Энн Ветемаа - Моя очень сладкая жизнь, или Марципановый мастер
Подполковник был опытным человеком и умел читать по лицам. Мы обменялись взглядами, которые говорили о взаимопонимании. Я собрался пока что ограничиться обменом взглядами. Слишком быстрое "да" могло бы оставить обо мне впечатление как о человеке, в котором гнездится непомерная жажда карьеры, но читатель уже должен, кажется, знать, что подобные тривиальные вожделения чужды моему существу.
А то, что ко мне испытывали особый интерес, я вроде бы понял. Не секрет, что особенно живой интерес вызвали именно те сомнительные идеологические предприятия, которые могли быть каким-либо манером или же кем-то инспирированы. Ведь прежде всего искали следы организаций! И правильно!
И еще в одно я верил наверняка. В то, что все известные спецслужбы в мире пытаются вербовать, прежде всего, тех людей, которые на чем-нибудь попались или кого хотя бы в малой степени подозревают в чем-то, и особенно тех, у кого есть родственники во враждебных странах. Только не считаю ли я здешних людей слишком наивными?.. Сумеют ли специалисты другого и вполне специфического вида деятельности до конца понять мои марципановые скульптуры, которые я всерьез воспринимаю как самую идеальную и единственно возможную форму выражения моей личности и таланта?
Вскоре мне разрешили уйти, но сообщили, что послезавтра очень охотно снова увидятся здесь со мной.
— Я думаю, что мне не нужно совать вам в руку какую-нибудь повестку. Вы все же сами и по своей воле придете опять нас навестить. Явитесь в кабинет номер тридцать один. Прямо в мое рабочее помещение.
В кабинете номер 31, куда я, естественно, пришел через день (в тот день ниоткуда не доносились крики чересчур нервных людей), меня приятно поразила одна вещь: на рабочем столе подполковника, поверх стопки бумаг, примостилась моя работа — марципановый Никита, с широко улыбающимся лицом и блестящей лысиной. Он у меня хорошо получился — круглые и улыбчивые лица вообще более благодарный материал для художника по марципану, чем волевые, злые, с орлиным профилем. Подполковник, который, кстати, тоже слегка напоминал Никиту, поймал мой взгляд и улыбнулся, но не счел нужным что-либо комментировать.
— Ты очень сообразительный молодой человек, но ты и большой болтун — мы не понимаем, чего ради ты выдумал этакую историю, что тебя хотели склонить к изготовлению этих симпатичных фигурок. Этакое желание у тебя было. Но все это трепотня… Ты, парень, при другом строе стал бы богачом… На тебя в прошлый раз страху нагнали? Нет, молодой человек, вроде как нет… Ну, черт побери, ты сам знаешь… — Он старательно чесал свой нос, который, как и в прошлый раз, был красный и довольно сопливый. — Наши люди выяснили местожительство твоего отца, — продолжал он, все еще почесывая нос. — Но с твоим отцом удивительные вещи — он вроде как крупный борец за мир.
— Не за деньги?[4]— усомнился я.
— Да нет. Именно что мир. И он как будто крутится возле коммунистической партии, что нас вводит в удивление… Мы не хотим этаким людям так уж верить. Мы хотим их изучить, что там да как. Мы думаем, что ты сделаешь своему отцу письмо, и, может быть, после этого вы еще каким-нибудь образом встретитесь, что было бы очень интересным делом.
Я признался, что не имел бы ничего против того, чтобы когда-нибудь встретиться с человеком, который является моим настоящим отцом. Будь он там борец за мир или за деньги, он все-таки отец…
Вслед за тем он поинтересовался, есть ли у меня друзья среди художников. Это был неудобный вопрос, потому что у меня их не было. Но у меня хорошая память, так что я все-таки сумел припомнить несколько имен (среди них и те, что запомнились мне во время моего пресловутого похода в Художественный институт. На дверях их было достаточно…). Подполковник сказал, что они "хотели бы получше знать эстонских художников и наковырять, какие у них есть прамблемы. И мы сразу поможем!"
Наша беседа плавно текла до того места, где мне сделали предложение немного помочь им…
Но именно тогда меня вновь пронзила какая-то вспышка вдохновения, и я сообщил, что помогать им я согласен, но хотел бы делать это на особых условиях.
— Ну, какие такие у тебя условия? — поинтересовался он.
— Видите ли, товарищ подполковник, я человек, который верит в принцип свободного художничества. Если человек работает из чистой радости и любви, то результаты всегда лучше, чем в том случае, когда речь идет о прямом профессиональном долге. Профессиональный долг может любую творческую личность довести до рутины.
На это последовал задумчивый кивок и подтверждение, что "рутина это действительно плохая вещь". Это позволило мне заявить, что работу в их системе я рассматриваю как творческую, даже чрезвычайно творческую работу… И тут я очень серьезно сказал, что не хотел бы подписывать никакие профессиональные договоры. Работу надо делать с любовью.
Так как это утверждение было отмечено кивком, который, увы, следовало считать формальным — видно, этих разговоров о любви к работе здесь слышали немало, — я решил, что, может быть, нужно ввести в игру "принцип материальной заинтересованности". Деньги мне не нужны, но материально я все же заинтересован… Тем более что Никита Сергеевич в самом деле заговорил и об этой заинтересованности, о которой прежде умалчивали.
— Конечно — деньги меня не интересуют, но… я все-таки, и не стыжусь признаться в этом, в известной мере… материально заинтересован. Но могла бы идти речь не о зарплате, а… а как-нибудь иначе.
Я попал в "яблочко" — конец моей тирады был выслушан с особым вниманием и в то же время с пониманием и большим интересом.
В отношении вознаграждений, объявил подполковник, у них есть "некоторые системы"… Так что об этом можно не беспокоиться. Но "четвертому отделу он сообщит про мое существование". Потому что именно тот отдел занимается "кантингентом людей культуры и творчества".
И тут, совсем уж неожиданно, подполковник спросил, что я думаю о его эстонском языке.
Я честно признал, что он абсолютно понятный, но, действительно, немного странный. Во всяком случае, я такого прежде не слыхивал.
— Ну вот, я парень из Васьк-Нарвы. Там я родился. Мой дедушка был русский, но у него было тоже большое эстонское сердце, и он был эстонский письменный друг… То есть у него было много книг… Крейцвальдович и еще одна — "Мщение" — Бьёрнхохе, и я, тогда маленький мальчик, потом я жил в Пензе, прочел еще в Васьк-Нарве одну книгу поэзии эстонского языка… Это была… — воспоминание далось ему нелегко, но тем больше была радость обретения: — Это была "Верный Юло"… Очень милая поэма… И там речь об эстонской и русской дружбе. Выходит, что в то время в эту дружбу верили больше, чем сегодня. Так что, — резюмировал он, — я тоже человекодруг эстонской литературы.
Из дома на улицу Пагари я вышел насвистывая, что вроде бы испугало нескольких встречных…
* * *Я не скрываю, что в моем подсознании тогда существовал устойчивый стереотип "стукача" — известный традиционно-фольклорно-мифический образ. Этот индивид, по широко распространенному общественному представлению, должен был быть мерзкой тварью: притулившийся в углу грязноватого кафе; вонючие носки, запах дешевого вина, желтые белки глаз, намекающие на перегрузки печени, — одним словом, отвратительный мужик, который прячется за газету и время от времени совершает оттуда пошловато-фамильярные набеги, чтобы задать слегка поддавшему герою вопросы на злободневную политическую тему, которые уже сами в себе таят ответ и на которые можно прекрасно ответить примерно так: "Нет, ну, о чем там говорить… Ясное дело… Так они, черти, всю дорогу и делают…" Такой человек никогда не посоветует опрашиваемому, прежде чем высказать эти ответы и мнения, хорошенько их обдумать. Не говоря уже о том, чтобы немного подискутировать и попытаться вернуть заблудшего на верную дорогу.
Такие пошлые люди среди информаторов, к сожалению, были, и даже среди тех, кто должен был наверняка знать, зачем (без исключения во всех государствах мира) собирают и отбирают информацию, иными словами, — зачем вообще нужна их профессия как таковая. Да как, не зная мнения народа, было бы возможно исправлять сделанные ошибки и строить более светлое будущее?!
Я пытался объяснить коллегам их ошибки: равнодушие и поверхностность. В ответ на это стали отчаянно стучать на меня самого, анонимные письма приходили дюжинами, и в них я изображался как самый омерзительный, хитрый и отъявленный противник советского строя. Ну, такие письма все повидавшая и испытавшая Система, разумеется, всерьез не принимала, потому что давно известно, что это вполне обычная форма конкурентных отношений.
Между прочим, про меня Системе писали и то — что вполне отвечало правде, — что, прежде чем заступить на пост, я часто захожу в церковь — это могла быть и пустая церковь, немного сижу там и вроде как молюсь. Когда меня спросили, правда ли это, я сказал, что да: прежде чем заступить на весьма ответственную работу, полезно некоторое время помедитировать в одиночестве и подумать о жизни. Пустая церковь подходит для этого гораздо больше, чем шумный кабак, куда так и так придется пойти потом.
