Ирина Левитес - Аня
А пока они наслаждались безмятежной идиллией в его квартире. Пришлось немало потрудиться, чтобы навести в ней уют и порядок. Лариса обводила хозяйским взглядом свое будущее гнездышко: конечно, надо сделать ремонт, купить новые шторы и выбросить эту кошмарную люстру, но чуть позже. Хлопоты по обслуживанию Саши были приятны, хотя и многочисленны: приготовить, накормить, подать чисто выстиранную и отутюженную рубашку, вывести на прогулку. Она полностью растворилась в любимом человеке. И что получила в благодарность? Ни-че-го! А ведь была настолько деликатна, что никогда не подходила к телефону, чтобы не поставить Сашеньку в неловкое положение. Мало ли кто мог звонить? Даже жена, пока не подозревавшая о том, что она уже бывшая. Но Лариса считала непорядочным вмешиваться и форсировать события. Лишь позволяла себе тактично напоминать о том, что пора бы уже и расставить все по своим местам. Саша отмалчивался или переводил разговор на другую тему. Но Лариса настаивала, и это было справедливо: ведь она пожертвовала всем ради любимого человека и рассчитывала на ответный шаг с его стороны.
Дождалась. Саша, собираясь в рейс, мямлил, ходил вокруг да около и вдруг бухнул: дескать, они должны расстаться. Потому что он, видите ли, не может предать жену и сына. Вспомнил. Осенило его. А то, что она тоже живой человек — это не считается. И убеждала, и просила, и пугала тем, что он без ее любви и заботы пропадет. Но ничего не подействовало — ни слезы, ни упреки, ни разумные доводы. В сердцах кое-как побросала вещи в чемодан и ушла. Но обида грызла, не отпускала. И девать себя было совершенно некуда. Аньке позвонить, что ли? Так хочется выговориться…
— Алло, это регистратура? Из терапии звонят. Доктор Печерникова. Будьте любезны, пригласите Мельникову из процедурного, — велела она, усвоив властно-холодный тон в общении со средним персоналом. — Хорошо. Жду. Аня? Анечка, солнышко, привет. Как дела? Нормально?
— Нормально. А почему звонишь на работу? Что-то случилось?
— Случилось, — понизив голос и оглядываясь на дверь, мрачно созналась Лариса. — Мы с Сашей как бы расстались. Я его послала куда подальше. Надоел.
— Да что ты! Не может быть!
— Легко. Послала — хоть душу отвела. А настроение все равно паршивое.
— Бедная ты моя, — посочувствовала Аня. — Приходи ко мне после работы. Поговорим. Я ужин приготовлю.
— Приду, — пообещала Лариса. — Я теперь женщина свободная.
— Договорились. Часов в пять устроит?
— Устроит.
— Ну все, до вечера. Жду! — И Аня повесила трубку.
Глава пятнадцатая
Слишком много «но»
Бедная Лариска! И почему ей так не везет? Когда она переживает очередной крах очередного романа, всегда первым делом прибегает, выпаливает бесконечную тираду о коварстве мужчин вообще и ее избранника в частности. Аня сочувствует ей, почему-то испытывая неловкость оттого, что у нее самой все в порядке. Только в порядке ли?
Если покопаться в глубине души, в самых потаенных уголках, хочется взвыть в голос: счастливая семейная жизнь, кажется, не удалась. Но вслух в этом признаться совершенно невозможно, особенно подругам. Один только раз не выдержала, позорно разоткровенничалась с мамой. Но мама — человек правильный, все поймет и никому не расскажет. Больше они к этой теме не возвращались, и мама думает, что все наладилось.
На самом деле она уже совсем было собралась уйти от мужа, но, узнав о беременности, передумала. Ей казалось, что сын или дочь (все равно, кто, лишь бы здоровым был) придаст смысл их совместному существованию, безрадостному и тягостному для нее, но, кажется, вполне сносному для Лени. Аня старательно скрывала тоску, наползающую серую безнадежную скуку. Было мучительно стыдно потому, что она совершила ошибку и несправедливо, мимоходом разрушила жизнь хорошего парня.
Никто в целом мире не мог бы понять, почему она чувствует себя несчастной. Да она и сама с трудом могла бы сформулировать перечень причин, по которым муж ее раздражал. Она старалась быть объективной и уговаривала себя: Леня имеет массу достоинств и, что немаловажно, неплохо зарабатывает. И, верно, будет хорошим отцом — вон как обрадовался, когда узнал о будущем ребенке. Но… вокруг вырастали сплошные «но», укоризненно покачиваясь, настойчиво напоминая о мелочах. Действительно, мелочах, недостойных упоминания.
Основное «но» выглядело так: муж вел жизнь, нацеленную на удовлетворение элементарных потребностей, почти исключительно физиологических, а именно: вкусно есть, с удовольствием пить, комфортно отдыхать и получать общедоступную информацию — что в мире произошло плохого и какое счастье, что не с нами. Про «дышать» не будем, это само собой разумеется, но Аня от такой жизни задыхалась. Она давно усвоила основное правило: говорить лишь минимум. Что приготовить на ужин, какую рубашку выгладить на завтра и не пора ли купить зубную пасту, а то наша, кажется, уже почти заканчивается. По опыту знала, что стоит забыться и начать «философствовать», по Лениному определению, как ее восторженные высказывания вызовут насмешки. В лучшем случае. В худшем — взрыв негодования.
В число второстепенных «но» входил так называемый активный отдых с элементами заготовительно-фуражирских мероприятий: рыбалка, сбор ягод, грибов и многого другого, растущего и плавающего в природе. Слава Богу, не ползающего, прыгающего и летающего. Тягостны были эти вылазки отнюдь не потому, что после них наваливалась усталость. А опять же — из-за ерунды. Подумаешь — нашли на поляне цветок необыкновенной красоты. Аня даже вскрикнула: никогда такого не видела. Нежный, хрупкий, с лепестками золотистого цвета, сложенными в колокольчик, склоненный на длинном тонком стебле. Леня подскочил, изумился и надломил стебель. «Зачем? Ну объясни, зачем ты это сделал?» Муж обиделся. Хотелось наговорить кучу гадостей. Потому что дело не в цветке. А в том, что Леня (как и его мама) все, что видит, должен непременно употребить. Запихать в себя через все мыслимые отверстия. А то, что не запихивается, — лишнее. Никому не нужное и неинтересное.
Еще одно «но», пока второстепенное, но упрямо перерастающее в главное. Леня начал пить. Или не прекращал? Аня робко намекнула свекрови, та вспыхнула: «Что ты выдумываешь вечно! Уже мужику и выпить нельзя рюмочку после бани!» Еще и пригрозила: «Смотри, девка, сама дома не нальешь — найдутся на стороне добрые люди. Угостят, не сомневайся!»
Аня не сомневалась. Но очень не хотелось собственной рукой выставлять на стол уже ставший традиционным графинчик и наблюдать, как Леня отработанным хищным броском опрокидывает в себя рюмку и сладострастно захрумкивает ее маринованным огурчиком. И если бы одной дело ограничивалось — так ведь нет. Следом вливались вторая и третья, а если приходил кто-нибудь в гости, так и несчитанная, принятая уже на законных основаниях. В такие минуты она мужа почти ненавидела. Взгляд его становился мутновато-бессмысленным, а близлежащие предметы теряли устойчивость. Наполовину опорожненная бутылка падала, орошая скатерть, и хорошо, если не разбивала посуду; вилка с нацепленным кусочком селедки, роняющим масляные пятна, выписывала абстрактные зигзаги в воздухе, а потом, утомившись, заканчивала суетливые петли на той же многострадальной скатерти; бычки, поначалу благопристойно нырявшие в пепельницу, расслабленно тыкались прямо в тарелку с недоеденным салатом. Но все это полбеды. Убрать нетрудно. Невозможно было слушать подвыпившего мужа. Его речь сопровождал постоянный аккомпанемент, почти неслышный. Блямкало булькающее бл-бл-бл, намекало на нечто более определенное на-на-на, хрюкало хрипящее обрубленное х-х-х… Хотелось зажать уши руками, выбежать из комнаты, избавиться от полуругательств, омерзительных, несмотря на недосказанность.
Все эти слова она прекрасно знала, но не хотела тащить их в собственный дом, так же как нормальные люди не тащат домой уличную грязь и мусор с помойки. Хотя в принципе она признавала право некоторых людей в минуты эмоционального накала выпустить избыток адреналина, сопроводив его звучно-хлестким, лаконичным, как щелк кнута, острым словцом, и иногда даже восхищалась чужим смелым умением к месту выдать фейерверк рвущихся каскадом запретных и оттого особенно ярких выражений, четко, ясно и округло вылепленных. И даже сама изредка внутренним шепотком пропускала парочку спасительных слогов, служивших клапаном для кипящего пара, подчас переполняющего до краев. Именно для таких взрывоопасных минут и были придуманы выстрелы звуков. А вовсе не для тупого бормотания, вязко склеивающего основной текст. Она наивно разрешала произносить виртуозно-запретную трель лишь ярким личностям, одаренным и образованным и поэтому имеющим право высказаться в любой форме, отчего-то придающей некоторый шик их холеной интеллектуальности. А ничтожеству, посредственному ничтожеству этого права ревниво не давала…
