Алексей Иванов - Ненастье
— Да слышу, слышу, — виновато проворчал Герман, отводя глаза.
— Хочешь, квартиру дам «на Сцепе»? — запросто спросил Серёга.
Герман даже не удивился. Это же Лихолетов. С ним всё возможно.
Таня, которая совсем было улеглась обратно, замерла, слушая разговор.
Герман и Серёга смотрели друг на друга, Герман — недоверчиво, а Серёга — испытующе. Ему интересно было поиграть с Немцем.
— Квартира, конечно, хорошо, — осторожно ответил Герман, — только я ведь ещё и года у тебя не работаю. Я не заработал квартиру, Серёга.
Глупо было отказываться от жилья, но Герман не хотел ощущать себя прислугой. Ему нравилось командование Серёги, он видел смысл и результат в действиях Лихолетова, но презенты с барского плеча принимают только лакеи. А солдат — не лакей. Серёга понял сомнения Немца.
— Татьяна, брысь под одеяло, — приказал он. — У тебя своё дело.
Танюша сразу легла и закинулась одеялом с головой.
— Квартира — удача, а не подачка, — снисходительно пояснил Серёга. — На неё был записан Витя Шестаков, но в январе он уехал в Кемерово, насовсем. А парни будут не против, если я перепишу хату на тебя, Немец.
Герман уже понял, что Серёга Лихолетов как‑то вот не умеет любить людей, не заточен под это, — но ему очень нравится осчастливливать.
— Только поначалу в той хате жить будет хреново.
— Почему?
— Потому что всех нас из домов «на Сцепе» попытаются вышвырнуть менты. Нам надо будет держать наблюдательный пост. И лучшее место для него — у тебя на балконе. Въезд во двор оттуда под контролем, и третий этаж — высоко: не прихлопнут незаметно, караульные успеют поднять тревогу. Но парни будут околачиваться у тебя в квартире день и ночь.
— Долго?
— Не знаю. Пока горисполком не выдаст ордера.
— Нифига себе ты развоевался, Серёга, — уважительно сказал Герман. — За такие фокусы мы всей компанией поедем рукавицы шить.
— А всё по‑настоящему, Немец, — самодовольно ответил Лихолетов.
Танюша снова вылезла из‑под одеяла. Она разрумянилась от духоты, и Герман отвернулся, едва взглянув на неё.
— Давай, Татьяна, — благодушно кивнул Серёга. Его наглая физиономия с щёткой усов стала совсем воровской, будто он что‑то украл у Танюши.
— «И падали два башмачка со стуком на пол. И воск слезами с ночника на платье капал», — послушно прочитала Таня. — «На свечку дуло из угла, и жар соблазна вздымал, как ангел, два крыла крестообразно».
Герману даже стало не по себе от этих нездешних и неуместных слов. Он увидел у двери под вешалкой Танюшины демисезонные сапожки.
— Я худею, какие они теперь стишки учат, Немец! — При Тане Серёга старался не материться. — А ты понимаешь, Татьяна, про что психотворенье?
— Понимаю, Сергей Васильевич, — тихо ответила Таня.
— Догадливые все стали, — Серёга развалился в своём кресле и выложил на полированный стол ноги в разношенных тапках. — Смотри, Татьяна, вот умник, который боится квартиру получать. Может, тебе эту хатку отдать?
Танюша робко смотрела на Серёгу. У него появилось то преувеличенно‑серьёзное выражение лица, с которым он решался на самые рискованные поступки. Танюша знала, насколько в жизни важен вопрос квартиры; её ведь саму родители завели ради жилплощади. Танюша вдруг поверила, что Серёга и вправду подарит ей квартиру. Сергей Васильевич всегда так добр к ней…
— Я старенький, а ты молодая, — рассуждал Серёга. — Я должен тебя как‑то обеспечить. Будешь жить в своей хатке и вспоминать дядю Серёжу…
Конечно, Лихолетов кривлялся и балагурил. Хотя вообще‑то он вполне был способен подарить Танюше квартиру — но не так и не сейчас.
— Вы же наврали, Сергей Васильевич, — грустно сказала Танюша.
— А чего мы такие печальные сразу сделались? — тотчас спросил Серёга. Он продолжал играть. — Без подарков настроения нет?
Герман понял: Таня спокойно проживёт и без широких лихолетовских благодеяний, но не следует шутить с теми вещами, от которых ей больно. Однако проницательный Серёга почему‑то не улавливал таких тонкостей.
Танюша легла на тахту и закинулась одеялом с головой.
— Ну вот, Немец, всегда‑то я её обижаю, — озадаченно сказал Лихолетов.
— Ладно, я пойду, Серёга, — Герман решительно встал.
— Ну, двигай. Только про хату, Немец, реальный базар. Нечего думать.
В первый же выходной Герман поехал в квартиру «на Сцепе». Выходной попал на первое мая. День выдался просторный и тихий, словно бы всё лишнее в мире раздвинули или убрали. В гладких лужах от лёгкого ветерка нервно вздрагивали чёткие отражения проводов. В пустых кронах деревьев чуткое боковое зрение улавливало что‑то призрачно‑зелёное. Тени высоток пересекали проспект Железнодорожников, и трамвай, в котором сидел Герман, то вдруг бодро освещался изнутри, когда катился через солнечную дистанцию, то дремотно угасал. Вагон покачивался. Герман смотрел в окно.
На длинной и неухоженной набережной городского пруда трамвай начал обгонять каких‑то людей, идущих то поодиночке, то небольшими толпами. Оказывается, это была первомайская демонстрация. Мимо Германа на фоне водного простора в окне проплывали знамёна, провисающие красные полотнища с лозунгами, портреты Ленина, макеты советских орденов. Сквозь перестук колёс Герман обрывками слышал то нестройное женское пение, то гулкие голоса усилителей, то мощные оркестровки маршей в записи.
Герману как‑то странно было смотреть на это шествие. Разбитое войско, которое изображает триумф. Красочная атрибутика была бессмысленна, как помпезные аксельбанты, альбомы и значки дембелей. Болоньевые плащи, потёртые куртки, немодные шляпы, усталые немолодые лица. Демонстранты никого уже не смогли бы напугать, да и вышли они от обиды, от злости, из упрямства, а вовсе не в порыве праздничного воодушевления.
Нелепая первомайская колонна напомнила Герману о матери, хотя мать никогда не обращала внимания на советскую агитацию. Просто под этими транспарантами шагала её эпоха. Мама согласна была хоть на что, лишь бы ей дали отдельное жильё, а он вот уже едет смотреть себе квартиру… Потому что у мамы был СССР, а у него — афганский друг Серёга с его дерзостью и малолетней любовницей. И ему, Немцу, всего‑то двадцать шесть лет.
Он вышел на своей остановке, на размашистом перекрёстке рядом с неухоженными громадами новостроек. Солнце светило свежо и ярко, звонко чирикали воробьи. Хотелось чего‑то одуряющего — напиться, бросить всё и улететь на море, иметь девчонку прямо на лестнице в подъезде. К домам вела дорога, разъезженная панелевозами; Герман по доске перебрался через лужу.
