Руслан Белов - Кот в сапогах, модифицированный
— Рана была глубокой — рыбы лезли в нее одна за другой, и мне было больно, пока Алик туда случайно не попал … — застенчиво улыбнулась рассказчица. — О!! Это было нечто невообразимое! Он был сзади… держал обе мои груди, мял, их мял, бил, бил всем телом. И боль исчезла, я чувствовала, как его член буйствует в моей плоти, нет, не в плоти, а в новом влагалище, влагалище стократ чувствительнее данного мне с рождения…
* * *Не скрою, гипнотическая ее дудочка выдала ту еще сюиту. Кончить в рану на ягодице! Свежо! Видел в одном элитарном кинофильме, как герой использовал для этой цели только что отваренные макароны, а вот в рану на ягодице видеть не доводилось. Хотя, что они такое, эти макароны, эти ягодицы? Я пожил, вдоль и поперек жизни пожил, и потому знаю, что нет ничего лучше тривиального секса с привычно любимой женщиной. А все остальное — это так, для перебивки. Это чтобы в очередной раз понять, что самый лучший секс — это секс по-людски. То есть обычный секс, может быть, вооруженный передовыми знаниями физиологии человека и некоторыми передовыми техническими приспособлениями. А что? Ведь в XXI веке живем, не в каменном, в котором и без них обходились, потому что в каменном веке все было каменным, вы понимаете, о чем я говорю. Легко в нем обходились, просто по буквам. Ведь продолжительность жизни была лет двадцать пять-двадцать семь — только-только вождь умер, женщин своих тебе оставив, только-только до хижины последней супруги добрался, только-только во вкус вошел, чтобы, значит, по второму кругу, а уже саблезубый тигр или браток младшенький (которого ты по законам того времени женщин лишил), уже ест тебя или отпевает своим языческим способом.
* * *Надежда продолжала повествовать поверх донных моих мыслей, вернее, продолжала существовать в реанимированном эпизоде своего прошлого:
— А потом, уже в больнице, после того, как я рассказала о своих ощущениях, Алик, покраснев, сознался — знаешь, редкостно честным был этот человек — что не ради испытания новых ощущений он в рану полез, а чтобы…
— Понятно, припарковал член, чтобы пираньи не угнали, — сказал я, пошло хмыкнув.
— Он мог припарковать его и в других местах. В двух на выбор. Даже в трех. Но в отличие от тебя, он был джентльменом, не хамом, и потому сунул в рану, чтобы остановить кровотечение, которое взбудораживало рыб. Когда он это сказал, я вспомнила, что действительно, после этого была короткая пауза, в продолжение которой вода унесла мою кровь, и рыбы рассеялись. Только после этого, он задвигался, причиняя мне острые и весьма острые впечатления, которые до сих пор заставляют меня видеть обыденный мир в одних лишь жиденьких серых тонах.
— Алик мог прикрыть рану ладонью. Он просто не захотел оторвать одну из них от твоей груди, — обидчивый, стал мстить я за «хама», а также за то, что визави видит меня лишь в одних жиденьких серых тонах.
— Прикрыть, конечно, мог, — со смыслом провела ладонью по груди. — Но остановить кровь, он мог лишь зажав все поврежденные сосуды. А сделать это можно было лишь членом.
* * *Прочитав последние строки глазами утонченного читателя, я поморщился и хотел, было, вымарать эпизод с пираньями из данного повествования, но, слава богу, этого не сделал.
«Что вас остановило? Не дьявол случаем? — можете вы спросить. — Или просто решили писать для себя, а не для среднего читателя, воспитанного бессмертными произведениями Льва Толстого, Антона Чехова, Антуана де Сент-Экзюпери, Диккенса, Марининой, Донцовой и, конечно, Серовой? Решили писать в ящик письменного стола, а не для презираемого вами среднестатистического читателя, имевшего одну супругу в одной единственной позе? И который до сих пор краснеет, услышав о существовании в природе орального секса?»
Нет. Остановили меня не дьявол, не желание эпатировать обывателя, не жажда оставить его при своих, то есть в своем спасительном футляре (о, если бы он, это футляр, у меня был, если бы родители, оберегая сыночка от жизненных напастей и сквозняков, посадили бы меня в него, разве попал бы я в подвал к сумасшедшему фону и его дочери, недалеко от яблони павшей, разве знал бы я все тонкости орального и некоторых других обалденных видов секса, разве слушал бы Надежду, совсем немного меня в этом отношении переплюнувшую?
Конечно, нет. Я бы сидел в футляре, и к сорока пяти годам, став сексуально несостоятельным от постоянного сидения на простате, сидения на работе и перед телевизором, став несостоятельным от исчезновения влечения к жене — любовниц в футлярах нет, не водятся они там, — заболел бы сексуальными видами спорта: футболом (нога, мяч и ворота соответственно символизируют пенис, сперму и влагалище), хоккеем (помните, какой жест демонстрируют хоккеисты, забив-таки гол?) и может быть, баскетболом <Баскетбол — чисто американский вид спорта. Мяч там забрасывают наверх, в дырявую корзину, символ карьерного успеха., и забрасывают рукой — символом индивидуализма.>).
Так вот, остановили меня не дьявол и не желание эпатировать обывателя, а остаточные принципы, один из которых звучит так: «Что было, то было». К тому же в душе я романтик, а романтизм, как течение художественной мысли, признает все и вся — и Будду, и Геракла, и женщин, подобных Надежде, реально существующими инструментами для приближения ума к пониманию отрицательной бесконечности, то есть человека (во как!).
К тому же теперь, в нынешней моей обители, на бесхитростных моих небесах, на которых есть все, кроме рецензентов, мне стало ясно, что Надежда скорее скрывала некоторые совсем уж натуралистические эпизоды своей сексуальной жизни, чем утрировала их, и потому, чтобы и вовсе не обесцветить ее образ, я не стал ничего вымарывать.
* * *После вульгарных пираний и крови мне захотелось хорошо прожаренной рыбы и белого вина. Подозвав официанта, я сообщил ему свои пожелания и, напоказ позевывая, продолжал слушать Надежду.
— Если бы ты знал, как Алик после этого изменился, — продолжала говорить она самозабвенно. — Он даже на Мишу стал чем-то похож. И чтобы в постели тривиальным сексом заняться — так ни-ни, полная импотенция.
— И как он кончил?
— Хорошо кончил. В свободном падении, как Миша…
— Опять автокатастрофа?
— Нет, мы прыгали с парашютом.
— Не может быть! — изумился я. — На высоте же холодно?! Минус пятьдесят! Это физиологически невозможно!
— Эта кажущаяся невозможность нас и манила. Мы так увлеклись проектом, что целый месяц ни о чем и думать не могли…
— Целый месяц?! Целый месяц вы воздерживались? Невероятно!
Тут принесли рыбу, налили вина. Я принялся есть.
— Да… Я бы не сказала, что это было легко. Но сам посуди, если бы тебе пообещали: поголодай месячишко и вкусишь амброзию, пищу богов, разве бы ты не согласился? Это было здорово, нас тянуло друг к другу, у него брюки оттопыривались, я вся мокрая была, но мы держались!
— Ты, наверное, от вожделения кончала?
— Да… У него тоже были поллюции средь бела дня.
— Увертюра что надо.
— Да, — обрадовалась она определению. — Мы тоже называли это увертюрой.
— Ну и что вы придумали, чтобы уберечься от мороза? — спросил я, подумав «Еще немного, и мой коготок увязнет».
— Все великое просто, — грустно улыбнулась девушка. — Мы придумали прыгать в пуховом спальном мешке. Правда, здорово?
— Вы залезли в спальный мешок с парашютами? Двумя основными, и двумя запасными? Представляю позу. — Подумал: «Как механистично! С пираньями и вторым влагалищем, ими сотворенным, было интереснее».
— От запасных пришлось отказаться. Нагие, мы одели парашюты, залезли в специально сшитый большой мешок, и нас с высоты четырех тысяч метров сбросили с самолета… У нас даже шампанское было и мешок изнутри ярко флуоресцировал. Было так чудесно…
— И что же его сгубило? «Ladies first»?
— Ты угадал. Купол у него раскрылся, но до земли было слишком близко. С тех пор я всегда пропускаю мужчин вперед.
Тут тяжелая дверь пиршественного зала растворилась, вошел фон Блад, а с ним и легкий запах дыма.
30. Мачо там будь здоров.
— Конюшня горит, — сказал папаша Надежды, ломко улыбаясь. — Все хорошо, прекрасная маркиза, все хорошо, все хорошо.
— Эдичка поджег? — встрепенулся я.
— А кто же еще?
— Надежда говорила, что кот ничего не поджигал…
— Вы ей больше верьте. Она еще та штучка — половину своего счастливого детства в чулане за ложь просидела.
— Послушайте, милейший фон Блад, ведь вы ее отец? — спросил я, с противоречивыми чувствами приняв к сведению реабилитацию своего кота. Опять Наполеон, опять генералиссимус!
— Да, отец. А что?
— Ну так возьмите ее в руки, отшлепайте и в Австралию отправьте, там сейчас весна, хорошо, цветочки цветут. И мачо там будь здоров, в пасть крокодилу полезут с такой девушкой. Кстати, — обернулся я к Надежде, — есть идея: вы сооружаете клетку с ячейками такой ширины, чтобы крокодильи челюсти могли пролезть лишь по одной, залезаете в нее с подходящим аборигеном — это ведь тоже, наверное, остро, секс с натуральным аборигеном, любящим похрустеть кузнечиками, — и ваши помощники опускают клетку в самый, что ни есть крокодилий водоем, и вы занимаетесь там любовью, в аквалангах или без них, без них, конечно, острее будет, на сколько вы можете задержать дыхание? На минуту, на две? Три? Нет, трех минут будет маловато, придется с аквалангами, но без поцелуев, минета и куннилунгуса. Но все равно будет здорово. Представляете, справа зубы, слева зубы, они грызут бамбук, пытаются просунуть морду глубже, чтобы распахнуть челюсти шире, представьте одно неосторожное движение и все — вытащат частями наружу и сожрут, ведь они — хладнокровные звери, не ценящие красоты чувственной любви и, тем более, экстремального секса.
