствовал её взгляд на своём лице, но сам на неё не взглянул. — Когда оба гораздо старше, становится очень трудно. За жизнь оба понадевали на себя столько брони, что теперь непонятно, как её снять. Так что «подонок» знает, что он теряет в тебе.
— Не пытайся позолотить пилюлю, Дэн.
— Если бы можно было её позолотить!
Дженни поставила кружку на столик, оперлась спиной о стену и скрестила на груди руки.
— Завтра я домой уезжаю. В Чешир.
— А твои знают?
— Я сделала вид, что ты повёл себя как настоящий джентльмен. Бог знает зачем. — Но тут она поморщилась, глядя в стол. — Ты заставляешь меня произносить все те реплики, которые я собиралась вырезать. — Потом: — Я хотела встретиться с тобой здесь только потому, что здесь мне стыдно плакать.
— Ты же знала, что я чувствовал. До отъезда.
Дженни опустила руки на колени, разгладила шов на рукаве.
— Но ты так и не узнал, что чувствовала я. В глубине души. — И вдруг спросила, понизив голос: — А если бы я написала про Тсанкави с самого начала? Всё было бы по-другому?
Он не ответил. Он тоже пришёл на эту встречу, заранее решив заговорить о Тсанкави, как только представится возможность: и повод был прекрасный, когда она показала ему кулон; он же чувствовал себя распоследним трусом, потому что понимал — то, что он молчал об этом, несомненно, окрасило их недолгий разговор по телефону, предшествовавший встрече. Она — в Лондоне; ей просто хочется ещё раз с ним повидаться; она не расчувствуется; всего на час, где-нибудь на нейтральной территории, в каком-нибудь людном месте. Теперь она подняла на него глаза:
— Ты ведь его получил?
— Да, Дженни. Попала в самое яблочко. Куда и метила. — Она опустила глаза, а он добавил очень мягко: — Но так ужасно не вовремя. Мне очень жаль.
— А если бы вовремя?
— Я думаю, тогда, в один непрекрасный день, ты почувствовала бы себя ещё несчастнее, чем сейчас.
Она по-прежнему рассматривала собственные колени.
— Но мы по крайней мере попробовали бы.
— Дженни, моя дорогая, невозможно опередить жизненный опыт. То, как ты справляешься с жизнью. Открываешь жизнь вместе с кем-то того же возраста, что и ты. Кто тоже учится.
— Я уже прошла через всё это. С Тимоти.
— Нет. Тебе только кажется, что прошла.
Она с минуту обдумывала сказанное — поспорить в открытую или не стоит.
— Если бы только ты смог понять, что моё дурацкое притворство с этой «оценкой тебя по-честному» на самом деле было вовсе не о том, почему я не могу любить тебя. А о том, почему люблю. — Помолчав, она сказала: — Вот эта часть твоего письма была ужасна больнее всего.
— Ничего дурацкого в этом не было. Была смелость. И проницательность.
— Необычные для актрисы.
— Необычные для любого человека твоего возраста. Тебе трудно будет найти такого, Дженни. Но зато ты знаешь, кого искать.
— Ну, значит, со мной всё в порядке.
— Ты же знаешь, я не это имел в виду.
Её лицо становилось всё более и более замкнутым.
— Мне хотелось бы, чтобы ты их вернул.
— Чтобы ты их уничтожила?
— Этот «Третий вклад»… одна мысль о нём заставляет меня краснеть.
— Из-за того, что писала честно?
— Будто онанизмом перед камерой занималась.
— А теперь ты рассуждаешь по-стариковски.
— Вижу, ты и сейчас веришь, что так оно и было.
— Никогда я так не думал. Но твёрдо знаю, что никакого значения не имеет, было так или нет.
Она глубоко вздохнула и подняла на него глаза.
— Единственное, что я в реальной жизни сделала, это отказалась ещё раз пойти с ними вместе в ресторан. Думаю, они решили, что я ужасно скучная. Англичанка. — Дженни отпила чёрного пива из кружки, и вдруг её мысли, как часто бывало, перескочили на другое. — А ты помнишь, как первый раз вернулся сюда?
— Этот шок с годами не слабеет.
— Начинаешь скучать о тех вещах, какие там думал, что презираешь. А тут заново открываешь вещи, которые всегда принимал как нечто само собой разумеющееся. Знаешь, когда я впервые взяла из-за двери моей квартиры бутылку молока, я готова была её расцеловать. — И тут, без всякого перехода, она сказала: — Я тебя никогда не прощу, если ты их кому-нибудь когда-нибудь покажешь.
Он улыбнулся:
— Ну я мог бы призанять главную идею. Ты ведь сама говорила, что можно.
— Знаю я эти твои игры. Со всеми нами гораздо легче сосуществовать, когда мы становимся лишь образами из твоего прошлого. Я думаю, ты — весьма оригинальное воплощение мужского шовинизма.
— Все писатели такие. Даже писательницы.
Кажется, она собиралась с этим спорить, но вместо этого опять устремила полный неодобрения взгляд в другой конец зала.
— И где же это будет?
— Подозреваю, это будет всегда в одном и том же месте. В размышлениях.
— А сценарий?
— Отдан на машинку.
— Доволен?
— Счастлив был закончить последнюю сцену.
— Как и тут.
— Это неправда.
— Наверное, это на всех нас сказывается. Два месяца на это. Два месяца на то. — Она бросила на Дэна осторожный взгляд. — Не думаю, что тебе хватит терпения написать роман. — Он понимал, что она на самом деле имеет в виду под словом «роман», но не знал, как ответить ей, не обидев. — Наверняка опять возьмёшься за сценарии — не пройдёт и полгода.
— Даже года не дашь?
Она молча покачала головой, но так, что он впервые внимательно вгляделся в её лицо и взял под столом её руку.
— Поэтому я и не хотел, чтобы мы встретились.
Она наклонилась вперёд, подняла локоть этой руки на стол, другой подпёрла щёку, внимательно глядя в кружку с пивом. «Пивнушка» постепенно наполнялась людьми, восемь или десять посетителей толпились у стойки.
— Не стану плакать. Это унизительно. — Дженни отобрала свою руку и снова откинулась к стене. — У меня не хватает смелости даже друзьям позвонить. Боюсь завтра домой ехать. Говорить с ними об этом. Притворяться, что это ничего не значит. — Она опять потупилась. — Лучше бы ты оставил мне какую-нибудь другую миленькую болезнь. Вполне тривиальную. Вроде сифилиса.
— Лучше, чем что?
— В самолёте ко мне прицепился какой-то тип. Самолёт был битком набит. А он сидел в соседнем кресле.
— И что же?
— Был довольно мил. Очень интересовался искусством. Театром. Какой-то босс в торговом банке. Только что развёлся. Всё мне в подробностях рассказал. Вёл себя в высшей степени по-дурацки. Предполагается, что мы пообедаем вместе.
— Молодой?
