Марина Палей - Жора Жирняго
Te ador… tu amor…
deixasse corpo da gente marcado…
O-o-o-o !.. porque se mina gente tatuado…
Войдя в холл „Аквилона“, она сразу была поражена тем, что, помимо девушек, более-менее соответствовавших указанным характеристикам, там было полно других — даже отдаленно не напоминавших искомый образец. Видимо, они надеялись — в случае, если им дадут хоть крохотный шанс, — похудеть, перекраситься и даже помолодеть, — тем более совершенно не было понятно, о какой работе идет речь.
Девушки, одна за одной, исчезали за дверью — и, потерянные, выныривали назад через минуту-две. Сведения, которыми они делились с убывающей толпой конкуренток, были однообразны: там сидят два молодых мужика… Один — стильный, другой — так себе… Велели взять со стола телефон… А потом? Потом подержать трубку возле уха… А потом? Потом — ничего… Пожелали успеха в других фирмах… Вежливые…
— Секретаршу ищут, — убежденно сказала толстая крашеная блондинка размытого возраста — и с вызовом обратилась к Ренате: — А ты вслепую печатать умеешь?
Печатать вслепую Рената не умела.
— Ан-шлаг… — как-то растерянно проговорил по складам наниматель, не отрывая глаз от Ренаты. — Потом резко толкнул другого, что-то строчащего в блокнот — видимо, помощника — и, грохнув кулаком по столу, заорал во все горло: — Полный аншлаг!!!..
Рената еще не знала тогда, что у этого человека, с тех пор, как он начал завоевывать шоу-бизнес, данное выражение служило высшим проявлением восхищения. А присказка для настроения меланхолического была такая: „Линкольна застрелил актер!..“ (В развернутом виде эта фраза, произносимая жирным баритоном, звучала так: „Главная заповедь импресарио? — далее шла маленькая, но красноречивая пауза, а за ней многозначительный ответ: — Помнить, что Линкольна застрелил актер“. Кажется, это была цитата из какого-то фильма.)
— Пойди, скажи этим, чтоб расходились… — приказал он помощнику.
— Но… — помощник от растерянности сломал карандаш.
— Скажи, чтоб расходились. — Рената Владимировна, — продолжил наниматель, лицом и голосом давая понять ей, что ее имя-отчество ему более чем симпатичны, — могу я вас попросить взять со стола этот телефонный аппаратик? Да нет, вы приняты, — мгновенно отозвался он на ее растерянный взгляд, — стопроцентно приняты… Это я, так сказать, для собственного плезиру… побалуйте нас, чаровница, будьте так великодушны…
Ренату внутренне передернуло от этого тона, но телефон она, что делать, взяла — при этом машинально даже сняла трубку и приложила ее к своему маленькому уху… Глядя на нее с телефоном, наниматель даже расхохотался от удовольствия.
— А теперь… это уже за рамками программы… я хотел бы послушать ваш голос… Нет, петь вам в дальнейшем не понадобится — это не входит в наш с вами проект. Но здесь, сейчас… — его просящее лицо приняло выражение беспомощности. — Не могли бы вы что-нибудь для нас, так сказать… в порядке жеста расположения… авансом?..
И Рената, не прекращая ни на миг думать об Андрее, посвящая эту песню только Андрею, снова исполнила „Te ador“».
Елки-палки! Жора быстро встал, что было для него совсем не типично — и даже закурил, чего не делал почти никогда, даже для отбивания аппетита (рака гортани и легких боялся панически — больше, чем диабета и апоплексического удара).
…Всю сознательную свою жизнь он отдавал себе отчет, что существует в хлеву. Его предки влачили существование там же. Однако в дедовские времена тотальной защитой от массового свиного рыла был гигантский Кабан. Один! И деды — тому Кабану — кто подневольно, а кто и в охотку, прислуживали. Потому что сносить одного Кабана легче, чем миллионы свиных рыл. Как там? — лучшая защита от всех драконов — иметь одного, своего собственного…
А как прокормиться сейчас?
«Та-ри-рам… па… — нервно исполнил Жора фрагмент какой-то заразной музычки. — Та-ри-рам… па…»
Сегодняшнее кропание гороскопов вдруг сделалось Жоре как-то влом. Собственный стародавний рассказ совершенно выбил его из колеи. Словно патологоанатомическое вскрытие трупа, «вскрытие» рукописи грубо предъявило Жориным очам очаги тяжкого поражения. Он ясно видел такие места в текстовых тканях, где честно пытался победить недуг — и не мог, потому что недуг, т. е. талант, брал верх. А были и другие очаги — там, где в тканях текста побеждало вполне здоровое начало — лажа, лень, лабуда…
Продолжая курить и с непривычки заходясь в кашле, Жора снова втиснул себя в кресло возле письменного стола. Погасил сигарету и взялся нащелкивать рекламный текст для журнала «Самый»:
«Робертс (длина 16 см, диаметр 3,8 см) — самый маленький фаллос в коллекции Лорри. Подойдет тем, кто только начал свой путь в познании эротической чувственности и не торопит события. Робертс прямолинеен и прост, с такими всегда легко начинать…»
Взгляд упал на лежащую рядом газету. Занудливый, вполне ограниченный оратор, считающий себя «прогрессивным, честным», давал наконец свое интеллигентское благословение гламуру и глянцу:
«Если гламур и глянец способны преобразовать агрессивную энергию в энергию, направленную на выбор потребления, — да ради бога».
— А потребление — это не агрессия, осел ты многоученый? — устало хмыкнул Жора. — А чего ради агрессивничаем-то? Не ради того разве, чтобы в лохань свою обильней и слаще жратвы наваливать?
Он вдруг почувствовал, что ужасно хочет читать свой текст дальше. Не тот, про Робертса, а тот, который он изрядно забыл и воспринимал сейчас как чужой:
«Не получив детальных разъяснений (наниматель, назвав себя Эдгаром Смогом, сказал только, что речь идет о театральной постановке) и подписав договоренность, что вернется через неделю, Рената вылетела с Андреем в Эдинбург.
Уже в самолете она поняла, что необходимость в ней как переводчице была сильно преувеличена: если называть вещи своими именами, то как переводчица она не была нужна Андрею вообще. Он свободно изъяснялся по-испански и по-английски (на Эдинбургский фестиваль, из круиза по Смокве, летели две очаровательных джазовых группы) — там же, в самолете, Андрей, засмеявшись, проговорился, что, в свое время, прослушал курс по современному изобразительному искусству в Оксфорде и Барселоне — да и какие языковые посредники нужны телеоператору, лет десять снимавшему в „горячих точках“?
И, поняв, что про переводчицу Андрей сочинил, Рената испытала сильнейший взрыв счастья — ей показалось, будто некий исполин, размером в гору, немилосердно вышвырнул ее из пращи — и вот она уже рассекает хрустальную, залитую солнцем тропосферу — вперед и вверх!
…Сквозь сизоватый, прозрачный, как флейта, воздух в иллюминаторе была видна живая кожа Земли. Она состояла из разноцветных лоскутов, будто замшевая торба вагантов. Нет, скорее она походила на quilt — стеганое лоскутное одеяло, под которым так хорошо нежиться, особенно вдвоем! Там были разноразмерные, разнофигурные лоскуты цвета фисташек и цвета хаки, цвета охры — и цвета какао, цвета кофе со сливками, цвета персиков, цвета абрикосов — и того нежного розоватого цвета, какой бывает на спиле березы… Но вот постепенно все перекрыло смешение нежно-бурого с нежно-лиловым… Внизу, на расстоянии десяти тысяч метров, красовались огромные плюшевые диваны — добродушные, словно слоны — диваны, уютно разношенные жизнями множества поколений…
— Пентландские холмы, — весело кивнул в сторону иллюминатора Андрей, наклонился к ней — словно для того, чтобы получше их рассмотреть — и она почувствовала на своей щеке его губы.
Как это прекрасно, что никто не узнал про это их приключение. Что розовый шотландский замок остался собственностью только их памяти. Но если бы пересказать „своими словами“ суть этого волшебства — какие слова, хотя бы отдаленно, могли бы стать равны тому, что она увидела и прочувствовала?
Я ничего не видела. Я не видела никого, кроме Андрея. Я даже ничего не слышала… кроме разве пения птиц. Шотландский акцент? Ну да, они говорят „гуд морнинг“ — с „русским“ ярким и грубым „р“, совсем рязанским… Знаменитый десерт „крэннэчэн“? Не помню… Где-то слышала: „крэннэчэн“ — взбитые сливки, виски, хлопья геркулеса, пюре из ягод малины… Возможно… честное слово, не помню… Крабовый суп? паштет из копченой рыбы? печенье shortbread — и имбирное печенье?.. Что-то мы, конечно же, ели… не помню…
Комната Андрея называлась „Margaret“, а моя — „Josephine“. Они были расположены в одном коридоре. В замке все комнаты носили имена — в честь возлюбленных этого давно ушедшего художника…
В первую ночь, когда в стрельчатом окне моей комнаты появилось белое, как у Пьеро, лицо луны, я подумала: сейчас раздастся тихий стук в дверь... Потому что если не здесь, не в замке — то где же тогда? Где еще можно найти место, словно созданное для того, чтобы таинство слияния мужского и женского существа запомнилось обоим до конца жизни?
