С. Коринна Бий - Черная земляника: Рассказы
— Умнейший человек! — сказал кто-то.
— Ничего удивительного, — ведь это же дьявол во плоти! — возразил Ромюр.
Тут только я впервые заметила на лбу поэта пару бугорков, непреложно свидетельствующих о его энергии и, конечно, о богатом воображении. Но увидела я и другое: сквозь желтовато-бледную кожу юной Альберты пробился слабый румянец, а во взгляде ее загорелись красноватые огоньки. Это существо буквально зачаровало меня — не только своей внешностью, но и холодной, бесполой грацией.
Люстра, висевшая в центре овального потолка, среди лепных завитушек, легонько закачалась: потолок дрожал под чьими-то тяжелыми шагами там, на верхнем этаже.
— Кто же это ходит? — спросил герцог.
Мы тотчас получили ответ: дверь салона растворилась и явился Лакюз. Грузная, мощная его фигура странно противоречила абсолютно бесшумным, хотя и широким, движениям.
Он явно не хотел разговаривать и отказался читать вслух Мемуар.
— Это очень скучно! — заверил он нас.
Герцог не снизошел до возражений; он просто отменил обещанный концерт, предложив свою прогулочную коляску двум музыкантшам — арфистке и флейтистке, — которых мы видели только мельком.
— О, вы еще держите коляску с лошадьми! — восхитились они.
— Приятной поездки в обратную сторону! — бросил им Лакюз.
— Вы увлекаетесь, друг мой!..
Упрек этот принадлежал исследователю Рамье, кругленькому, подвижному молодому человеку в очках с черепаховой оправой, которые он то и дело водружал на свою кудрявую, барашковую шевелюру.
Полетта, возрастом старше нас, но все еще красивая красотою зрелости, смотрела на Лакюза с обожанием. Герцогиня осталась в салоне. Я вдруг заметила, что ее левое, дряблое и отвисшее, веко непроизвольно упало, тогда как правый глаз был по-прежнему открыт. Зрелище было жутковатое; мне стало не по себе, и я покинула всех этих людей, решив рассмотреть фамильные портреты на закруглявшейся мягко, без единого угла, стене салона. Предкам, верно, слегка дуло в спину зимой, когда за портретами гуляли холодные сквозняки.
Внезапно я услышала фразу, произнесенную моей кузиной Жальвеной, которая сидела на канапе, прильнув к своему любовнику:
— …к чему все время поминать смерть и жизнь после смерти?! Давайте наслаждаться нынешней жизнью!
— А кто-нибудь из вас верит в потустороннее? — спросил Лакюз, бросив на стол Мемуар, над которым взвилось облачко бурой пыли.
— Я — нет.
— А я — да!
— Не забудьте, что всякое утверждение содержит в себе отрицание.
— Мы превратимся в нечто другое.
— Это большой вопросительный знак, — сказала я. — Уравнение нового типа.
Вошла служанка, неся два блюда с лакомствами, солеными и сладкими. Лакюз неотрывно следил за ней. Она шла, соблазнительно покачивая бедрами; на ее полуобнаженной груди блестел маленький золотой крестик. Проходя мимо Лакюза, Марьетта чуть было не опрокинула стул. Она явно не осмеливалась глядеть на него. Он коротко усмехнулся и продолжал:
— Так что же для всех вас идея Бога?
— Изобретение человека, порожденное его страхом. Естественная потребность.
— Отец, о котором мы все мечтаем… — вздохнул лохматый студент, до сих пор ни разу не раскрывший рта.
— Пугало, которым с сотворения мира размахивают перед народами тираны.
Настала пауза.
— Некто бесконечно Милосердный, Безупречный… — провозгласил мой возлюбленный.
Слова его напомнили мне катехизис, но я знала, что он говорит искренне.
— Однако почему людям понадобилось есть его?
Этот вопрос Лакюза привел всех в крайнее изумление.
— Среди вас есть католики. А облатка — это ведь Бог, значит, вы едите, вы перевариваете его…
— Но это и есть главное стремление любви! — ответила Кристина.
— Да-да, и, притом самое сильное.
— И вечное. Во всех первобытных племенах люди едят плоть, пьют кровь и высасывают мозг своих мертвых сородичей или врагов (ибо мы любим также и врагов!), дабы перенять их лучшие качества. Этот факт был дурно истолкован колонизаторами и миссионерами. Которые поступали еще того лучше — съедали своего Бога.
— Во имя которого благополучно истребляли всех этих так называемых дикарей, — горько заметил Рамье.
— А теперь их убивают во имя науки, во имя прогресса…
— …которые заменили богов, но не менее безжалостны.
Однако Лакюз крепко держался за свою мысль:
— Почему же все-таки мы едим то, что обожаем, то, что любим больше всего в мире? (Тут он сменил тон.) А ведь вам хорошо известно, что можно любить и то, что презираешь. Женщин, к примеру, которые обладают всего одним качеством.
— Вас, верно, заставляет так говорить какая-то скрытая неудовлетворенность! — возмутилась Жальвена.
Одна из молодых девушек, месяц назад потерявшая мать, вдруг покраснела до корней волос.
— Я должна вам признаться… меня и саму это буквально потрясло… со мною случилось нечто совершенно необъяснимое. В тот день, когда я увидела свою мать мертвой, я испытала инстинктивное желание взять себе какую-то частичку ее тела, вдохнуть ее запах, выпить ее кровь, уже застывавшую в жилах… да-да… мне захотелось даже съесть кусочек ее бедной плоти. Съесть!
И девушка бурно разрыдалась.
Остальные замолчали.
— Это было какое-то наваждение; мне хотелось внедриться в нее, внедрить ее в себя. Да, я ощутила эту надежду, эту возможность перехода одного тела в другое с помощью обряда людоедства.
— И вы это сделали? — с циничной усмешкой спросил Лакюз.
— О Боже, конечно, нет! Я даже не осмелилась отрезать на память прядь ее волос. Только и смогла, что поцеловать ее в ледяной лоб и прикоснуться к сложенным на груди рукам, которые так ласково гладили меня в детстве.
И она зарыдала еще горше.
— Перестаньте плакать! — скомандовал Лакюз.
— Ну, успокойтесь же, дорогая; то, что вы рассказали, вполне естественно! — утешали девушку Полетта и ее муж Бруно.
Среди нас это была единственная супружеская пара. Оба занимались переводами с английского. Они добавили:
— А вы заметили, что за круглым столом люди откровенничают легче, чем за квадратным?
— Вот как? Вы находите?
— Да, при отсутствии углов цепь человеческих симпатий, наш электрический ток, замыкается гораздо прочнее.
— Ну, значит, мы замкнуты меж двух овалов! — жалобно промолвил студент.
— А наш герцог что-то больше не показывается.
— Наверное, учит арфистку играть на флейте, — съехидничал студент.
Он вытащил из-за канапе гитару и начал играть. Зрачки его черных глаз расширились, затмив радужный окоем; грубая холщовая куртка слегка распахнулась, и под ней я увидела расшитый серебром пуловер.
Его совсем не слушали; гости то и дело вставали, чтобы подлить себе багряного напитка из хрустальной чаши. Оба хиппи, не принимавшие участия в общей беседе, жевали тартинки с маслом, поверх которого намазывали толстым слоем какую-то зеленоватую массу, не то из фисташек, не то из гашиша. В ту самую минуту, как мы услышали звук лошадиного галопа, в салон вошел незнакомец; он поцеловал руку герцогине, которая представила его:
— Инженер Сордэ.
Это был высокий седоволосый человек. Его сопровождала хрупкая молодая женщина в бежевом платье и серебристо-розовом боа из перьев, мягко обвивающем шею.
— Добрый вечер, добрый вечер! Мы никак не могли приехать раньше.
Вошла еще одна гостья, окутанная длинным плащом из пятнистого бархата, с тюлевым жабо. Сбросив свое одеяние, она осталась в очень коротеньком платьице, затянутом кожаным поясом с медными шариками-подвесками. Лакюз тотчас принялся перебирать их; пальцы у него были изысканно-тонкие и длинные, но волоски на них жестки, как щетина. Внезапно он оставил свое занятие. Служанка Марьетта вошла в салон с новым подносом. Несомненно, она могла поспорить красотой со всеми находившимися здесь женщинами, но еще и выгодно отличалась от них мягкой, покорной прелестью.
Я забыла сказать, что находился среди нас и один часовщик, человек ученый и крайне самолюбивый, но столь крошечного роста, что он вечно ходил на цыпочках. Высшим наслаждением было для него починить и пустить в ход какие-нибудь старинные часы. Вот и теперь он стоял на лесенке, пытаясь вернуть к жизни громоздкие стенные часы семнадцатого века.
— Да не старайтесь вы так, они заснули навеки!
— Ох, вы сейчас опять заведете разговор о смерти! — запротестовала Карик.
— И все-таки каждый человек съедает то, что любит, и каждому это известно, только одни это делают с ненавидящим взглядом, а другие с ласковыми словечками…
— Перестаньте подражать Уайльду! — крикнула поэту Жозиана. — Вечно вы всех пародируете![12]
Но при этом смотрела она на Ромюра с нежностью.
