Юрий Герт - Северное сияние (сборник)
— Что же дальше-то, Александр Александрович?..
— А ничего пока...
— Ни ответа, получается, ни привета?..
— Да так, выходит..
— Ясное дело, им со всего света, должно быть, проекты шлют... Да ведь пока во всем разберутся, обсудят, решение примут, и башня развалится!..
— Так ведь там бюрократия не хуже нашей!..
— Это как же так?.. Не по-человечески это!.. Человек старался, душу вкладывал, а они даже не откликнулись?.. Обидно получается... Что-то тут не то...
Гул голосов становился все громче:
— А они, в Италии, может, подумали: чему это нас какой-то темный мужик из России научит?.. И даже конверт распечатывать не стали!..
— Ишь ты как!.. Да мало ли у нас в России светлых голов?..
— А я вот что предлагаю: давайте подождем-подождем, а там и коллективное письмо напишем, от всего нашего кооператива: так и так, просим обратить внимание, рассмотреть и оценить по справедливости... К сему — росписи: шестьдесят четыре квартиры!
Александр Александрович был растерян и всех благодарил.
Итог собранию подвел старейший член кооператива, почетный пенсионер Иван Иванович Караванов, похожий, несмотря на годы, не на пенсионера, хотя бы и на почетного, а скорее на контр-адмирала или даже на полного адмирала, ненадолго покинувшего свой флагманский корабль:
— Мы тебя, Александрыч, в обиду не дадим!.. — сказал он.
12
Надо ли говорить, что после собрания все осталось по-прежнему?... Все, что текло, продолжало течь, все, что оседало, продолжало оседать. Александр Александрович, как и раньше, делал, что мог, в наш дом являлись комиссии, проверяли неполадки, составляли акты... Порой к нам наведывались и так называемые “шабашники”, клялись все честь честью исправить и наладить, но при этом заламывали такие суммы, что на них можно было построить еще один дом, а то и два. Кооператив же наш, расположенный на городской окраине, относился к самым дешевым, населял его народ с доходами более чем умеренными — в основном скромные служащие, учителя, почтовые работники, врачи, пенсионеры, все они, отчаявшись дождаться когда-нибудь государственной квартиры, еле-еле сумели справиться со вступительным взносом, тут уж было не до “шабашников”...
Тем временем Пиза молчала... Впрочем, нельзя сказать, что ум и сердце Александра Александровича были заняты исключительно Пизой. Вернулся, например, он к своей давнишней идее, которая родилась в его шоферской голове в ту еще пору, когда год за годом колесил он по Бийскому тракту. Если выхлопную трубу автомобиля, объяснял он, снабдить несложным приспособлением (чертеж прилагался), то 80% вредоносных газов, отравляющих окружающую среду, этой установкой будут поглощаться. Или другая идея, возникшая при наблюдении над жизнью микрорайона: поскольку его жители, торопясь по утрам на работу или в школу, пренебрегают проложенными в соответствии с планом дорожками, сокращая себе путь и при этом регулярно вытаптывая зеленые газоны и повреждая цветочные клумбы, следует не прибегать к штрафам, не расставлять там и сям грозные таблички, не огораживать цветы колючей проволокой, а попросту проложить дорожки там, где протянулись незапланированные, но удобные для всех тропинки... По поводу первой идеи из научно-исследовательского института, куда Александр Александрович обращался, ему сообщили, что в этом институте уже много лет функционирует специальная лаборатория, успешно защищающая внешнюю среду, что же до второй... Вторую поначалу рьяно поддерживали все кооперативы нашего микрорайона, но затем дело как-то само собой заглохло... Прочие проекты Александра Александровича можно не упоминать, поскольку их постигла та же участь.
При всем том генеральной нашей идеей оставалась Пизанская башня. Мы возвращались к ней всякий раз, когда Александр Александрович заходил ко мне, чтобы отпечатать очередное послание, и после, когда он купил где-то старенькую машинку и справлялся с деловой перепиской самостоятельно. Случалось, мы просиживали целые вечера, обсуждая различные способы спасения Пизанской башни. В газетах мелькнуло сообщение, что способ такой уже отыскан и вот-вот начнутся работы, которые исключат возможность падения башни чуть ли не в течение ближайшей тысячи лет, однако известие это вскоре было опровергнуто, да и вообще о Пизанской башне как-то забылось. Государства, большие и малые, враждовали друг с другом, в мировых столицах и тихих курортных городках созывались международные конференции, чтобы их помирить; лидеры разных стран произносили речи, которые с надеждой слушали люди, приникнув к экранам телевизоров; Африка голодала; Европа сокращала посевные площади; Америка боролась против холестерола; терракты следовали один за другим на всех континентах, кроме Антарктиды. До Пизанской ли башни тут было, скажите сами?..
Да и кого за это винить?..
Однако мы оба продолжали помнить о ней. Я не знал, что случилось с нашим письмом, с отличным конвертом большого формата, который подарил нам Тираспольский: в него удобно было вкладывать чертежи. Не знал, добралось ли наше письмо до Пизы или было перехвачено соответствующими органами, заподозрившими, что приложенный к нему чертеж имеет прямое отношение к военным объектам... Всего этого я не знал, как не знал, что мне отвечать тому же Тираспольскому, не говоря уже об Алле и Светлане, на их вопросы по поводу международного конкурса и его итогов. Но когда вечерами, бывало, мы сидели вдвоем, разговаривали и курили, когда моя комната, с низким, как положено в дешевом кооперативе, потолком наполнялась дымом и я распахивал настежь обе створки окна, чтобы ее проветрить, и мы оба, вдыхая свежий, сыроватый воздух, вглядывались в ночную мглу, где-то там, за соседними, рано засыпающими домами, над крышами с путаницей телеантенн, над черным, поглотившим тысячи километров пространством, казалось, мы видели силуэт Пизанской башни. Там, в вышине, среди звезд, она мерцала и светилась, и клонилась вниз, и еще немного — могла упасть, рухнуть на землю... И чтобы не случилось такой беды и несчастья, казалось нам, нужно немедленно куда-то бежать, кого-то спасать...
СИОНИСТ
1
Стыдно сказать, я и в синагоге-то за свою жизнь побывал только два или три раза... Первый раз — в Тбилиси, в той, что на проспекте Руставели, огромной, роскошной, сияющей огнями... Был вечер, пятница, в синагоге шла субботняя служба, какому-то американскому профессору, гостю научного конгресса, взбрело в голову записать ее на магнитофон — и вот навстречу мне, случайному прохожему, из синагоги вывалила целая толпа, обступила со всех сторон и повела к распахнутому настежь входу. Оказалось, меня просят нажать на магнитофонную стоп-кнопку, поскольку еврею даже такую малую работу в этот день выполнять не положено. И я выполнил все, что требовалось, то есть нажал кнопку, избавив тем самым от греха своих богобоязненных соплеменников, принявших меня, видно, за гоя...
В другой раз повел меня в синагогу мой ленинградский приятель — и я услышал кантора, который в молодости прошел со своей пулеметной ротой весь путь от Сталинграда до Берлина, там его заметил Жуков и направил в консерваторию, после нее будущий кантор несколько лет пел в Ташкентской опере... Подробности его биографии я узнал от того же ленинградца, но это потом, а когда я слушал, как на небольшом возвышении, закрыв глаза и раскачиваясь, полу-поет, полу-выкрикивает диковинную мелодию старый, ссохшийся человечек, и голос его растет, наливается неведомо откуда берущейся неистовой, исступленной силой, мне подумалось, что древнее песнопение на непонятном для меня языке чем-то напоминает современных рок-певцов.
Третий раз — да, их было три — я заглянул на Маросейку, не то в субботу, не то в пятницу, и по упомянутой причине служитель, торгующий карманными календариками, никак не соглашался продать мне один из них, но в конце концов он-таки согрешил и я ушел с календариком, приобретенным за двойную цену.
Все это я рассказываю лишь для того, чтобы объяснить, сколь малую роль играли в моей жизни сионизм и сионисты, которые якобы стремятся залучить в свои коварные сети наш богоизбранный народ... Во всяком случае, я имел дело с другими учителями, мне хорошо запомнились их уроки...
Один из таких уроков случился у меня в четвертом классе. Мы изучали состав слова, суффиксы-префиксы, корни-окончания, и для меня было забавной игрой менять их местами, вставлять или изымать буквы, отчего слова обретали новый, порой неожиданный смысл. Так, отломив и перевернув первую половинку слова дождик , я получил жодик , о чем тут же и сообщил, как о замечательном открытии, соседу по парте, добродушному крепышу Кольке Шлыкову. Будучи раза в два крупнее меня, он относился ко мне снисходительно и даже дружелюбно, поскольку регулярно списывал у меня контрольные. Колька и тут было растянул губастый рот в широченной улыбке, но какая-то искра стрельнула вдруг между его припухлыми веками. “Жодик ?” — повторил он. — “Не жодик, а жидик!” — и, ухватив меня двумя пальцами за нос, больно стиснул и стал выворачивать самый кончик. Я ударил его по руке, но Кольку это еще больше раззадорило. Шел урок, я боялся зашуметь, боялся навлечь на Шлыкова учительский гнев, боялся прослыть доносчиком и только молча пытался выкрутиться, вертел головой, а Шлыков, улыбаясь, все крепче стискивал мой нос. От боли, ярости, бессилия из моих глаз бежали слезы. “Жидик...” Словцо это меня отрывало, отгораживало от всех, но вместе с тем придавало мне какую-то особенность...
