Андрей Ефремов - Искусство уводить чужих жен (сборник)
Месяца полтора после похорон мы проводили вечера, не выходя из дома. Кто бы знал, как тяжело мне было не рассказать ей про Альбину! Я мотался по квартире и наперегонки с телевизором говорил о чем угодно. Я даже научился забивать себе рот разговорами о футболе. Лильке в конце концов было все равно, ей только нужно было знать, что я дома. Иногда мне приходило в голову, что она меня любит, и тогда я на час-другой превращался в счастливого психа.
И вот в один вечер ее мобильник сыграл вызов, но Лилька не пошевелилась в кресле. Тогда взял трубку я и ответил. Это музыкант звонил. Я подал ей трубку, и она, не изменясь в лице, слушала его минуты две. „Нет“, – сказала она равнодушно и отключила мобильник. Я ни о чем ее не спрашивал, мы ничего не обсуждали, как будто оба боялись узнать что-нибудь страшное. Два дурака, блин, мы уже знали про себя все, только не знали, как это называется.
Однажды с утра, когда дел было не особенно много и на месте Самандарова вовсю распоряжался его старший сын, я повез Лилю на Елагин остров. Уже стояла нормальная зима, на дорожках было сухо, а еще и репродукторы молчали. Видно, какой-то добрый человек перегрыз провод – кайф!
Я стал фотографировать Лильку у Елагина дворца, а она все хотела у Невы. Я сказал ей, что у воды скользко, и просто сфотографировал воду. „Я сложу тебя с Невой в компе, – сказал я. – Там скользко“. – „Ты, Ванька, боишься, что тебе придется еще и доставать меня из Невы. Скажи, ведь боишься? А так – чуточку вранья, зато у меня сухие ноги. И вранья, правда, чуточку, и врет больше компьютер, а не ты. Ты не врун, Перстницкий, просто ты ко мне хорошо относишься. Ну, сознайся, ко мне трудно хорошо относиться. Сознайся, сознайся, ты научился врать, чтобы не относиться ко мне плохо“. Она все равно спустилась к воде и, пока я фотографировал, стояла как тонкая замерзшая веточка. Нева никак не могла застыть, и за спиной у Лильки чернели промоины с серебристыми краями. Ног она не промочила.
Потом мы покормили белок. Белки ни черта не боялись и копались у Лильки в ладонях, как бабки на рынке.
В тот вечер я впервые за много дней вышел из дому без Лили. У меня есть один знакомый адвокат, он говорит: „Называй вещи своими именами. Если тебе нужно договориться с Васей, а ты зовешь Петю, что у тебя получится из разговора? Печальная фигня! Вот что у тебя получится. И всякие казусы – они тоже откликаются только на свое имя. И пока ты, задрипанный сэр, не назовешь дерьмо дерьмом, тебе в голову не придет вымыть руки“.
– Адвокат! – сказал коммерсант Геннадий с ненавистью. – Адвокат! Он тебе это бесплатно сказал? – Но Иванушка на коммерсанта внимания не обратил.
– Ну вот… Я слонялся по улицам и придумывал, как называется та каменюга, которая меня давит. Около двенадцати ко мне подошли два мента и потребовали паспорт. И тут у меня башня слетела, и я почему-то решил, что мой второй пистолет при мне и сейчас меня поволокут в ментовку.
– Реально, – сказал наркоман. – Если башня пару раз конкретно слетала, ее хоть гвоздями приколачивай – не поможет. И не спастись, ты понял? У меня в белые ночи проблема – башню сносит насовсем. Так сносит, что хоть экспедицию за ней… Но без башни нормально, отцы, без башни прикольно. Только она, жаба, возвращается, а тогда все по новой.
– Да! – с неожиданной силой воскликнул Иван. – Как только менты отошли, и я понял, что никуда меня не поволокут, мне вдруг стало так тошно, что я удивился. Ведь пронесло же, блин! Только что трясся и скулил: „Господи, пронеси!“ – и вот пронесло. И что?
– Простите, Иван, – подал голос и я. – Но, по-моему, менты перешибли все остальное.
Он покивал и сказал, что так и было. Именно так было.
– Тут-то по рецепту адвоката все и состоялось. Не было сомнений, что Лильку я люблю, но она оказалась не бабой, а каким-то кроссвордом. А я в этот кроссворд не мог вписать ни одного слова. Положим, я еще немного верил, что она меня любит, но хренов музыкант Никита оставался, и сказанное ему „нет“ могло обозначать все что угодно. Положим, мы с ней муж и жена, но смешно было подумать, что печать хотя бы что-то значит для Лильки. Господи ты боже мой! Я же боялся спросить ее. Да, пацаны, я ее боялся. „Лиля, что у тебя с этим музыкантом?“ – я воображал, что спрашиваю ее, а какие ответы приходили мне в голову – лучше не вспоминать. Иногда в отчаянные минуты я почти готов был спросить: „Лилька, ты любишь меня?“ Но именно тогда, блин, она смотрела на меня так, как будто услышала мой вопрос без слов. И я молчал. Мне, наконец, стало все равно. В один прекрасный день я понял, что нету для меня ни хорошего, ни плохого, а есть только Лиля. И в этот день я пошел стеречь ее у дома музыканта.
Чего я ждал? На что я надеялся? В восемь вечера в тот день я должен был обхаживать одного командира, который продавал свою подпись так редко и так дорого, что даже те, что покупали у него эту подпись считали его честным человеком. Но это было для Лильки. На самом деле акт любви между нами состоялся на два дня раньше, и я снова стоял за строительным вагончиком у бара „Нектар“.
В восемь вечера Лилька с набитой сумкой вошла к нему в парадную. Я вцепился в дверную скобу, чтобы не кинуться за ней. Потом я малость успокоился, и меня одолел зуд познания. Я решил во что бы то ни стало узнать, сколько времени она останется у музыканта. Им хватило двух часов, и музыкант не провожал ее. Первый раз в жизни я почувствовал, что могу ударить женщину.
– Молчу, – сказал коммерсант, и никто из нас не сказал ни слова.
– Да, – сказал Иван, – с таким настроением много не навыясняешь. Что-то нужно было придумать, что-то такое, чтобы не спятить раньше времени.
И тут неожиданно для себя я сказал Ивану, что он, может быть, спятил куда раньше, что все его, так сказать, приключения наполовину заключались в утомленных любовью мозгах. Фантазии не фантазии, а так… типа того, что стоит человек на морозе и отмахивается от комаров. С одной стороны, он в полном соответствии с календарем мороз чувствует, а с другой – воображаемые комары кусают его до вполне ощутимых волдырей.
Все это я сказал и, честно говоря, думал, что Иван разозлится. Но лицо его вдруг просветлело, он посмотрел на меня почти что с любовью.
– Вот если бы и на самом деле так… – проговорил он мечтательно. – Если бы мне чудилось. И музыкант, и Альбина… Оно могло бы и перестать чудиться когда-нибудь… Нет, раз я тут, значит не в мозгах дело. Не могут же мозги съехать и у меня, и у милиции. Нет! Жаль.
Так вот, пока я стоял у вагончика, я додумался до того, что мне нужно перестать бояться. Мысль здравая, но подлое сознание вильнуло, и вдруг оказалось, что для этого важней всего выяснить, утопил ли художник второй пистолет? Подробностей не помню, но пока я на морозе два часа ждал Лилю, весь этот бред приобрел убедительность и стройность, и я знал, что к художнику с ревизией нужно идти немедленно.
Я отогрелся в отвратительном кафе и поехал. Мне художник открыл дверь. Открыл и не удивился. Он сказал: „Не удивлен, ибо вижу, что приперло. Раздевайтесь. Знаете, это очень удивительно, что вы до сих пор носите голову на плечах. Батюшки мои, да что у вас с ушами? Альбина! Аля!“ Теперь и я почувствовал, что уши мои пострадали не на шутку, пока я стоял в секрете. Десятки иголок оттаяли в тепле и впились. „Гусиным жиром! – сказал Валерий Викторович торжествующе. – Связи с провинцией, – объяснил он, глядя, как Альбина неощутимыми движениями смазывает мне уши. – Гусиный жир это еще что, вы бы видели рыжики, которые мне шлет теща, матерь Альбинина! Представьте себе рыжики с наперсток… – художник покрутил пальцем, силясь передать восхищение. – Стоит мне на эти рыжики взглянуть, и депрессии как не бывало!“ – „Завидую, – сказал я искренне, – но знаете, я по делу“. Как бы пресекая мои дальнейшие речи, художник выставил перед собой ладони и вышел. Он вообще много и без толку двигался и жестикулировал. Альбина, не выпуская моего уха из пальцев, тихонько сказала: „Зачем вы тут? К вашему сведению, пистолет я ему не отдала. Так что будьте любезны, не говорите лишнего“. Тут явился Валерий Викторович с рыжиками и графинчиком. „Догадываюсь, зачем вы пришли. Ну и черт с вами, пусть каждый останется при своем. В конце концов, главное то, что изумруд был в доме. Значит, его никто не крал. Значит, и беспокоиться не о чем. В каком-то смысле вы избавитель“. Мы выпили, и художник с причитаниями умчался за салом. „На кой черт вам пистолет?“ – „Мне с ним лучше, – прошептала Альбина. – Я тут ничего не понимаю. К нему таскаются все его бывшие. Кроме Магды. Я боюсь ее больше всех“. – „Не понимаю. Магда нормальная баба, к тому же и не приходит она к вам“. – „Ну, конечно. Магда нормальная баба, Юлиан нормальный мужик, а я тогда кто?“ – „А вот вы все-таки подите на Тучков мост в глухую полночь и бросьте пистолет в воду“. – „Он денег стоит. Ни за что не брошу“. Валерий Викторович в кухне стучал ножом. „Дура, – сказал я Альбине в самое ухо, – сама не заметишь, как выстрелишь. Выбрось хотя бы патроны“. – „Без патронов ему другая цена“, – сказала Альбина. Теплый ветерок ее шепота жег мне щеку.
