Владимир Порудоминский - Частные уроки. Любвеобильный роман
«Сереженька, — неожиданно для себя самой сказала она, когда тревога уже миновала, — мне кажется, у нас будет ребенок».
«А как же диплом? — Жанна видела, что он испугался. — И мы в Ленинград собирались...»
Она сама страшилась беременности, но ей отчего-то неприятно стало, что он испугался.
«Да ты не бойся, — мучила она его. — В Ленинград с мамой поедешь. А я домой — рожать. Я маме твоей обещала, что со мной у тебя забот не будет. Сейчас много незамужних матерей. Государство помогает...»
«А как же я?»
«А ты будешь профессором. Будешь ходить в тюбетейке. Или лучше в черной шелковой шапочке. И однажды под твоими окнами остановится карета из тыквы, запряженная шестью мышами, из нее выйду я с чудесным толстеньким младенцем на руках...»
«Не надо. Пожалуйста. — Губы у Сережи задрожали. — Пожалуйста, не надо».
Жанна метнулась к нему:
«Господи, какая же я дура».
Глава двадцатая. Темная ночь
Юрик заболел в ночь с вторника на среду.
Рано утром вызвали врача. Он определил сильную простуду, выписал лекарства, чтобы предупредить воспаление легких. Из спецполиклиники прислали медицинскую сестру для ухода за больным. Юрик сердился, пить лекарства не хотел, бил сестру по руке, укрывался с головой одеялом.
В среду ближе к вечеру, как всегда, пришла Жанна. Сестра из поликлиники с помощью Ангелины Дмитриевны пыталась взамен потной надеть на Юрика сухую рубашку. Юрик не давался, отталкивал их, кричал. «Давайте я, — Жанна уверенно подошла к кровати Юрика. — Да вы не сомневайтесь, Ангелина Дмитриевна, я ведь во время войны в госпитале работала». Юрик, увидев Жанну, засмеялся и потянулся к ней. «Лялечка, — склонилась над ним Жанна. — Смотри, какая рубашечка хорошая, мягенькая, сухая. А ну, давай быстренько, ручки сюда, головку сюда». Она протерла тело больного одеколоном и ловко надела на него свежее белье. Юрик замычал и прижался лицом к ее груди. «Вот ведь, — сказала пожилая сестра, — губа не дура, язык не лопатка, знает, где сладко». Жанна ласково гладила мягкие каштановые волосы Юрика.
Поздно вечером она напоила Юрика чаем с лимоном. Он хватал ее за руку. Чай выплескивался из чашки на чистый, крепко накрахмаленный пододеяльник. «Лялечка, какая сейчас игра, — смеялась Жанна. — Ты же больной. Засыпай скорее. А я тебе спою». Она потихоньку стала петь ему песни, которые знала и которые всегда пела, «Огонек», «Землянку», «Темную ночь», он слушал внимательно и удивленно смотрел на нее. Какие у него глаза красивые, подумала Жанна, — темно-серые.
Она потушила свет, оставила только ночник — красный грибок-мухомор. И снова села на стул возле кровати. Она пела вполголоса, а перед глазами у нее разворачивались, словно она торопливо шла по ним, госпитальные коридоры, отворялись двери палат; оказывается, память ее удерживала всё до самой малой подробности — выбитую дощечку паркета, свежее пятно побелки у входа в кладовую, надпись карандашом на лестничной площадке между вторым и третьим этажами, где разрешалось курить и стоял ящик с махоркой: «Зоя, жду в Берлине. Л-нт Кочетков». Жанна вспомнила лейтенанта Кочеткова, с черным чубом на лбу и бешеными от постоянно сдерживаемой ярости глазами, — Кочетков мучил Зойку требовательной любовью и ревностью. Вспомнила веснушчатую Зойку, как она все-таки добилась своего и уезжала на фронт и на прощальной — «отходной» — вечеринке заставила Жанну выпить полстакана разведенного спирта (а до этого Жанна никогда спирта не пила, только вино) и ее так развезло, что она заснула прямо за столом. Она вспомнила майора Еремееву с красными от стрептоцида волосами, Аркадия Абрамовича, который, сняв пенсне, разминал пальцами толстую, покрасневшую переносицу, вспомнила Лешку, лопушки... Она не любила вспоминать про это — помотала головой и очутилась в каптерке Виктора Андреевича, почувствовала спиной узкий, жесткий топчан, над ним выстроились на полке горны, блестевшие под светом стоявшего за окном уличного фонаря, Виктор Андреевич, ласково касаясь губами, целовал ее в плечо (он любил так ее целовать, он называл: «в ямочку»), ей казалось, что она покачивается на волнах посреди большого теплого моря, которого никогда не видела. «Спит, спит. Крепко спит...» — послышался голос матери; Жанна испугалась: как такое случилось, откуда мать здесь, в каптерке. Открыла глаза, в полутьме всматривалась, не узнавая, в склоненное к ней лицо Ангелины Дмитриевны. «Я вам в столовой на диване постелила, домой ехать, наверно, уже поздно...» — сказала Ангелина Дмитриевна (и подумала: «...да и дома нет»).
Глава двадцать первая. Посторонним вход воспрещен
Половина женского населения страны была влюблена в Павла Сергеевича М., другая половина, хоть и не была влюблена, конечно же, мечтала увидеть его, тем более познакомиться с ним. Павел Сергеевич был известный артист театра и кино, красавец, о его любовных похождениях ходили невероятные слухи. У нас на курсе училась Валя Аскольдова, тихая сероглазая девушка, из числа безнадежных поклонниц Павла Сергеевича. Однажды она уговорила Жанну пойти вечером в сад «Эрмитаж», там в летнем помещении театр давал дополнительные представления. Они пришли за два часа до начала, нашли боковую аллею, которая вела к служебному входу, устроились на скамейке и стали ждать. Билетов не покупали, интерес был не в спектакле: главное, о чем мечталось, не на сцене, вблизи, как бы частным образом встретить Павла Сергеевича, успеть что-то сказать ему на ходу, протянуть букетик, может быть, поймать его взгляд, а, если повезет, и обращенное к тебе слово.
Аллея, где ждали Валя и Жанна, быстро заполнялась молодыми девушками, были, впрочем, и женщины постарше (как сообщалось в популярной песне, на скамейках, где сидим мы, нет свободных мест). Все собравшиеся, знакомые друг с другом и незнакомые, являли собой нечто вроде монашеского ордена, объединенного единством верования и правил служения, в отношениях между ними заметно действовали проницательное взаимопонимание и напряженная ревность, недоверие, но вместе и готовность поддержать сообщницу от нападок извне. Некоторые лепились группками, иные предпочитали одинокое ожидание, знакомые и незнакомые перекликались, обмениваясь новостями и суждениями, и во всей этой перекличке не было ничего, что не касалось бы Павла Сергеевича, которого тут именовали запросто Пашей. Верховодила в толпе очень полная немолодая женщина Муся в длинном светло-сером пиджаке с накладными плечами; «у Надьки тоже такой», — сердито сказала обычно тихая Валя (Надькой, как выяснила Жанна, звали жену Павла Сергеевича). Муся появилась позже остальных вместе с тремя или четырьмя льнущими к ней, похожими одна на другую тоненькими девушками, всё время оживленно переглядывающимися — это, поняла Жанна, была ее свита, — девушки имели перед прочими собравшимися то преимущество, что уже знали то, что знала Муся, но чего еще не знали остальные. Муси доверительно, как бы вдумываясь в каждое произносимое слово, поведала, что Паша сегодня не в духе, утром злой гулял с собакой, на репетиции крутил носом, а тут еще в спектакле замена, вместо Зерчаниновой (охрипла) будет играть Протасова, а он терпеть не может играть с Нинкой — в последнем акте, когда любовная сцена, она и в самом деле всё время на него наваливается. Мимо Жанны проходили какие-то актеры и актрисы; появление того или другого вызывало в толпе поклонниц быстрый обмен репликами, свидетельствовавший о непостижимой осведомленности собравшихся. Жанна в театре бывала редко и узнавала лишь немногих, тех, чьи лица помнила по кинофильмам. Валя Аскольдова подсказывала ей имена. Легкой походкой промелькнула молодая худощавая женщина в клетчатом спортивном жакете, с сумочкой через плечо, — оказалась та самая Нинка Протасова. «Подцепила Брагина и фасонит, а он ей в отцы годится. Такая дура!» — с презрением проводила ее взглядом долгоносенькая девочка с косой, совершенная школьница, сидевшая на скамейке рядом с Валей и Жанной. Наконец, показался кумир. Его возникновению предшествовал раздавшийся в конце аллеи восторженный возглас: «Паша!» — с таким восторгом, надо полагать, сидевший на вершине мачты матрос оповестил Христофора Колумба об увиденных на горизонте очертаниях долгожданного материка. Павел Сергеевич шел вместе с высоким стариком, похожим на костлявую белую птицу («Томилин, — объяснила Валя, — помнишь кино про Циолковского? Он сегодня отца играет»). Поклонницы расступались, пропуская их, щебет смолк, лишь кое-кто произносил вслед «Павел Сергеевич» изнемогающим голосом. Толстая Муся протянула ему букетик фиалок («Где достала только?» — Валя с ее подвявшими гвоздичками была явно раздражена), Павел Сергеевич принял цветы и в знак благодарности вежливо приподнял шляпу. Он и в самом деле был очень хорош — правильные черты лица, оживленные горячей южной красотой (говорили, будто мать у него итальянка). Небрежным жестом Павел Сергеевич показал, что цветов больше не возьмет и, прибавив шагу, направился к служебному входу. «Павел Сергеевич!.. Павел Сергеевич!..» — глядя ему вслед остановившимися глазами, Валя, будто против воли, как сомнамбула, двинулась за ним, и длинноносенькая девочка с косой тоже, шаг, другой, третий, и почти беззвучно: «Павел Сергеевич!.. Павел Сергеевич!..» Он не обернулся. У служебного входа он почтительно пропустил вперед Томилина, шагнул сам в мелькнувшую за отброшенной на мгновение в сторону синей бархатной занавеской темноту — дверь затворилась... Аллея начала понемногу пустеть. «Теперь бы такси схватить после спектакля. И прямо к его дому», — говорила Муся своим адъютанткам. «В субботу ждали, ждали, а он в ресторан укатил», — закапризничала одна из них. «Сегодня не укатит, сегодня Надька дома»...
