Мария Амор - Пальмы в долине Иордана
— Коби… Они с Авиталь осенью собираются пожениться.
— Коби? Кто бы мог подумать…
— Некоторым Итав пошел на пользу.
Если это осуждение, то мне нечем защищаться…
— Мне он тоже пошел на пользу. Просто — больше у меня не было сил.
— У многих не хватило сил, поэтому многие и ушли. Никто их не осуждает, это все были неплохие ребята. Каждый сделал, что мог. Лучше, чем ничего. Нам, тем, кто остался, благодаря всем вам стало легче.
Он добрый, Ури, за это я его всегда и любила. Жалко, что он не знает Высоцкого, например, “Другие придут, сменив уют на риск и непомерный труд”…
— Ури, я, наверное, уйду из Гадота…
Хорошо, что он не ошарашен.
— Я только что видел Рони, он вроде всем доволен…
— Рони, как кошка, везде падает на четыре лапы, и ему везде хорошо. А я за пять лет перепробовала три кибуца и по-прежнему не могу найти своего места.
— Ну, я понимаю, в Итаве было тяжело, а чего тебе здесь не хватает?
Я задумалась.
— Ребят… Даже не кого-то конкретно, а того, что здесь нет компании, здесь нет тесного нашего ядра. Вообще, непонятно, зачем я здесь. Гадот без меня легко обойдется, и мне здесь надоело…
Вот оно сказано, это давно просившееся наружу плохое слово “надоело”. Ури слушает и, кажется, не осуждает.
— Я честно пробовала, — очень важно объяснить это ему. — Но, наверное, я с самого начала была для этого неподходящим человеком… Может, надо было слушать маму и идти учиться… А так, все получилось напрасно…
— Тебя послушать, ты в тюрьме пять лет просидела!
— В тюрьме не сидела, но и пенициллина не изобрела! — уличаю я саму себя.
Он говорит:
— Не убивайся, спасти человечество еще успеешь. Это хорошо, что ты попробовала хоть что-то сделать не только ради себя. Не надо начинать жить робко.
Красивый солдат встает, вскидывает винтовку на плечо. Он торопится, дорога в Итав долгая, его ждет не дождется Дафна, а в воскресенье обратно в Ливан. Я обнимаю его, и ему хочется сказать на прощанье что-нибудь утешительное.
— Не горюй, Сашка, не все в твоей жизни было напрасно. Твоя манговая плантация уже плоды дает… И пальмы, которые мы посадили, стали огромными…
В тот день, когда пришла весть о гибели Ури в Ливане, я объявила Рони, что ухожу из кибуца. К моему великому облегчению, он не столько огорчился, сколько рассердился.
— Я так и знал, что этим кончится! Чем тебе здесь не угодили?
— Не знаю… Мне вдруг стало казаться, что я живу не своей жизнью… Встаю в шесть утра, работаю весь день, учиться еще лет десять не пустят, ждать в жизни абсолютно нечего, а люди вокруг борются за поездку на Кипр и за цветной телевизор!
— Что плохого в поездках и телевизорах? Ты сама жаловалась на трудность жизни в Итаве!
Я понимаю, что он прав, там жизнь для меня была слишком тяжелая, а здесь — бессмысленная… Мне не подошел ни Итав, ни Гадот. Но это не причина оставаться.
— Ты понимаешь, что я не могу уйти с тобой?
Я киваю.
— Мне больше не хочется жить твоей жизнью, а тебе не надо даже начинать жить моей. Тебе здесь хорошо.
— Это правда. Здесь я могу дать людям гораздо больше, чем в городе. Я не хочу возвращаться к пыльным папкам в министерстве! Здесь у меня есть будущее! Ты тоже могла бы найти здесь свое место, ты просто совершенно безынициативная. Может, тебе родить?
Несмотря на последнее предложение, нам обоим уже ясно, что наши дороги расходятся навсегда. Он обвиняет во всем меня, и я чувствую себя виноватой, но знаю, что он переживет потерю. Наверное, он никогда на самом деле во мне не нуждался, просто еще не привык к мысли о такой перемене. Но теперь и я в нем не нуждаюсь.
Ури погиб, и я наконец-то поняла, что нельзя жить робко.
Мама сказала:
— Вот так — пять лет псу под хвост! Могла бы давно университет закончить и уже работать по специальности!
— Ну, мам, какая разница — пятью годами раньше или позже?
— Большая, — отрезала мама. — Есть вещи, которые наверстать нельзя!
И я с ней в принципе согласна, только имеем в виду мы при этом разное.
Я перевозила свои вещи на тележке в отдельную комнату, соседи недоброжелательно следили за моими маневрами: из частицы семейной ячейки я превратилась в разрушительный фактор. Со мной беседовал секретарь кибуца, пыталась образумить его жена, и еще несколько добрых душ. Моральную поддержку и полкойки предложил Мортон… Мне советовали обратиться к психологу, к семейному консультанту, спасти семью, но я не хотела спасать ничего и никого, кроме самой себя.
По настоящему о моем уходе пожалела лишь Дина:
— Что-то с кибуцем не в порядке, если такие девушки, как ты и Хен, уходят. Мы все думаем, что на дворе пятидесятые, но как только жизнь становится легче, люди перестают сбиваться в кучу!
Слухи по Верхней Галилее разносятся быстро, особенно если дружишь с Хен. В один из вечеров у дверей моей комнаты меня поджидает мотоциклист. По тому, как вздрагивает мое сердце, можно догадаться, что я узнала в наезднике Дакоту.
— Саша! — голос его мягок, глаза требовательны. — Я только что из Ливана… — Я начинаю подозревать, что где-то на границе стоит плакат, призывающий возвращающихся в Израиль солдат не забыть посетить страдающую Сашу. Из последних сил делаю шаг назад:
— Хен сказала, что ты женат!
И сразу сожалею, что выдала себя этим сбором информации. Но поздно. Ковбой набрасывает лассо красивых слов:
— Жена от меня ушла. Видит Бог, я этого не хотел. Я бы все терпел и дальше… Но раз так, значит, это судьба… А тут, когда я услышал о том, что ты рассталась с мужем, то сразу понял, что наша встреча была не случайна… Я думал о тебе…
Он сажает меня на “BMW” и везет в “Веред а-Галиль”. Мы пьем холодное пиво, между нами горит свеча, певец в динамиках поет: “It's the eye of the tiger, it's the thrill of the fight, Rising up to the challenge of our rival”. Моя душа задыхается от волнения и счастья. Дакота глядит на меня проникновенно и накрывает мою ладонь своей.
— Эта песня обо мне… — говорит он многозначительно. И переводит: — “Я прошел всю дистанцию, я снова на ногах, всего лишь человек, и его воля к жизни”…
— Расскажи про Ливан, — лепечу я, пробуя себя в роли преданного тыла.
Но он не будет рассказывать о том, что прошел и пережил в долинах и горах Ливана. Не для того пали его товарищи, не для того он выжил, чтобы производить на меня впечатление. Когда я смотрю в зеленые глаза Дакоты, во всем, что он говорит, и еще больше в том, о чем недоговаривает, мне чудится глубокое, таинственное значение. Так же, как он, я чувствую, что “Survival” поет и обо мне. У нас уже есть наша песня…
Он много пережил и когда-нибудь обязательно расскажет мне обо всем. Он не произносит ни одного плохого слова о бывшей жене, и я ценю его благородство. За поясом у него пистолет, и он дает понять, что при его роде занятий это не простая предосторожность. Я, конечно, понимаю, что ковбой заманивает меня в свои сети, но тем приятнее, что мужчина, намного старше меня, с таким жизненным опытом, увлечен мною и распускает павлиний хвост, как мальчишка. Все в нем необыкновенно, даже прозвище, полученное за лихую верховую езду. Он восхищает меня.
Я объявляю маме:
— Мама, я не приеду в Иерусалим! Я полюбила замечательного человека! Я остаюсь здесь, в Галилее!
— Кто он, твой замечательный человек? Сколько ему лет? Что он делает?
— Ему тридцать девять. Он полковник, только что вернулся из Ливана! Он настоящий ковбой! У него пастбища и много коров!
— А жены с детьми у него, случайно, нет?
— Нет, конечно! — спешу я успокоить мать. — То есть, была, но она его бросила и ушла. Со всеми тремя детьми! — Мама молчит. Я догадываюсь, что она за меня не рада. — Мама, неужели тебе не хочется, чтобы я наконец-то была счастлива? Чтобы меня наконец-то кто-то по-настоящему любил?
В мамином голосе звучит отчаяние:
— Ты что, Саш, решила в гроб лечь и крышку над собой гвоздями забить?
Я бросаю трубку.
Свою жизнь испортила, а теперь хочет испортить и мою! Она мне завидует! Ненавидит меня! Она несчастна сама и поэтому не верит, что кому-то может быть хорошо! Я возвращаюсь в свою комнату, запускаю вновь и вновь раздобытую кассету с песней “Еye of the tiger” и часами жду, смотрясь в зеркало, когда же приедет ко мне мой возлюбленный. В столовую я больше не хожу, не хочу сталкиваться с Рони. Вот и сегодня ужин мне приносит верная Хен.
— Саш, я последний человек, кто тебе будет мудрые советы давать, но зачем тебе это надо?
— Я люблю его! — моя хрупкая, моя несчастная счастливая любовь, я буду защищать тебя ото всех!
— Но у него жена!
— Она его выгнала! Он ее больше не любит!
— Интересно, что он такое натворил, что она его выгнала? Жену, значит, он больше не любит? И детей, что, тоже больше не любит? Только тебя теперь любит? А ты уверена, что тебе нужен такой человек, который разлюбил своих детей и их мать? Его младшей, кстати, всего четыре года!
