Ирэн Роздобудько - Одолеть темноту
– У нее диабет?
– Не думаю. Это не обязательно в таких случаях. Просто какое-то время стóит последить за питанием. А вы – муж?
– М-м-м… Она нас слышит, как вы думаете?
– Уже должна слышать, если не спит.
– А почему у нее почти все время глаза закрыты? Это нормально? Это не кома?
– Молодой человек, кто здесь врач – вы или я? С ней все в порядке.
– Тогда я еще посижу.
– Как хотите…
Марта слышит, как шаги удаляются. Рядом остается только чье-то дыхание.
Если она откроет глаза, оно поглотит, испепелит ее.
Марте хорошо плавать во тьме, она бесконечна…
– Марта… Марта… – раздается над ней вкрадчивый шепот, – Марта, ты меня слышишь? Просыпайся…
Марта шевелится, сжимает в кулаке край одеяла, будто хочет найти кнопку и отключить этот шепот. Чья-то ладонь ложится на ее руку, прекращает это судорожное движение.
– Марта…
Веки дрожат, не слушаются ее. В едва заметную щель пробивается разноцветный болезненный свет – оранжевые интегралы, синие точки, зеленые зигзаги. Сквозь них Марта видит, как над ней склоняется черный силуэт…
Проступает лицо: три черных провала – глаза, рот…
Склоняется ниже.
Марте хочется кричать, отбиваться, оттолкнуть. Но сил нет. Она лишь стонет. Лицо колышется, как тогда, в последний момент перед тьмой. Но уже наступает свет – и никуда от этого не денешься.
Обманчивый свет.
Лицо склоняется еще ниже – нет, это не то лицо, рассуждает Марта. Не то. Другое. Уголки глаз опущены вниз.
Странные глаза. «Египетские»…
Смотрят ласково, взволнованно.
– Марта…
Лицо наконец прекращает колыхаться – или это ее зрение медленно фокусируется, глаза привыкают к свету?
– Это я, Сергей…
Теперь Марта узнает.
– Все будет хорошо, – говорит он.
Марта пытается разомкнуть губы, но они слиплись, будто намазаны медом. И слова теряются, выходят из них, как воздух из дырявого детского мячика:
– Где… я?.. Что… произошло?..
– В больнице, – торопится рассказать он, пока она опять не ушла в темноту. – Это был удар. Просто сильный удар. – Сергей колеблется и добавляет: – Ты потеряла сознание, упала и ударилась головой.
– Что… с ним?
– Я не успел… Он… – Сергей украдкой бросает взгляд на дверь, не идет ли врач или медсестра, которые просили не беспокоить больную, и колеблется.
– Го…во…ри… – приказывает Марта.
– Он прыгнул в окно. Его больше нет… Не бойся.
Марта отводит взгляд, все снова всплывает и двоится в глазах: разве она боялась?
Не успела.
– Кто… он? – снова спрашивает она.
– Вербовщик, дилер…
– Кто-о-о?
– Торговец людьми, – серьезно отвечает он, но, увидев тревогу в ее глазах, добавляет: – Тебе надо отдыхать. Я потом все расскажу…
– А Зоя?.. – пытается продолжить разговор она.
– С ней все в порядке. Я разыскал ее, она мне все и рассказала… Она случайно узнала, накануне отъезда… Все было так же, как и с тобой…
– Теперь вы поженитесь… – то ли констатирует, то ли спрашивает Марта, чувствуя невыносимую усталость.
– Вряд ли… – говорит он и встает со стула. – Сейчас можешь спать… Все позади. А я приду еще завтра.
Он наконец улыбается и добавляет:
– Что тебе принести?
– А-пель-си-ны… – говорит она и впадает в глубокий сон.
Два года спустя
«Сегодня пошел снег… Он падает и падает. Его так много – тихого белого снега. Такого тихого, что все переходят на шепот, даже собак не слышно – тоже притихли. В окно видно, как светится под фонарями вся зона – каким-то голубым светом, а бараки на синем фоне напоминают новогодние светильники, в которых полыхают свечи. Кажется, что попал в сказку о гномах. Вечернее возвращение из столовой действительно напоминает шествие жителей подземельного царства – под сотней ног ритмично скрипит снег, свет фонарей высвечивает серые платки и фуфайки: гномы молчаливой цепочкой возвращаются в свои пещеры.
Я жду момента, когда все улягутся, стихнет шум, и тогда я буду смотреть вверх – в окно. Я любуюсь густым белым свечением и знаю, что утром площадь перед бараком снова будет ровной, нетронутой, как поверхность налитого в кружку молока с пенкой. Будто ее не топтали, не заплевывали, не замусоривали окурками. Удивительная способность снега – не помнить зла и поглощать всю дневную грязь. На это способна только природа. Люди так не могут.
Зимой лучше думается, чем осенью или летом. И ночи длиннее. Хотя вставать в полной темноте гораздо труднее. Лезть под кран с ледяной водой, надевать на себя все, что есть под рукой, стоять на поверке в дырявых валенках. Бр-р-р.
Единственное, что мне остается, – так это думать. Ведь ЗДЕСЬ хорошо думается. Особенно ночью.
Это интереснее, чем читать книгу. Тем более, что здесь все книги – допотопные, сто раз читаные-перечитаные по школьной или институтской программе, к тому же – рваные на самокрутки или просто рваные. А когда читаешь что-то из времен юности – впадаешь в сентиментальность, вспоминаешь, при каких обстоятельствах читалась та или иная книга, что происходило после того, как она была отложена.
Сначала я даже играла сама с собой: держала в руке пьесы Островского, Чехова или Винниченко – тоже порванные почти пополам – и напрягала память: когда я читала их в последний раз? В школе? В театральном институте? В той квартире, куда приходила, чтобы вывести мальчика погулять на пруд?..
И начинается! Воспоминания, воспоминания…
…В той квартире вообще было мало книг, а если и стояло на полке с десяток – так это пьесы, сценарии. И, помнится, такие же замусоленные, как и здесь, на зоне. Замусоленные не от чтения – читать она не любила! – от использования в качестве подставок под бутылки или горячие кружки с кофе или чаем.
Я всегда подыгрывала ей, как говорят – была на вторых ролях. Иначе и быть не могло – она всегда замечала только себя. Мы познакомились на экзаменах в театральном, так сложилось, что сразу пошли в паре: я – первой, потом вызвали ее. Но я была первой лишь по алфавиту.
Точнее, я была первой, пока не появлялась она. И разрушала все. Сознательно или бессознательно, уже не имело значения. Но так было с самого начала. Я заходила в кабинет, показывала этюд, читала отрывок, пела, танцевала, и «мэтры» одобрительно переглядывались, ставили «плюсики» в своих пометках.
Потом заходила она – делала это хуже (потом, когда мы уже учились, об этом рассказал мне наш куратор), намного хуже, но ее дикая любовь к себе каким-то чудом передавалась и преподавателям. Они так же качали головами и ставили два «плюсика».
В шутку я назвала ее Крошка Цахес.
Это прозвище на многие годы укоренилось за ней, ведь было метким – она умела втирать очки любому. Но впоследствии от прозвища, по этическим соображениям ее поклонников, отвалилась вторая часть, и ее стали называть просто Крошка… И вместо двойного смысла персонажа из сказки Гофмана – низменного и ничтожного, способного втереть очки любому и казаться самым лучшим и самым умным, это сокращенное прозвище лишь прибавило ей шарма. А я опять проиграла.
А шарма в ней не было никакого! Было иконописное лицо – только и всего.
Правильное, будто нарисованное, – ничего особенного, лишенное индивидуальности. Такое легко может нарисовать и ребенок. Собственно, девочки так и рисуют своих сказочных красавиц: большие круглые глаза, брови – дугой, губки – бантиком, две дырочки под носом, волна белых волос. И «принцесса» готова. Меня всегда тошнило от таких лиц.
Обычно от них тошнит и мужчин, имеющих более двух извилин в голове. И это тоже было правдой, ведь среди ее мужчин не было ни одного сколько-нибудь достойного.
Потом, уже после поступления, я удивилась, узнав, что Крошка чуть ли не со школьного возраста имеет ребенка! И с не меньшим удивлением впервые пришла в ее квартиру – СОБСТВЕННУЮ квартиру, пусть и на окраине, возле пруда. Об этой квартире она мимоходом сказала: «Это – подарок мне от одного старого козла… Возместил за это несчастье», – и кивнула на малыша, который возился на грязном паркете и тащил в рот все, что находил на полу.
Тогда никто из нас, особенно тех, кто приехал в столицу из других городов, даже не мечтал иметь собственное жилье. Вероятно, тот «старый козел» давно ушел в прошлое, ведь больше мы о нем не говорили.
Тогда мальчишке было «плюс-минус» годика два, а ей, как и мне, едва исполнилось восемнадцать.
…Снег падает и падает. Удивительно, откуда берется столько снега?
Я где-то слышала, что каждая снежинка имеет свою неповторимую конфигурацию. Неужели это правда?
Неужели это почти плотное белое полотно, которое колеблется и вихрится за стеклом, соткано из миллиардов различных узоров? В это трудно поверить. Они для меня все одинаковые, на одно лицо, разве что промелькнет что-нибудь крупнее снежинки, какая-то плеяда, которая сбилась вместе под давлением воды или ветра.
