Михал Вивег - Летописцы отцовской любви
М. милый, внимательный, веселый. В конце ужина спрашивает, не выпью ли я с ним рюмочку коньяка.
— Хоть пять, — говорю я бездумно.
Мне хорошо, как давно не было. Официант что-то шепчет М. У М. вид весьма удивленный.
— Я совершенно забыл об этом, — говорит он. — Нет, нет, обязательно принесите.
Официант снова доверительно наклоняется к М. М. несколько смущенно слушает его.
— Нет, не зажигайте, — говорит он, чуть помедлив.
Официант уходит.
— А впрочем, зажгите! — кричит ему вслед М. Официант на ходу оглядывается и кивает.
— Это будет выглядеть довольно странно, — говорит М. Впрочем, он и сам выглядит довольно странно. Я вопросительно улыбаюсь.
— В чем дело?
— Сегодня мы должны были праздновать ее день рождения. У нее сегодня действительно день рождения, — уточняет он.
— Я не предполагала… — говорю нейтрально.
А официант уже тащит торт с зажженными свечами. Это, естественно, возбуждает интерес итальянцев, сидящих за соседним столом. Они затягивают Happy birthday to you!
— Нет, нет, — быстро качаю головой. — It’s misunderstanding. It’s not my birthday![42]
Пение смущенно затихает.
М. задувает свечи, прячет лицо в ладони и начинает смеяться. Я рада, что он относится к этому с юмором. На торте надпись: Мне сегодня 13!!!
Я смеюсь вместе с М., но свечной дым вызывает у меня кашель. Вдруг с изумлением обнаруживаю, что М. не смеется, а плачет. Он краснеет, у него трясется подбородок Это портит его… Мне неловко. Я озираюсь — не слышит ли кто его приглушенные всхлипы. Похоже, никто ничего не замечает.
Мне вдруг становится стыдно. Я наклоняюсь к М. и глажу его по руке. Вскоре, похоже, он овладевает собой. У него красные, влажные глаза, он глубоко дышит. Прокашливается.
— Прошу прощения, не думал, что…
Он не договаривает. У меня сводит горло, я ничего не могу сказать вслух — только сильнее сжимаю его руку.
М. снова прокашливается.
— Это уже третий уик-энд без нее. Три раза подряд она отменяла наши совместные выходные. Последний раз я видел ее двенадцать дней назад на нашей так называемой встрече по средам. Эти встречи по средам не длятся и часа. Сорок пять, пятьдесят минут, не более…
— Мне очень жаль… — произношу я с трудом.
М. долго молчит, потом сообщает мне, что научно доказано, будто дети, которых в раннем возрасте отлучают от отца, так же бурно протестуют против этого, как и тогда, когда их отлучают от матери. Затем он цитирует мне профессора Матейчика: «Материнское поведение по отношению к ребенку присуще не только биологическим матерям — речь идет об универсальном поведении всех окружающих».
— Типично материнское поведение со всей очевидностью присуще и отцам, — заявляет М. нахмурившись. — Но невзирая на это, забота о ребенке почти в девяноста пяти процентах случаев доверена у нас матери.
— Неужели столько? Я не знала.
— Насильственное отторжение членов семьи. Однажды уже это было. Делали это нацисты.
Сравнение кажется мне несколько преувеличенным, но я не осмеливаюсь оспорить его.
Официант наконец приносит коньяк.
Я смотрю на ту, которой тогда предназначался тот торт. Она лежит на животе, чудесно загорелая, и читает. На маленьких ступнях чуть шелушится кожа.
— Намазать тебе спину? — спрашиваю я.
Она улыбается мне, откладывает книгу и поворачивает голову на правую сторону. Закрывает глаза, но моим рукам полностью не отдается. Лишь изображает расслабленность, а на самом деле остается напряженной.
Я отбрасываю ее волосы с затылка и пальцем нежно провожу по позвоночнику.
Она вопросительно приоткрывает левый глаз.
Я наклоняюсь еще ниже.
— Папа ужасно любит тебя, ты знаешь это?
Она закрывает глаз, чуть приподнимается и поворачивает голову на другую сторону. Говорить со мной явно не желает.
«Больше, чем меня, ты знаешь это?»
Нет, этого я ей, естественно, не сказала.
8
Если вам хочется создать для себя точный образ нашей завороченной семейки, попробуйте представить себе, к примеру, следующую картину.
Воскресное утро в кухне нашей матери. Все вытерто, убрано, на плите булькают четыре до блеска начищенные кастрюли. Вы чувствуете этот аромат? А теперь представьте себе нашу мутер: вот она прячет в шкафчик еще мокрую посуду, чего обычно, в натуре, никогда не делает. Тарелки она держит на отлете, чтобы, не приведи бог, не накапать на себя, ибо она уже припарадилась, а точнее — на ней темно-синий брючный костюмчик, хоть он и неплох (правда, малость уже затрепан), но, как говорится, не фонтан. Это вам не то шикарное темно-зеленое бархатное платье, в котором она привечала недоумка Виктора, а потом и этого любителя раковин. Ни хрена подобного! Кто знает, может, этот скромный потертый костюмчик должен намекнуть нам, что на сей раз сестрицыну «помолвку» она воспринимает посдержаннее. Типа поспокойнее. Типа примиреннее.
А потом вдруг начинает высказываться.
Вслух.
Одна в пустой кухне.
— Конечно, он разведен, и у него тринадцатилетняя, можно сказать взрослая, дочь. Мы все это знаем. Знаем с самого начала…
Е-мое, кому это она говорит? Кастрюлям? Или мышке?
— Насколько мне известно, он ни от кого ничего не утаивал. Но, в конце концов, это не главное. Что до меня, так, думаю, факт его развода мы слишком драматизируем — ты иного мнения?
Кого она спрашивает? Таз? Фритюрницу?
— К чему это? В конце концов — такова жизнь. Надо наконец смириться с тем, что даже к нашей Ренате не прискачет некий сказочный принц на белом коне, а заявится обыкновенный и даже в чем-то ущербный человек И даже разведенный. Ну и что?! Это случается и в самых лучших семьях. Люди, короче говоря, встречаются и расходятся. Просто абсурдно, что именно тебе я должна это объяснять.
Фритюрница не отвечает.
— Но в конце концов, может, оно и лучше. И знаешь почему?
Фритюрница опять ни гугу. Молчит как рыба.
— Знаешь почему? — разнообразия ради мать спрашивает уже кухонный стол, который, в натуре, так же скуп на слова, как и дотоле фритюрница.
— Я скажу тебе почему. А потому, что наконец-то мы его не идеализируем! Не идеализируем, понимаешь?
Она наклоняется к столу, приподнимает скатерть и в упор смотрит сперва на меня, потом на фатера. Фатер отводит взгляд. На его физиономии типично мученическое выражение.
— Потому, что мы, по крайней мере, не предаемся никаким ложным ожиданиям, — спокойно объясняет ему мать.
Но я-то знаю, что больше всего гложет папахена: не то, что этот кадр разведенный. Ни хрена подобного! Гложет его главным образом то, что сестрица, очевидно, относится к делу серьезно, тогда как все — от и до — возникло случайно. А случайность есть нечто, с чем наш фатер — во всяком случае, касательно сестриных ухажеров — изначально отказывается смириться.
— Почему, господи, почему именно он? Потому что случайно купил точно такое же число пончиков? — гудит он. — А в следующий раз она может познакомиться с тем, кто случайно врежется в нее в метро…
— Такие вещи бывают, — подкалываю его я. — Насколько мне известно, ты познакомился с матерью только потому, что у вас в одно и то же время случайно защипало от хлорки глаза…
Фатер, однако, на меня ноль внимания.
— Разве это не то же самое, что тогда с ее фотографом… Почему он? Потому что он сделал ей первые пригодные для проездного фотки?
— Я так весьма сомневаюсь, что те фотки могли пригодиться для проездного, — разражаюсь я хохотом.
И еще кое-что уедает его…
Приходим мы как-то в «сам-бери» и в дверях едва не натыкаемся на уже немолодую, минимально сорокалетнюю клячу, которая прет, должно быть, с сотню пластиковых сумок Фатер, как и подобает истинному армейскому джентльмену, дверь, в натуре, придерживает, и тетка с благодарностью одаривает его этакой кривой, усталой улыбочкой, после чего фатер пялится ей вслед на порядок дольше, чем эта обветшалая Бельгия заслуживает.
— Ты уже так оплохел с этим делом? — говорю я ему. — Синди тебе уже дала коленом под зад?
Он не ответил мне, но и без того до меня дошло, что промелькнуло в его башке: что через пару-тройку лет мы вот так же можем встретить Ренату. От нее так же будет нести ромом и «Рексоной», и она так же будет переть пластиковые сумки с мороженым шпинатом и кнедликами для своего благоверного.
9
Однажды, когда нашей Ренате было лет пять, мы наладились с ней на прогулку. Вдруг она вздумала взять с собой детскую коляску с куклой, но я ни в какую: коляска стала сплошной скрипучей рухлядью, у которой того и гляди отвалится какое-нибудь колесо (конечно, можно было и приварить их должным образом, но я, к сожалению, не находил для этого времени), а у куклы тоже лучшие годы были давно позади — она почти совсем облысела. Естественно, Рената подняла дикий рев, слезы с горошину, но все ж таки я настоял на своем, ибо, сказать по правде, стеснялся показаться на людях с таким скрипучим хламом, и мы пошли без коляски. Однако спустя годы я эту с виду ерундовую историю не раз вспоминал и ужасно жалел, что тогда не разрешил ей взять коляску. Нынче однозначно я пошел бы даже с этой плешивой куклой, потому как теперь мне плевать, что скажут люди. Теперь-то я понимаю, что такие вещи делаешь не ради людей, а ради детей, и остальное не имеет значения. Дети есть и должны быть в жизни самым главным — в это я всегда, по крайней мере, верил, хотя позднее, правда, в этом засомневался, особенно в тот период, когда Рената целых два года у нас не показывалась (ни разу даже не позвонила!). И стал я тогда думать: не роковая ли это ошибка, когда человек всем сердцем связывает себя со своими детьми, а дети потом, лет в шестнадцать или двадцать, берут и оставляют его навсегда? И стоит он себе в одиночестве с пустыми руками и открытым ртом и ведать не ведает, что ему теперь делать. Я, естественно, понимаю, что птенцам положено, как говорится, вылететь из гнезда и встать на собственные ноги, оно в порядке вещей, но все ж таки частенько в толк не возьму, куда потом деваться всей этой родительской любви? Тот факт, что за два года Рената ни разу не навестила меня, был, по существу, хорошей подготовкой к тому, что рано или поздно должно наступить (хотя за такую подготовку ей «большое спасибо»), Как говорится, дети — смысл нашей жизни, однако тут-то и кроется величайшая опасность: если вы так считаете, то, когда дети покинут вас, ваша жизнь логически теряет всякий смысл. Если, к примеру, отец моей Синди, которого она навещает раз в год на Рождество, относился бы к этому именно так, то он должен был бы пустить себе пулю в лоб. Но, видимо, к этому так относиться и вправду нельзя. Детки, как говорится, тебе и в радость и в бедки, и потому надо наперед знать, что за каждую радость рано или поздно придется платить. В том-то и дело.
