Кетиль Бьёрнстад - Дама из долины
— Да. Особенно фортепиано. Мне нравится звук фортепиано.
Она тоже глядит в окно. Уже почти рассвело.
— Научишь меня играть на рояле? — неожиданно спрашивает она. В ее взгляде я читаю мольбу и в то же время — расчет.
— Могу, — отвечаю я.
— Думаешь, у меня получится? Думаешь, я когда-нибудь смогу сыграть какую-нибудь из мелодий, которые ты играл вчера?
— Получится, если будешь заниматься. Каждый может научиться играть на рояле.
— Спасибо за эти слова. — Она удовлетворена.
Не знаю, сколько мы с ней так сидим. Сидим и оба смотрим в окно. Смотрим на холодную войну. На солнце, которое пробудет на небе еще несколько дней.
— Можно ли не сойти с ума от этих контрастов? — спрашиваю я. — От перехода от света к темноте. Так быстро.
— Темнота всегда наступает в одно и то же время, — объясняет она.
Только теперь я обращаю внимание на то, что она очень высокая. И много курит.
— Тебе надо поспать, — говорю я.
— А что с Сигрюн? — спрашивает она.
— А что с ней может быть?
— В нее все влюбляются. Хотя ей уже за тридцать. Как только она появляется в школе, парни убегают в уборную. Это даже смешно. Они придумывают себе разные болезни, лишь бы попасть к ней на прием. Ведь она наш врач.
— Да, бывают такие женщины, — соглашаюсь я. — Ее сестра тоже была такая. И ее племянница.
— Были? Они что, умерли?
— Да.
— Как страшно!
— Это длинная история. Оставим ее на другой раз.
— Как хочешь.
— Ты думаешь, что я влюблен в Сигрюн?
— Да.
— Почему ты так решила?
— Ты так на нее смотрел.
— Смотрел?
— Да, — смело говорит она. — Неужели не помнишь? Это было так явно. Ты был пьян. И все время смотрел на нее. Но хорошо играть тебе это не помешало. Потому что ты играл для нее. И потому что думал, будто ты трезвый.
— Вера горы передвигает, — смущенно говорю я.
— Правда? В твоей музыке было столько грусти!
— Я уже говорил, что произведения многих композиторов таят в себе грусть.
— Да, конечно.
— И нам это нравится.
Она сидит неподвижно и смотрит куда-то в пространство. Потом кивает, не слыша, что я сказал.
— Если я сейчас не усну, я сойду с ума, — говорю я.
— Тогда я ухожу. — Она решительно встает.
Мы стоим в дверях. Теперь из-за закрытых дверей не доносится ни звука. Похоже, что только мы двое сейчас не спим.
— Прикоснись ко мне, — просит она и засовывает мою руку себе под свитер.
Я повинуюсь.
— Ты уже загорелся, — говорит она. — Я видела по тебе, как ты загорался во время игры. Что тебя возбуждает?
Я молчу.
Она как птенец в моей руке.
Сон. Пробуждение
Я сплю до полудня. Не слышу даже, как они вносят ко мне в комнату пианино. Мне снится сон. Я на приеме у районного врача. Сигрюн сидит передо мной в белом халате.
Бледная и строгая. Волосы заколоты узлом на затылке. Она читает результаты последнего анализа крови.
— Боюсь, что у тебя что-то серьезное, — говорит она.
— Не надо об этом, — прошу я.
— Но это мой долг. Я врач и должна была обнаружить это раньше, до них.
— Не понимаю.
— До Ани. До Марианне. Тогда, может быть, нам удалось бы тебя спасти.
— Ты думаешь… Нет-нет…
— Теперь уже поздно. Ты слишком зациклился на сексе. Повсюду видишь голых женщин. Даже не помнишь, что у тебя еще траур. К счастью, есть одно средство. Тебе поможет щелочь.
— Щелочь?
— Да, это сильное средство. Щелочь прекрасно действует на таких, как ты. Я применяла ее на некоторых учениках здесь, в школе.
— Но ведь она слишком едкая!
— Вот и хорошо. Она как огонь. Сжигает все прошлое.
— Разве это возможно?
— Мы капаем ее в глаза.
— Как это, в глаза?
— Подожди, увидишь.
Она надевает резиновые перчатки, подходит к шкафу и достает оттуда красную баночку.
— А теперь следи за тем, что произойдет, — говорит она, смешивая щелочь с водой в большом стакане. Вода сразу начинает бурлить и кипеть.
— Я не хочу, — говорю я.
— Так все говорят. — Она смотрит на меня с презрением.
— Кто это — все?
— Но это поможет тебе выздороветь. Открой глаза. Пошире, чтобы были видны и зрачки, и белки.
Она показывает мне, как я должен открыть глаза.
Я вдруг понимаю, что она хочет ослепить меня.
— Мне надо идти! — говорю я и встаю. Но ноги меня не слушаются.
— Смотри! — говорит она и выплескивает кипящую воду мне в глаза.
Я просыпаюсь от собственного крика.
Полный поворот
Сигрюн, улыбаясь, стоит над моей кроватью. Волосы заколоты узлом на затылке.
— Что тебе приснилось? — спрашивает она.
Я задумываюсь, пытаюсь вспомнить свой сон, пока окончательно его не забыл.
— Сны не запоминаются, — говорю я.
— Особенно важные. Когда они пытаются что-то тебе сообщить.
— Мне приснилось, что ты меня напугала. Хотела меня напугать.
Она садится на край моей кровати.
— Почему я хотела тебя напугать?
— Не знаю. Ты на что-то рассердилась.
— Я не имею обыкновения сердиться. Но, может, это ты рассердился на то, что я сказала о твоей игре?
— Нет, ты была права.
— Пожалуйста, не бойся меня, — просит она и осторожно пожимает мне руку. — Мне тоже сегодня приснился сон. О Марианне. Странный сон.
— Что тебе приснилось?
— Что она пригласила меня на твой дебют. Я не приехала. И меня мучили угрызения совести. Может, если бы я приехала, она не покончила бы с собой. Словом, я проснулась и вспомнила, что все так и было на самом деле. Марианне действительно приглашала меня на твой концерт.
— Правда?
— Да. Она интересовалась, не соберусь ли я приехать в Осло. Я могла бы жить на Эльвефарет.
— Она тебе сообщила, что вышла за меня замуж?
— Нет, это-то и странно. Она говорила о тебе только как о своем любовнике. Пусть тебя это не огорчает. Думаю, у нее были на то свои причины.
— Какие еще причины?
Этого Сигрюн не знает.
— Я никогда не слушалась Марианне, — помолчав, говорит Сигрюн. — Наверное, это комплекс младшей сестры. Но пригласить меня жить у нее… Это на Марианне не похоже. Я поняла, что для нее было важно, чтобы я приехала. Что ты для нее важен.
— Что она говорила обо мне?
— Что ты глупый, некрасивый и ленивый, только и всего. Что ты используешь ее, что…
— Ты уверена, что я выдержу такие шутки? — Я пытаюсь улыбнуться.
— Да ничего она не говорила. — Сигрюн сразу становится серьезной. — Но я поняла, что в ее жизни произошло что-то важное. Что-то случилось, и она хочет, чтобы я это увидела.
— Может, она просто хотела показать тебе, как она болтается в петле.
— Не говори так.
— А почему ты, собственно, пришла ко мне? — спрашиваю я. — Разве тебе не надо идти на работу?
— Надо, но утром мы с Эйриком поговорили, и мы хотим, чтобы ты еще раз подумал о том, что делаешь. Эйрик опасается, что он сбил тебя с толку своим предложением.
— Ни в коей мере.
— Но умно ли с твоей стороны отказываться от турне?
— И только-то? — с облегчением говорю я. — А я испугался, что он передумал и уже не хочет, чтобы я тут остался.
— Конечно, хочет. Он только опасается, как бы ты из-за этого не натворил глупостей.
Я лежу и слушаю ее голос. Она права. Но сейчас я не в силах думать об отъезде отсюда, о встречах с новыми людьми, о необходимости проявлять воодушевление, когда все разрушено.
— Я слышал, что ты сказала.
— Ты говорил, что имеешь обыкновение держать слово.
— Но сейчас мне тяжело оставаться одному. Дай мне справку, что я болен.
— Я не твой врач.
— Пока я здесь, ты мой врач.
Она смеется.
— Ты прав. Но тогда я должна поговорить с твоим прежним врачом. Кто был твоим врачом в Осло?
— Гудвин Сеффле. Психиатр.
— А почему психиатр?
Мне не хочется говорить ей об этом. Ей не нужно знать, почему я оказался в реке.
— Они хотели помочь мне после смерти Марианне, — говорю я. — Я был тогда очень слаб. Я и сейчас слаб. Больше всего мне хочется сыграть с тобой Брамса.
— Мы с тобой еще сыграем Брамса, — весело обещает она. — Ты все переворачиваешь вверх дном. Речь идет всего лишь о двухнедельном турне. Вот когда ты поймешь, какой долгой бывает зима в Пасвике.
Я киваю. Она хочет как лучше. Я ей благодарен. Но меня страшит это турне. Страшат все бутылки, которые я выпью. Страшат номера в гостиницах.
