Суад - Сожженная заживо
Своими собственными ушами я слышала, как меня приговорили к смерти, и я бросилась наверх, потому что из комнаты выходила сестра. Я не слышала продолжения разговора. Несколько позже отец обошел дом, и дверь комнаты девочек захлопнулась.
Я не могла сомкнуть глаз. Мне никак не удавалось осознать то, что я услышала. Я говорила себе: может, это сон? Может быть, это кошмар? Неужели, правда, они хотят это сделать? А может быть, просто хотят меня испугать? А если они это сделают, то когда? И как? Отрежут мне голову?
А может быть, они дадут родить мне ребенка, а убьют меня потом? Сохранят ли они его, если это будет мальчик? Удушит ли мать ребенка, если родится девочка?
А если они убьют меня до этого?
На следующий день я вела себя так, будто ничего не знала. Я была настороже, но все же до конца не верила в их намерения. А потом я снова начала дрожать и уже поверила. Единственный вопрос меня мучил: когда и где? Это не могло случиться так сразу… к тому же и Хуссейн ушел. И потом я не могла вообразить, что Хуссейн хочет меня убить!
Мать сказала мне в тот день тем же тоном, что и обычно: «Сегодня займешься стиркой, мы с отцом уезжаем в город».
Я знала, что произойдет. Они уходили из дому, как и говорил Хуссейн.
Когда недавно я вспоминала об исчезновении моей сестры Ханан, я обратила внимание, что и тогда было то же самое. Родители ушли, девочки остались одни с братом. Единственная разница в том, что касалось меня, была в том, что Хуссейна еще не было. Я осмотрела двор: он был большим, частью замощен плиткой, остальное покрыто песком. Вокруг двора была стена, наверху высокая решетка с острыми пиками. А в углу металлические серые ворота, гладкие со стороны двора, без замочной скважины и ключа, и только снаружи единственная ручка.
Моя сестра Кайнат никогда не стирала вместе со мной, у нас не было необходимости быть вдвоем.
Я не знаю, какую работу поручили ей, не знаю, где она была с малышками. Она со мной больше не разговаривала. С тех пор, как я пыталась убежать к тете, она спала рядом со мной, повернувшись ко мне спиной.
Мать ждала, пока я соберу белье в стирку. Набралось много, потому что обычно мы стирали раз в неделю. Если я начну стирать часа в два‑три пополудни, то едва закончу к шести вечера.
Сначала я пошла за водой к колодцу в глубине сада. У меня были дрова на растопку, я поставила большой таз и налила воды наполовину. Я села рядом на камне и стала ждать, пока она нагреется.
Мои родители вышли через дверь в доме, которую они закрыли за собой на ключ. Я была с другой стороны в этом дворе. Я постоянно шевелила угли. Огонь не должен ослабевать: надо, чтобы вода была очень горячей, чтобы замочить в ней белье. Я буду намыливать грязные пятна мылом из оливкового масла, а потом вернусь к колодцу за водой для полоскания.
Эта работа долгая и утомительная, и я занималась ею многие годы, но в тот момент она была для меня особенно тяжкой.
Я сидела босиком на своем камне, в сером полотняном платье, уставшая от вечного страха. Из‑за этого животного страха я даже не знала, какой у меня срок беременности. Во всяком случае, больше шести месяцев. Время от времени я смотрела на ворота, там, в глубине огромного двора. Они меня завораживали.
Если он придет, то должен войти через них.
Огонь
И вдруг я услышала, как хлопнула дверь. Он был здесь, он приближался.
Как будто время остановилось — так отчетливо я вижу все двадцать пять лет спустя. Это были последние мгновения моего тогдашнего существования, там, в моей палестинской деревне. Они проходят передо мной как замедленная съемка в кино по телевизору. Они без конца возвращаются ко мне. Я хотела бы стереть эти образы, но не могу остановить фильм. Когда дверь хлопнула, уже было слишком поздно, чтобы его остановить, и мне надо их досмотреть, эти кадры, потому что я все пытаюсь понять то, что не поняла тогда: как он это сделал? Могла ли я избежать этого, если бы тогда поняла?
Он подошел ко мне. Хуссейн, муж моей сестры, был в рабочей одежде, старых брюках и майке. Он подошел ко мне и сказал с улыбкой: «Привет, как дела?» Он жевал травинку и всё улыбался: «Сейчас займусь тобой».
Эта улыбка… он сказал, что займется мной, чего я совсем не ожидала. Я тоже попыталась улыбнуться в знак благодарности, не смея проронить ни слова.
— Ну что, живот растет, да?
Я опустила голову, мне стыдно было на него смотреть. Я опустила голову так низко, что лбом достала до колен.
— У тебя там пятно. Что, хной нарочно испачкалась?
— Нет, я хной красила волосы, я ненарочно.
— Нет, нарочно, чтобы его скрыть.
Я рассматривала белье, которое как раз полоскала, и руки у меня дрожали.
Это был последний четкий кадр. Это белье и мои дрожащие руки. И последние слова, которые я услышала от него: «Нет, нарочно, чтобы его скрыть».
Он ничего не говорил, а я сидела, уткнув голову в колени, готовая провалиться от стыда, но, чувствуя облегчение от того, что он больше ни о чем меня не спрашивал.
Вдруг я почувствовала, как что‑то холодное льется мне на голову. И тут же на мне вспыхнул огонь. Я поняла, что это огонь, и кадры фильма замелькали с бешеной скоростью. Я вскочила и босиком бросилась в сад, я била руками по волосам, я кричала, я чувствовала, как платье вздулось у меня за спиной. Горело ли и платье тоже?
Я ощущала запах бензина и бежала, но платье мешало мне бежать быстро. Ужас инстинктивно гнал меня подальше от двора. Я бежала в сад, потому что другого выхода не было. Но потом я почти ничего не помню. Я знаю, что на мне был огонь, и я кричала. Как мне удалось выскочить? Бежал ли он следом за мной? Или ждал, пока я упаду, чтобы посмотреть, как я полыхаю?
Я взобралась на каменную ограду сада и оказалась то ли в соседнем саду, то ли на улице. Там были женщины, кажется, две, значит, это было точно на улице. Они пытались сбить с меня огонь, вероятно, своими платками.
Они дотащили меня до родника, и на меня вдруг полилась вода, а я все вопила от страха. Я слышала, как эти женщины кричали, но больше я ничего не видела. Моя голова свесилась на грудь, я чувствовала, как ледяная вода лилась на меня без конца, а я кричала от боли, потому что холодная вода жгла меня, как огонь. Я вся сжалась в комок, я чувствовала запах горелого мяса и дыма. Скорее всего, я провалилась в обморок. Я почти ничего не видела. В памяти всплывают какие‑то размытые образы, звуки, как будто я в отцовском грузовичке. Но это был не отец. Я слышала голоса женщин, которые плакали, глядя на меня: «Бедная… бедная…» Они меня утешали. Я лежала в машине. Я чувствовала, как она подпрыгивает на ухабах. Слышала собственные стоны.
