Франсуа Каванна - Сердце не камень
— Но я тоже! Я совсем недавно делала анализы, когда сдавала кровь по совсем другому поводу. Все равно. Надо к этому привыкнуть, эта болезнь такой ужас!
— Ну, если ты так настаиваешь…
По правде сказать, в результате некоторого опыта я понял, что терпеть не могу заниматься любовью в резинке. Настоящее счастье — это прикосновение кожи к коже, чувствовать, как скользишь в соке выделений… Спускать в резиновый пузырь - это, по-моему, просто гадкая мастурбация. Как будто занятие любовью сводится к получению любой ценой заключительного содроганья. На этот раз я ничего не понял, потому что был в пароксизме перевозбужденного состояния. А что же будет, когда мы сможем наслаждаться друг другом не торопясь? Эта перегородка из латекса между нами, не вырастет ли она до толщины автомобильной шины?
Упрямица, она говорит мне:
— У меня еще есть. Целая куча.
Теперь она краснеет всерьез.
Мы задремали ненадолго. Мы проснулись вместе. Или, может быть, она проснулась раньше и смотрела на меня какое-то время, пока я не открыл глаза? Может, она и вовсе не спала? Я на нее тоже смотрел в свое удовольствие. Наконец-то. Она опиралась на локоть, в первый раз я видел ее без учительской маски, с растрепанными, как у девчонки, волосами, с хрупкими и все же округлыми плечами, маленькими задорными грудями с большими лиловыми сосками… Чуть уловимое смущение в улыбке, бесконечная нежность во взгляде. От нее очень приятно пахло. Ее рука легла на мой живот, а потом спустилась ниже.
Мы начали снова, стараясь сдерживать эту опустошающую страсть и до дна испить сладость каждой секунды, каждого мгновенья… Я сдерживался и не трубил на все четыре стороны, я подозревал, что, должно быть, настала уже поздняя ночь, я только позволил себе в наивысший миг наслаждения испустить сдержанное рычание, но Элоди забылась больше, чем в первый раз, она пронзительно кричала, будто ее резали, и так до бесконечности…
Она спрашивает:
— Который час?
Наши часы валяются на ночном столике в розовом свете ночной лампы. Я протягиваю руку:
— Два десять.
— Боже мой!
Она испуганно смотрит на меня. Я удивлен:
— Что случилось? Разве мы не должны были остаться до утра?
— До утра? Но в девять часов я должна быть в лицее, а до этого мне надо разбудить Бенжамена, накормить его завтраком, уплатить уборщице… И что подумает Бенжамен, если не увидит меня при пробуждении? Уже одно то, что он не видел меня вчера вечером… Но тогда я могла просто уйти куда-нибудь, на собрание например, я оставила ему ужин…
Она уже натянула брюки, она засовывает волосы под свою шапочку с помпоном, живо зашнуровывает кроссовки.
— Чего вы ждете? Скорее! Поторапливайтесь!
Она совсем забыла, что мы уже перешли на ты. Куда она делась, наша нежная близость?
Вот мы и на площадке. Мы спускаемся на два этажа. Касса гостиницы занимает уголок стойки бара в зале ресторана. Только вот дверь, ведущая туда, заперта. Через матовое стекло взгляд натыкается на полную темноту. Кому платить? Ведь мы не собираемся сбежать не заплатив! Тогда я вспоминаю, что хозяйка сказала мне, что они с мужем живут не в гостинице, а в хорошеньком домике на другом конце деревни. Она еще сказала, что мы были единственными клиентами вчера. Я повторяю это все Элоди. Она кусает губы, потом решается:
— Тем хуже. Я позвоню днем, чтобы узнать, сколько мы им должны, включая ужин, и пошлю чек. Нам нужно уезжать.
Кроме выхода через ресторан, в гостинице есть отдельная дверь, выходящая в переулок. Элоди, идущая впереди, оборачивается ко мне с внезапным испугом:
— Заперто на ключ!
— Но это невозможно. Гостиница не может быть заперта наключночью. Предположим, клиенту захотелось пройтись, и, вернувшись, он находит дверь запертой…
Я кручу ручку, трясу дверь. Она действительно заперта. Элоди начинает паниковать:
— Боже мой, боже мой! Что же нам делать?
Я вспоминаю еще кое-что. Провожая нас до номера, служанка показала мне дверь на первом этаже и сказала: "Моя спальня здесь. Если вам что-нибудь понадобится, вы только постучите. В номерах нет телефона".
Элоди сразу же подбежала к двери и начала стучать в нее. Она стучит и стучит и зовет:
— Мадемуазель! Мадемуазель!
Я зову в свою очередь:
— Жанетта! Жанетта!
Я только что вспомнил. Жанетта, так ее зовут.
Жанетта не отвечает. Ночует ли она дома, плутовка? Тут я слышу за дверью шум, как будто что-то тяжелое тащат по полу и оно, бум, натыкается на дверь. Что это означает? Она строит баррикаду?
— Жанетта! — кричит Элоди, барабаня изо всех сил.
— Жанетта! — кричу я, стуча ногой в дверь.
— Оставьте меня в покое, или я буду звать на помощь через окно, — лепечет с другой стороны двери испуганный голосок.
Это меня сразу же успокаивает. Я зажимаю рот Элоди ладонью. Я вспомнил о другой детали. Я шепчу ей:
— Перестаньте. Я не знаю, что с ней, но девчушка сошла с ума от страха. Пошли, я кое-что придумал.
Это то, что надо. Над неприступной дверью имеется приоткрытая форточка. Она как раз достаточно большая для того, чтобы в нее могло проскользнуть, оставив несколько лоскутков одежды и, может быть, кожи, не очень полное человеческое существо. Я тяну шнур, форточка широко открывается. Но надо еще вскарабкаться вверх.
Я бросаю взгляд вокруг себя. Кресло в псевдокрестьянском стиле, обитое тканью в мелкий цветочек, красуется возле кадки с комнатным растением. Я притаскиваю его под форточку, карабкаюсь на него, пружины стонут, я опираюсь спиной о дверь и скрещиваю руки перед животом в классической позиции подсадки. Элоди не колеблется. Живо взобравшись на мои руки, она достает пальцами до края проема. Я толкаю, толкаю, наконец ее голова оказывается в проеме. Она пытается лечь животом на стену, извернуться, чтобы не спикировать головой о землю, за что-то цепляется, повисает на руках, приземляется. Я слышу, ее шепот:
— Все нормально. Теперь вы.
Да, но кто же меня самого подсадит? Кресла недостаточно. Я ищу, что бы еще подставить. Элоди в нетерпении:
— Что вы там мешкаете? Поторопитесь же!
Ах, женщины, женщины!
Наконец я нахожу что-то вроде хрупкой подставки, откуда свешивается зелень ползучего растения, похожего на плакучую иву. Ставлю горшок на землю, висячие ветки расстилаются на полу кругом, как вялые щупальца зеленого спрута. Водружаю ненадежное подспорье на кресло с очень слабыми пружинами, это ужасно шаткое сооружение, у меня все шансы сломать шею. Пытаюсь схватиться за шнур форточки, но эта дурацкая веревка лопается у меня в руке, форточка захлопывается с сухим стуком.
— Ну что вы там делаете? — нервничает Элоди.
С трудом сдерживаюсь, чтобы не ответить грубо и не бросить досадную тень на наше райское счастье. Спрыгиваю наконец на землю, не без того чтобы не разорвать кое-что из одежды, потом посмотрю что. Элоди берет меня за руку:
— Вы не ушиблись?
То-то же! Мое сердце смягчается. Но все-таки мне больше нравилось, когда мы говорили друг другу "ты". Она добавляет:
— Бежим!
Как будто мне надо это говорить!
Мы бежим. Недалеко. Пять метров. До ворот из кованого железа, очень красивых. Но запертых на ключ. И, черт побери, все придется проделать заново!
На улице через художественные кованые завитки я вижумаленькуюкрасную машину, совсем печальную в лунном свете. Хорошо, раз надо, то…
Я изучаю обстановку. В конце концов все не так уж и сложно. После рискованной акробатики перелезания через форточку взобраться по узорам кованого железа — сущая ерунда. Все эти стильные завитки можно использовать как ступеньки. Только вот заостренные пики наверху составляют проблему. Я перелезаю первым, оставляя лоскут от брюк, служа таким образом, моей возлюбленной наглядным примером того, чего не следует делать.
Наконец, уф, мы в маленьком "фиате" — это "фиат"? — в изоляции от злого мира. Элоди плачет и смеется, смеется и плачет — это реакция, потом падает мне на плечо. Значит, я существую? Я целую ее волосы, я говорю ей: "Это будет нашим воспоминанием!" Она смеется: "Ты дурачок!" Смотри-ка, мы опять на ты?
И мы едем и снова возвращаемся в Город Света и расходимся по домам.
VI
Только на другой день вечером я узнаю разгадку. Элоди не оказалось за ее столиком в привычный час. Она приходит намного позже, в тот момент, когда я уже начал собирать свои бумаги перед уходом. Она рассказывает мне забавную историю.
— Кажется, я кричала очень громко. Я громко кричала?
— Как резаная.
Она краснеет, ее глаза загораются. Она кладет руку на мою, это единственный нежный жест, который она может позволить себе здесь.
— Малышка подумала что-то ужасное. А точнее, что ты мне перерезал горло. Что ты меня убивал, мучил, что ты садист, сумасшедший преступник, представляешь? Ужас! Она еще ребенок. Совсем одна в доме ночью. И когда мы начали стучать в ее дверь, она впала в безумную панику. Забаррикадировалась и действительно была готова звать на помощь через окно, если бы мы продолжали стучать… Когда она меня увидела сегодня, я думала, ей станет плохо. Она кинулась прятаться за стойку к хозяйке. Можешь себе представить, с каким видом та меня встретила. Я все объяснила, отбросив всякий стыд. Мне было очень неудобно, можешь мне поверить… Добрая женщина ограничилась тем, что молча подала мне счет. Я расплатилась, оставила солидные чаевые для малышки. И еще подарила ей большую коробку шоколадных конфет, которую специально захватила с собой. Она бросилась мне на шею и призналась, что если бы в ее комнате был телефон, то она вызвала бы полицию.
