Вероника Черных - Иллюзии ночей
Старик сидел на своём месте и чертил на песке крест. Несколько минут Гена смотрел на него, на песчаный крест, появляющийся и исчезающий вновь. Старик вдруг сказал:
– Уезжаешь, сынок?
Гена аж вздрогнул, колыхнув небольшим животиком.
– Завтра, – пискнул он от неожиданности и прокашлялся.
Надо же, немой слово произнёс!
– А зачем вы на песке крест рисуете? – торопливо спросил Гена.
Проговорив молитву, старик начертил крест, волна смыла его и обнажила новое поле для нового начертания.
– Смотри, волна-то как набегает, – сказал он восхищённо.
– Набегает, – подтвердил удивлённый Гена несомненный факт.
– И уносит с собой крест, – молвил старик, – чтоб не уносить жизни.
Гена возвёл глаза к небу. Точно чудик. Он потоптался рядом с ним, почему-то зная, что тот ничего больше ему не скажет, и всё же не желая уходить в суету южного вечера.
Он смотрел на безпокойное море, на падающее в него солнце – всё в последний раз, потому что он возвращается на дождливый холодный Урал; смотрел на старика, который, может, к следующему лету помрёт; оглянулся на песчаные дюны, украшенные колючками и шапочками кустов ивняка, на небо с одним единственным намёком на облака.
Наконец, он понудил себя повернуться к морю спиной и побрести по остывающему песку в посёлок, где в одном из кафешек на припляжных проспектах его ждала Лена, довольная прочёсыванием торговых точек.
Ему не хотелось идти к Лене, не хотелось уезжать, и даже старик-чудик казался ему родным человеком, роднее жены. Поэтому шёл он с грустью расставания и тишиной в душе.
Лена Бялик встретила его с кислым видом.
– Чего так долго? С этим старым чудиком прощался, что ли? Не насмотрелся за три недели? Лучше б мною любовался, чем этой образиной с бородой. Извращенец какой-то…
Гена Бялик поморщился, но отвечать не стал. Заказал ужин, вино и быстро выпил и всё умял.
А назавтра они поехали на поезде в Екатеринбург. Что можно делать в поезде? Кушать, спать, читать, слушать музыку в наушниках, смотреть в окно, ждать долгих остановок на крупных станциях, выходить, дефилировать по перрону, свысока поглядывая на вокзальных продавцов и попрошаек, разглядывая товар и иногда соблазняясь яркой безделушкой или казавшейся полезною вещью.
Пока Лена цепко охватывала своей деятельностью взывающий к потенциальным покупателям перрон, Гена либо стоял у своего вагона, либо ходил вдоль состава, наблюдая за сутолокой местных и по-барски важных проезжающих мимо.
Невысокая сухощавая бабулька в ярких блузах и кофте, в головном платке, не стесняясь никого, шарилась поочерёдно в трёх огромных мусорных баках. Она вытрясывала мешки голыми руками, вытаскивала жестяные пивные банки, бросала на асфальт, припечатывала их ногой, и снова налегала грудью на край, выискивая предметы будущего своего материального благополучия.
Гена следил за ловкой бабулей половину времени, данного на остановку, а потом собрал пустые банки на перроне, в мусорном мешке своего вагона и отнёс собранное старухе, почему-то нимало не стесняясь посторонних насмехающихся взоров. Старушка сперва не поняла, что суёт ей незнакомый загорелый пузатенький гражданин в шортах и сланцах, а уразумев, похлопала чёрными глазками и пересыпала Генину добычу в свой пакет, ничего не сказав.
Гена вернулся в вагон, не увидев, как бабка бросила на него недоумённый взгляд, и не услышал, как она фыркнула под нос, украшенный серыми волосками:
– Вот чудик какой-то… Как только по башке-то не ударил…
Поезд тронулся, и Лена, заметившая манипуляции мужа во время остановки, обронила равнодушно, что он тоже тронулся: бабке банки собирать!
Гена сам не понял, зачем он это проделал, и потому благоразумно промолчал.
На второй долгой остановке местные бросились к вагонам с едой: варёной картошкой с котлетами, копчёной рыбой, яблоками, арбузами, огурцами и помидорами, пирожками.
Лена собралась было купить всего понемногу, кроме огурцов и помидоров, но Гена наотрез отказался давать деньги на это опасное мероприятие.
– А что такого? – злилась Лена. – Тебе что, ни рыбки не хочется, ни пирожков, ни картошки с котлетой? Этим гадким «Дошираком» будешь давиться?
– И подавлюсь! – тихо, но внушительно сказал Гена. – Лучше «Дошираком» давиться, чем насладиться картошечкой с котлеточкой, а потом до Екатеринбурга с унитаза не слазить. Они, может, неделю назад это всё сварим, пожарили, а ты есть собралась? Не гриф ведь – падалью и тухлятиной питаться!
Лена пожала плечами и залезла в купе. А Гена решил немного прогуляться.
Прокричав покупателей, продавцы через пятнадцать минут утихомирились и уселись со своими корзинками, пакетами, подносами прямо на платформу напротив прибывшего поезда. Усталые ноги они свесили к рельсам и мирно грелись на солнышке, делясь друг с другом житейскими своими невзгодами.
Гена смотрел на них и, не слыша разговоров, тем ни менее, представлял их и прокручивал в голове.
Об урожае говорили, у кого хорош, у кого плох, и отчего это. О ценах. О железнодорожниках, гоняющих их от поездов, чтобы они не травили пассажиров, а разве они травят? Всё свеженькое ж… Ну, вчерашнее… пусть и позавчерашнее… но всё равно ж съедобное. Сам бы ел, да дочь в подоле принесла, потаскушка этакая; да сын женился и запил, что не на той женился, а та уже на сносях; мужа инсульт обездвижил; у моего сахарный диабет; у меня трое погодков, а муж, подлец, к стерве-пустышке сбежал – чрево у неё пустое из-за частых абортов; а у меня мать парализованная со здоровым сердцем, ей врачи предсказали жизни лет на двадцать, а лекарства-то ого-го…
Как тут не вертеться, к поездам не мчаться с пакетами, корзинками, подносами, не продавать своего? Так ведь и не берут вовремя; домой тащишь; что съешь, а что завтра снова к поезду несёшь… А куда деваться-то? В край хлебный, с розовыми дворцами и золотыми дворцами нынче не укатишь, коли с криминалом не в обороте… На такое ещё и смекалка нужна, и хитрость, и безсовестность. А не всегда такое в себе взрастить сможешь…
Гена встряхнулся. Глянул на часы. Пять минут осталось. Бросился к местным и достал деньги.
– Эй, ребята! – окликнул. – Беру понемногу что у кого есть. Не отр;вите ж, небось? А то я животом слабый, маетный.
Местные всполошились, набрали самое лучшее, самое свежее и в пакет свой уложили. Гена расплатился ., сопровождаемый хором «спасибо, ешьте на здоровье» успел в последнюю минуту взлететь по лесенке в свой вагон.
Проводница неодобрительно повела бровями:
– Ну, вы храбрец.
А жена покрутила пальцем у виска:
– Вот учудил! Сам же мне запрещал! Даёшь! Денег не жалко?
Гена купленное тщательно пронюхал. Вроде, пахнет вкусно и съедобно. Долго колебался, и всё же, когда жена заперлась в туалете, выбросил в мусор всё, что купил.
Последняя долгая остановка за несколько часов до Екатеринбурга, казалось, не предвещала ничего странного. Гена Бялик даже выходить не хотел, чтобы не напороться на какое-нибудь царапающееся наблюдение, однако, наливая в стакан кипяток, чтобы заварить себе чай с пакетиком, он услышал с платформы странное громкое пение и, бросив чай завариваться на столике, поспешил на выход.
Певца он застал, и это был человек из породы «чудиков»: большой высокий мужчина лет за пятьдесят, лысый и бритый; голый по пояс, в летних штанах бледно-серого цвета; одна штанина вздёрнута и подвёрнута; босиком.
Лицо у чудика будто обнимало прохожих дружелюбием, добродушием, весёлостью. Он пел громко и счастливо, широко жестикулируя, отдавая свою песню всем, кто находился вокруг него. Слова, как Гена ни вслушивался, явно не походили на русские. На иностранные тоже.
Кто-то возле Гены предположил:
– Духовное поёт какое, что ли… Хотя на просто «Господи, помилуй», не похоже.
Лена сказала насмешливо:
– Ещё один чудик. Житься от них нету. Прямо табун пескарей.
– Ну, уж, табун… И не табун, а косяк. Чем он тебе чудик? Ну, идёт, петь захотел – поёт. Кому мешает? – сказал Гена.
– Да мне мешает! – огрызнулась Лена. – Чего он ходит тут, поёт! Деньги зашибает, лодырь!
– Да чего он там зашибает! – отмахнулся Гена. – Пять рублей кто даст, на весь поезд.
Лена ощетинилась:
– Ему и этого много, психу недолеченному! А если пырнёт кого ножом? Я пойду в киоск мороженное куплю. Тебе взять?
– Возьми.
Лена поспешила к киоску, а завороженный пением босяка Гена догнал певца и сунул ему двести рублей. Певец-босяк принял обе купюры с достоинством великого артиста, находящегося во временно затруднительном положении. Сунул деньги в карман, провозгласил громко:
– Бог благословит тебя, чадо мирское, за редкую доброту!
Поклонился ему в пояс и дальше зашлёпал босиком, распевая и жестикулируя. Парень лет около тридцати сунул ему мелочь, и босой певец раскланялся с ним так же элегантно, как и с Геной.
– Ну, чудик, – усмехнулся Гена и почувствовал вдруг в себе такую просторную радость, что его потянуло громко, во весь голос, во всю грудь запеть, чтобы отозвалось до самого неба: «Я – чу-у-уди-ик!!!»
